А я тут прочитала миленькую вебку "Свет и тень". В ней нет глубокого смысла, закрученного сюжета и интриг (хотя казалось бы, история о семейной жизни двух несостоявшихся королей одного королевства, это абсолютный махровый гет), это просто милая, ненапряжная романтическая история про свежепонижившуюся парочку и про двух братьев, которые действительно любят друг друга.
Ну, знаете, когда король велел аристократке выйти замуж за своего лучшего друга и полководца, а та такая:
- Фи, никачу, пусть служанка к этому простолюдину едет, я короля хочу охмурить.
А жених такой:
- Да я вообще просто ляпнул, что та баба красивая, а не что я хочу на ней женить, ка... и баба другая... да ладно, служанка такому как мне подходит больше, чем аристократка, пошли жениться, королю всё равно пофиг, лишь бы я женился и меня что-то тут держало, а то он боится, что я пропаду.
А героиня такая думает:
- Да ладно, не убили - уже хорошо, а ещё пообещали права графини, глядишь что-то полезное смогу сделать.
А потом нам быстренько рассказывают, что она дочь предыдущего только что свергнутого короля, которую воспитывали как принца.
А потом чуть позже нам так же быстренько рассказывают, что её муж - вообще-то старший законорожденный брат нынешнего короля, который так-то бастард их батюшки. Но кому не пофиг? Братьям пофиг, а остальным они не докладывались.
И если вы думаете, что я вам всё проспойлерила... То с одной стороны, конечно, да, а с другой стороны - это нифига не интрига этой истории. В этой истории вообще интриги нет, там парочка слегка сюжетных немного экшоновых моментиков для сюжетной связки и чтоб героям было что делать, но не для того, чтоб вы грызли ногти и ломали голову над сюжетом.
Есть несколько драматических моментов, два с половиной о флешбеках тяжёлой юности и детства героев, ещё полтора в ходе действия.
Но в целом хорошая, лёгкая, ненапряжная история. Главное читать её как сказочку, а не как Императрицу. История закончена, перевод ещё продолжается, но там осталось немного и обновляется достаточно часто.

---

Императрица 2-13

И тут Император рассказал, что все его трабблы с армией - из-за того, что мелким он позволил девочке из призрачного народа убежать. И что он никогда об этом не жалел.
Бедная Лин Чжу. Вот просто серьёзно, в этом моменте её жалко. Не императора, у которого почти всё под откос пошло, его-то чего, его всё устраивает. То есть, нынешнее положение не устраивает, конечно, и он его исправляет, но сам факт своего поступка, не смотря на все последствия, на шрамы, вражду с отцом, потерю влияния и доверия армии - да, всё определённо того стоило.
Система ценностей Императора - это определённо так же прекрасно, как наивность и безжалостность Шое.
В далёких китайски главах (39-40 где-то) показывают флешбеки о том, как он драматично тусовался с кем-то из народа духов в юности. А потом тот пожертвовал собой, чтоб императору жизнь спасти.
А в начале сезона он что-такое загадочное вспоминал о какой-то женщине из снежного народа, с которой у них какие-то секреты от его отца были или что имелось ввиду.
И зверей огненного народа ему жалко было. Только призрачные наложницы ему что-то ко двору летально не пришлись, аж даже интересно почему бы?
Но в общем я так смотрю у Императора интересная и загадочная история отношений с нелюдями.
А ещё там по картинкам что-то очень интересное и загадочное происходит в отношениях Снежного Короля и Лин Чжу (ну и Император с Циньян мимо не пробегали, конечно, а влезли по самую маковку). Хочу подробностей, но кажется второй сезон подходит к той точке накала, когда читать его онгоингом становится слишком страшно и волнительно, а переводят не очень быстро, хотя спасибо уже на том, что не забрасывают. Сил и здоровьичка переводчикам

---

Болезнь Войны

Название: Болезнь Войны
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: мини, 1 432 слова
Канон: Благие Знамения
Пейринг: Мор / Война
Категория: гет
Жанр: романс, юст
Предупреждения: я не буду писать здесь про инцест, потому что на самом деле они никакие не брат с сестрой.
Рейтинг: G
Саммари: После его отставки Война ищет Мора
От автора: не знаю как и зачем упала в этот пейринг, но ничего не могу с собой поделать.

Война шла, пригибаясь от низких темных веток, изредка оскальзываясь на влажных, осклизлых от гниющей травы, корнях, выступающих из земли. Здесь, в чахлых лесах между смертельно опасными болотами, было совершенно не подходящее место для красивой женщины. Для любой, на самом деле. Война могла бы уточнить, что место было в принципе не подходящее для людей любого пола и возраста, если бы не считала, что люди в целом и по отдельности заслуживают любой могилы, до какой только смогут дойди. Но самой ей на болотах не нравилось, хотя нельзя было сказать, что они подходили ей меньше, чем любой другой уголок планеты. И всё же это была не её вотчина. Война могла порой завести сюда и бросить гнить своих последователей, но эти земли в куда большей степени принадлежали другому из их компании.
— Эй, ты тут? — окликнула она друга — брата, как повторял он сам из века в век — и соратника. Отзываясь на её голос, две миловавшиеся пичуги устроили такую же яростную драку, какую могли бы учинить люди. Хотя нет, с людьми никто не сравнится. — Ты слышишь меня?
Тишина, раскрашенная скрипом кривых стволов и злым кряканьем птиц, была ей ответом. Мор не слышал её или не желал отвечать, но Война с самого начала знала, что идёт сюда против его воли, и не собиралась уходить просто так.
— Я всё равно найду тебя, ты же знаешь!
Конечно, он знал, ведь она была, пожалуй, самой упрямой среди них. Это в природе войны: идти, не останавливаясь; добиваться цели, отбирая; получать своё, не смотря ни на голод, ни на болезнь, ни даже на смерть. Войну могло остановить только абсолютное истребление. Такова суть мира и тех, кто его населяет. Мор знал об этом, но ему было всё равно. Тихое угасание и сокрытие в тайне были в его природе в той же мере, что и упрямство у Войны. Он не умел добиваться своего, зато отлично умел игнорировать любую проблему и ничего не делать. Чем, пожалуй, заражал людей вернее, надёжнее и страшнее, чем любым иным недугом. И всё равно недостаточно. На том, в итоге, и погорел.
Небесный купол каменно-серой громадой довлел над рыжей, как пламя, головой настолько низко, что казалось, будто можно разбить себе голову, распрямившись в полный рост. Сучковатые ветки обдирали Войне руки, наверняка занося какую-нибудь заразу (здесь, возле его дома, иначе и быть не могло), и Война улыбалась, слизывая кровь с пальцев. Он был здесь, рядом, он касался её, он смешивал с ней своё дыхание. Как прежде, и что с того, что ему вздумалось поиграть в прятки, когда до встречи осталось совсем недолго?
Жалкая лачуга, которую никак нельзя было сравнить с той его лечебницей для богачей, в которой она застала друга в последнюю встречу, появилась среди деревьев внезапно, будто из ниоткуда. От неожиданности Война оступилась, проваливаясь в грязную жижу по щиколотку, и широко улыбнулась:
— Здравствуй, Мор.
Он сидел на пороге собственного дома и смотрел на неё больными (ещё более чем всегда) глазами.
— Моя прекрасная сестра… — его голос хрипл, напоминая что-то среднее между сорванным шепотом и задушенным стоном. — Зачем ты пришла? Тут нет никого…
— Тут есть ты, — Война подошла и в нерешительности (не свойственной ей, но это же Мор, с ним всегда было так, он порой одним своим присутствием останавливал даже армии, уже отравленные ею насквозь) запустила пальцы в собственные волосы, будто в кровь. — Этого достаточно.
— Тебе никогда не будет достаточно, — Мор улыбнулся ей и протянул руку в тонких, полупрозрачных, как акварельный рисунок, разводах грязи и сока каких-то растений. — Нет нужды возвращаться к тому, кто уже отжил своё. Тебе стоит идти дальше.
— Ты отдал все свои имена мальчишке, — она скользнула в его объятия, чувствуя, как лихорадочный жар разгорается под кожей. У неё одной, всегда только у неё одной, у единственной из всей четвёрки уязвимой перед ним. И Война знала, что это не от того, что она слабее других. Нет. Кто мог быть сильнее её, выпустившей даже Смерть (тень творения, их предводителя) из его заточения самой Первой Войной, самой первой яростью, что родилась в трёх мирах?
Ей просто всегда хотелось быть ближе к ядовитому брату её, и она позволяла его силе проникать под кожу, растворяя часть её собственного могущества. Это стоило того.
— Они мне больше не нужны, а ему пригодятся, — Мор видел, разумеется, лихорадочный румянец, поджигающий её щеки, но не делал ничего. Он никогда не мешал ей обжигаться о себя, но и не помогал никогда, не отталкивал и не привлекал к себе. Жестокий, как любой из них (хотя как знать, возможно, Смерть был как раз милосерден), в меру равнодушный (к её боли) и молчаливо жадный.
— Я не хочу, что бы ты уходил, -— только рядом с ним неудержимое пламя её сути превращалось в телесный, смертный жар. Война всегда верила, что умрёт в его руках, умрёт первой из всех четырёх, потому что первым у людей иссякнет сила, без которой невозможно даже просто поднять руку, чтобы кинуть камень. И пусть братья переживут её ненадолго, но всё же…
Она верила (Война никогда не скажет о надежде ни одного слова), что исчезнет в руках Мора за час до гибели всего мира. Это было бы красиво весело, это было бы тем самым грандиозным завершением их Долга, исполнения которого они ждут уже тысячи лет.
— Спасибо, сестра, — дыхание Мора, холодное и влажное, как страх и отчаяние, оседало на её коже, на приоткрытых алых губах, и Война задержала дыхание. Чтобы не спугнуть. — Но так надо.
Её желание — не аргумент.
Война была в ярости и готова метать молнии, но для этого пришлось бы разорвать кольцо его рук (кожу под ладонями Мора жгло, до проникающей глубоко внутрь боли, по которой она скучала), и она продолжила спокойно — внешне — сидеть на его коленях.
— Мне не нравится этот мальчишка.
Мор улыбнулся, и в этой улыбке было столько снисходительной самоуверенности, что Война до крови впилась ногтями в его плечи, вызвав короткую судорогу, прошедшую по всему телу, к которому она прижалась.
— Ты привыкнешь к нему, сестра моя…
— Я не твоя сестра, — зло шепчет ему Война, обнимая руками за тонкую, костлявую шею. — Больше — не твоя сестра. Не зови меня так. Мне не нравится это имя…
— Раньше ты не возражала, — это не вопрос, это усмешка в его ядовитом, как воздух здешних мест, голосе.
Раньше он был рядом, и она не возражала, её умиляли его причуды, даже если они стояли стеной между ними. Но теперь всё изменилось, Мор сам всё изменил, так от чего теперь спрашивает и удивляется? Теперь, когда он проложил между ними лиги пропасти, терпеть ещё и стены Война не собиралась.
— Раньше ты был одним из нас.
— Теперь я не так дорог тебе?
Война рассмеялась, коротко, на тихом выдохе, прижавшись щекой к его жёстким, ломким волосам. Мор был самым жестоким из них, всегда так было, и его отставка ничего не могла изменить в этом. Смерть был безжалостен, да, но никто из них не наслаждался больше и дольше, чем Мор, муками своих жертв. Даже Голод уступал ему в этом.
Но она не жертва, она не человек, ей не угрожала его сила, сколько бы та ни разъедала её суть. Порой Война жалела об этом. Возможно, будь иначе, его слова бы уже не трогали её.
Смех Мора вторил ей шелестящим эхом, о, он прекрасно знал, что говорил, он не был слеп и глуп, и Война решила (решилась, наконец, спустя столько веков их знакомства), что в таком случае и к последствиям он — больше не брат её — должен был быть готов.
Алые губы накрыли другие: бледные, в синеву. Дыхание их смешивалось, жаркое и холодное, полное ярости и отчаяния, оно разрывало, обжигало лёгкие — не только ей, но ему тоже. И Война пила жадно, не отрываясь, почти беззвучный, сладкий стон, пока руки Мора сжимали (почти сминали) её тело в жёстких объятиях.
— Я буду возвращаться к тебе, — обещает (и угрожает) Война, даже не отрываясь от его губ. Передаёт звук из горла в горло, выдыхает из лёгких в лёгкие, как тавром выжигает губами по губам.
— Я знаю, — Мор поднял ладони, запустив их в её пламенеющие волосы, не просто удерживая, нет, впервые притягивая Войну к себе. Ближе. Сам. — Я буду ждать тебя.
И это было хуже признания, проникало глубже и неизлечимее: под кожу, сквозь плоть, внутрь костей. Теперь он всегда будет в ней, всегда будет рядом с ней, но Войне этого будет мало, всегда было, но теперь — особенно остро. И она будет приходить раз за разом, чтобы коснуться.
Чтобы Мор прикоснулся к ней.
Ведь как она больна (так давно, что здоровой себя от него уже и не вспомнит), так и в его взгляде (с этого дня… с этого ли? или он только лучше и крепче неё умел молчать?) теперь тоже навсегда застыло сражение между принятым решением и осознанным желанием.
Потому что их тоже когда-то коснулось Её дыхание… А противостоять Ей… кто бы смог?
Это ничего не могло изменить для мира: ни для его жизни, ни для его смерти. Но кого, в сущности, кроме глупых людей, этот мир вообще мог заботить, в самом-то деле!

---

Бескрылый

Название: Бескрылый
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: мини, 3 560 слова
Канон: Благие Знамения
Пейринг: Вельзевул / Гавриил
Категория: джен, гет
Жанр: романс, юст
Рейтинг: G
Саммари: Я отрубила бы их тебе снова, калека. С удовольствием. Но в этот раз не стала бы так торопиться.

Глухое падение о землю выбило из лёгких стон боли, но Вельзевул тут же поднялась на ноги. Потому что бой ещё не окончен, потому что в крови всё ещё клокотала ярость и поднималось отчаяние от близкого поражения. Она уже видела его, медленно, но уверенно и неотвратимо надвигающееся на мятежных ангелов. Ничто не помогло им: ни сила, ни оружие, ни вера в свою правоту. Потому что там, по другую сторону, тоже была вера. Слепая, незрячая, убеждённая в своей правоте. Убеждённая в Её праве. Вельзевул видела, как та девчонка, (сестра, она была его сестрой, но даже это не открыло её глаз) как она с ослепительным росчерком меча в руках, первая встала против них. И как за ней встали остальные. Много, так много глупых слепых ангелов, не видящих дальше своего носа. Куда больше тех, что открыли глаза и увидели правду. Раньше они вызывали жалость, теперь же Вельзевул испытывала к ним скорее брезгливую ярость. Но слепые или зрячие, а бывшие «братья» умели драться. И их было много. Их просто было больше…
Вельзевул оглянулась и увидела лежащего рядом ангела, который мог бы представлять опасность (крылья и рука Вельзевул болели всё сильнее, повреждённые его оружием, спина мучительно пульсировала после удара о нижнюю твердь), если бы оставался целым. Теперь же, изломанный падением (Вельзевул была уверена, что у него пострадали не только руки и ноги, которые были очевидно раздроблены, наверняка внутри тоже осталось мало целого) крылатый был абсолютно безопасен. И оказался в полной её власти. Было что-то от злой иронии в том, что именно Её защитнику крылья помогли гораздо меньше, чем Вельзевул. Хотя, может, всё дело было просто в разнице в силе. Вельзевул сделала шаг к ангелу, всматриваясь в удивительно спокойное лицо.
Нет, тут же поправила сама себя Вельзевул, когда ангел открыл глаза и посмотрел на неё в ответ, не спокойное — сосредоточенное и собранное, как будто ему предстояла ответственная, но скучная и кропотливая работа. Вельзевул даже не сразу смогла определить эмоции, которые вызвал в ней этот взгляд. Взгляд, обращённый к ней. Взгляд, которого она, по мнению этого изломанного, не способного себя защитить и попавшего в полную её власть, заслужила. Скучный и усталый взгляд, она бы даже сказала: замотавшийся. И в ответ внутри неё, в груди, вытесняя ярость и отчаяние, родилось раздражение, плавно и стремительно перетекающее в чистое, как Её свет, бешенство.
— Тебе стоило бы проявить больше почтения, — Вельзевул сначала не узнала в тихом шипении собственного голоса. Казалось, что за время сражения она сорвала и закалила его одновременно, теперь он больше не звучал той чистой звонкостью, какой она славила раньше Её, не льнул к миру мягкостью и трепетом, восхищением и обожанием, вместо этого в нём появились… приказ и власть. Не звон торжествующего превосходства, а бархат угрозы и неизбежности.
Ангел с потемневшими почти до черноты от боли глазами приподнял брови в вежливом удивлении. Такой дерзкий и глупый, ещё глупее остальных своих слепых единоверцев, ведь те, не склоняясь перед Вельзевул, хотя бы могли сражаться с ней. А что может он?
— Я могу убить тебя, — пояснила она свою мысль. Возможно, глупой изломанной божественной кукле просто не дано было так быстро осознать своё собственное новое положение в изменившемся мире. Такое бывает, некоторые ангелы так… медлительны.
— О, я догадался об этом, — с какой-то прозрачной, морозной лёгкостью согласился идиот. — Это очевидно.
Очевидно, но он смотрит на неё как докучливую работу, которая бесконечно надоела, но кому-то нужно её сделать. А он примерный, такой примерный ангел…
«Когда же я успела тебе так надоесть, если мы только познакомились?»
Но вслух Вельзевул этого, разумеется, не спросила.
— Я легко убила бы тебя, даже будь твои руки целы, — в глазах ангела должен был плескаться страх или отчаяние, но Вельзевул не видела ничего. Как будто на тёмную радужку, цвета едва освещённых небес, накинули непроницаемую крышку, поверх которой плеснули только вежливости (дерзкой настолько, что никакие выкрики и насмешки не сравнятся) и усталости. — Я сильнее тебя, калека.
— Я знаю, серафим, — бесконечно спокойный, очень тихий голос. Ему явно больно говорить, и так же очевидно, что единственное, что его выдаёт — тело, изогнутое под углами, под которыми никогда бы не смогло, оставаясь целым.
— Вот как, — Вельзевул улыбнулась, чувствуя, как поднявшееся в груди бешенство освежающей волной проходит сквозь всю её суть, смывая усталость и боль. И сделала ещё один шаг, вставая сапогом прямо на вывернутый сустав крыла, с интересом наблюдая за тем, как ангел у её ног беззвучно выгибается неровной аркой от боли.
Молча.
Не отрывая от неё спокойного, нет, сосредоточенного взгляда.
— Почему же ты не просишь о милосердии, ангел?
Вельзевул ожидала гордого молчания или дерзких и пустых насмешек, или даже, в самом деле, просьб. Подходила к концу первая война Творения, но правила и традиции (злые, безжалостные, обожженные кипящей ангельской кровью) уже сложились. И было понятно чего ожидать бывшим братьям друг от друга в случае поражения или силы. Потому что им всем были отравляюще нужны правила. Это вызывало в Вельзевул протест, ярость, отвращение к себе, к другим, но всё равно оставалось неизменным.
Им всем были нужны правила, нужна была предсказуемость и узнаваемость. И они создали новые для войны. Почти мгновенно.
— Для вас, серафим? — ангел произнёс это даже без насмешки. Настолько серьёзно, что Вельзевул поверила: если она ответит «да», он попросит. Сотворит для неё молитву.
Этого Вельзевул не ожидала, пропустила слова, как короткий удар меча, входящий между костяных прутьев рёберной клетки.
Вежливый? Это вот эта-то изломанная игрушка — вежливая? Вельзевул рассмеялась бы, если б злость не пережала горло так, что она от боли даже вдохнуть не смогла, зато очень легко оказалось рубануть по криво расправленному белому крылу. И судорожный, болезненный вдох (она вдруг поняла, что он не кричит от того, что ему больно, слишком больно даже говорить громко) был гораздо приятнее (гораздо почтительнее к ней), чем его слова.
Ему стоило бы просить о спасении или милосердии, хоть кого-нибудь, или её, или Её, но, кажется, ему на это не хватало ума.
— Не зовёшь Её?
Помутневший от боли взгляд (крылья — это вам не руки или ноги, крылья — это главный Её подарок им, кость, брошенная взамен свободы, воплощение ангельской суть) снова сосредоточился на её лице:
— В отличие от вас, серафим, я не люблю отвлекать Её от работы.
Ах, вот как. Отвлекать…
Это ведь он сейчас не только про свои крылья, верно? Это он про всю битву. Про войну. Они вышли не сражаться за свою свободу и право, они просто (ха-ха!) «отвлекают» Её.
Вельзевул наклонилась и руками оторвала кровоточащий обрубок его крыла.
— Какая преданная игрушка, — едва ли не нежно пропела она, смотря на заострившиеся, затвердевшие от сдерживаемого крика черты лица. — Без крыльев ты не сможешь больше быть Её ангелом, калека, ты знаешь это?
Вельзевул не ждала ответа, потому что даже если он и услышал бы её сквозь разрывающую его естество муку, то откуда бы он взял сил ответить? И всё-таки его губы разомкнулись, чтобы едва слышно, Вельзевул пришлось прислушаться, чтобы понять слова, ответить:
— Я смогу служить Ей, кем бы я ни стал, серафим.
«А ты — нет» ему не нужно было даже договаривать, настолько откровенно было это превосходство и жалость в искажённом болью голосе. Вельзевул улыбнулась, так широко, что коже стало больно, и это не было улыбкой веселья, о нет, это жестокость нашла единственный выход на её лицо, чтобы явить себя миру. Она коснулась второго крыла нежно, погладила его пальцами по росту мягких, обжигающих Её благодатью, перьев, а потом разломала кость пополам, разрывая кожу, прорезая её изнутри острыми краями его же костей, отделяя малую часть от целого. И смотрела, не отрываясь смотрела в его глаза. Боль в них была столь ослепительна, что ангел даже не мог осознать её сразу в полной мере (ничего, Вельзевул оставит ему целую вечность на это осознание, вечность, каждый миг которой будет отравлен болью разрываемых крыльев) и поэтому смотрел на неё в ответ. Вельзевул не сразу поняла, что не молчала всё это время, а рассказывала ему о его глупости, о Её жестокости и неспособности видеть очевидное, о правильном выборе. Рассказывала, даже когда от крыльев его уже ничего не осталось, кроме разбросанных вокруг кровавых ошмётков. Он слушал её, слушал не перебивая (Вельзевул бы посмеялась, сказала бы, что он и не мог, но нет, язык она ему не вырвала, хотя на это ангел нарывался куда больше, чем на лишение крыльев), а потом поморщился (она чуть не убила его тут же, не смотря на собственное решение, за эту усталую досаду) и попросил:
— Оставьте, серафим, у моего брата эти речи получались лучше. Лучше, чем у любого из вас. Но даже у него они звучали как бред.
И тогда Вельзевул узнала бессильно валяющегося перед ней ангела. Его брат. И брат той девчонки, первой из всех их врагов. Брат вождя и брат воина — бесполезный, искалеченный, верный слуга. Это было смешно, и она рассмеялась, глядя на него. Каково ему будет без крыльев рядом с блистательными, сияющими героями первой войны небес? Как быстро он почувствует сладкий вкус зависти и поймёт, что Небеса не дадут ему ничего взамен его утрат?
«Ты ещё придёшь к нам по доброй воле. Придёшь ко мне, — Вельзевул была уверена в этом. — Только опоздаешь, калека. Ты уже опоздал».

— Брат! Господи, ты…
— Я живой, Миша, всё в порядке. Видишь, я в порядке. Успокойся. А остальное — заживёт.
— Кто…
— Не важно. Это больше не важно. Кто-то. Поможешь мне вернуться домой?

Он действительно пришёл, и гораздо раньше, чем ожидала Вельзевул, ведь ангел (она только позже узнала, что архангел) казался таким упрямым, ему обязательно потребовалось бы время на то, чтобы принять новый мир. Однако он пришёл в Ад очень быстро.
И абсолютно не в том качестве, в каком она ожидала его увидеть, не калекой, ищущим укрытие — послом Небес, в неярко сияющем свете Её благодати. Без ослепительных, как снежная белизна, крыльев за спиной.
— Здравствуйте, серафим.
Никто больше не называл её так, но в его вежливом, выхолощенном голосе Вельзевул не слышала уважения к титулу, который она когда-то носила — в его голосе звучала память о том, что она потеряла. Рабский ошейник — ничего более, но стоящему перед ней архангелу этого не объяснить. Он считал, что ей — всем им, павшим с Небес — есть о чём сожалеть.
— Тебя всё-таки оставили в живых, — она насмешливо прищурилась и отмахнулась от летающей вокруг мошкары. — И даже на службе. Чтобы было кого отправлять на встречи с нами? Кого не жалко, — уточнила она, как загнала бы иголку ему под ногти, но произнесённые слова разбились об уверенную (Вельзевул не сомневалась, что это игра, маскарад, который он носил ей на зло) улыбку и тихое то ли веселье, то ли сожаление (он единственный из всех, кого знала Вельзевул, в чьём голосе эти эмоции может быть трудно различить):
— Как быстро вы изменились, серафим, — архангел спокойно сел на обломок скалы, с исследовательским интересом разглядывая её, пока до неё медленно, по сложной цепочке фактов и намёков, доходило, что он хотел сказать.
«Раньше вы не пытались причинить боль просто так».
Это, как ни странно, звучало так, будто она что-то потеряла, и Вельзевул даже не могла опротестовать это заявление, потому что… он ведь ничего не сказал. Она всё додумала сама.
Его брат, снова вспомнила бывший серафим, умеет говорить, будто вливать яд в сердце.
Её брат, вместо меча держал в руке слово.
Вельзевул почувствовала, как снова заныли успевшие зажить ожоги от прикосновения к его крыльям, несколько пуховых перьев с которых, всё ещё лежали где-то в пыльных углах её кабинета, опав с одежд. Бессильный и безопасный архангел, рядом с которым почему-то всё время было больно, снова был перед ней.
И хотелось улыбнуться.
— Как тебя зовут, калека?
— Гавриил, — он как будто ничуть не удивился её вопросу.
— Я запомню, — обещание или угроза, Вельзевул сама не знала, чего в её словах было болльше.
— Спасибо, — а вот во взгляде Гавриила — матовая, непроницаемая гладь, сквозь которую не проникнуть глубже. — У меня послание для Падших. Для всех.
Вельзевул хмыкнула. Интересно, понимал ли он, что если окажется перед всеми Падшими разом, то его разорвут: от ненависти к победителям, от зависти, от… Много от чего. В сердцах проигравших крепко и круто заваривался мутный бульон из новых, ранее неизвестных им чувств, которых было так много, что просто невозможно было не поделиться ими с миром, не излить их на сотворённый Ею мир, чтобы он тоже познал — каково это, задыхаться от собственной ненужности, бессилия и обречённости.
— Я передам.
— Всем? — на самом деле, Вельзевул видела это, Гавриилу не было интересно, он просто выполнял работу. Чуть менее скучную, чем Война.
— Твоему брату, — усмешка Вельзевул стала ядовитой. — А дальше как он решит.
— Ясно, — серьёзно кивнул архангел, а потом улыбнулся так, что ей захотелось разорвать его самой, вместо всех легионов Павших. — Свобода, я понимаю.
И Вельзевул сама не знала, как сумела остаться на месте. Не знала, почему так и не пошевелилась. Может быть от того, что тот меч, пропущенный ею после падения, зажатый рёбрами в её груди, сейчас как будто провернулся. До оглушающей боли. До кисловатой сладости на губах.
И она, молча и неподвижно, слушала, как он произносил для неё (для них всех) чужие, не свои, слова. Её слова, которые Она больше не желала сообщать им, презираемым Ею, самостоятельно. А потом он поднялся на ноги и развернулся, чтобы уйти.
— Не болят крылья? — Это был нечестный удар, вызывающе очевидная насмешка в свете того, кто и что сотворил с его крыльями, но Вельзевул вдруг почувствовала, что не хочет, чтобы он ушёл прямо сейчас.
Чтобы последними его словами были Её слова.
— Нет, серафим, — прежний титул в устах Гавриила казался такой же насмешкой, как «калека» в её, но не злой, а устало-равнодушной. До тошноты. Её, не его, тошноты.
Гавриил снова сделал шаг, чтобы уйти.
— А про мои не спросишь? — ладони (обожжённые его перьями, иссечённые ими тонкими царапинами, оставившими шрамы) горели, будто Вельзевул сунула руки в пламя.
— Нет, — и ушёл.
«Я не люблю делать больно просто так», — осталось висеть в воздухе непроизнесённым, но услышанным.
Не любил, это, наверное, действительно было так. Просто делал. Без желания и даже, возможно, намерения.
Калека…

— Как прошли переговоры?
— Нормально, они со всем согласились. Или согласятся.
— Ты убедил их?
— Зачем, сестрёнка? Лишняя морока, они справятся сами. Я просто рассказал им, что нужно сделать.

В следующий раз они встретились, когда Вельзевул сама пришла на Небеса (точнее в тамбур между мирами, созданный специально для таких встреч, очень редких встреч). Гавриил ждал её в ослепительном ( не настолько, как исчезнувшие под её руками крылья) от солнечного света и практически пустом кабинете.
— Давно не виделись, серафим, — архангел смотрел на неё без ностальгии, с вежливой приветливостью, которую наверняка без разбора демонстрировал всем встречным ангелам и демонам, если пересекался с ними где-нибудь. Это привычно раздражало. Хотя что в Гаврииле её не раздражало с самого их знакомства?
— Повода не было.
— А вы искали? — а вот теперь это уже настоящая насмешка, не злая, но освежающе колкая, и Вельзевул слегка приподняла уголки губ, чтобы показать, что поняла шутку. Разумеется, у неё дел других нет, кроме как искать общения с каким-то жалким архангелом… Внезапно, оказавшимся главным на небесах, после того, как Она окончательно замолчала, и это стало очевидно даже в Аду.
Как Люцифер смеялся, когда услышал новости о семье…
«Совсем не изменился», — заметил он в конце концов, и Вельзевул не поняла, что именно владыка Ада имел ввиду, но уточнять, демонстрируя интерес (с чего бы ей его испытывать?), не стала. И всё-таки Гавриил, внезапно оказавшийся в управлении… Калека, архангел, предпоследний из чинов… В нём не было ничего от власти, он всегда был слугой.
Так о чём говорил его брат?
— Легче от того, что бросили не тебя, а всех?
Гавриил улыбнулся совсем вежливо, так, что у Вельзевул дрожь прошла по коже.
— Нам приятно оказанное доверие, хотя оправдать его будет, конечно, непросто.
Да архангел — мастер преуменьшений, если вспомнить с какой мерой Она подходила к ангелам. Не сравнить с Её снисходительностью к смертным…
Вельзевул села в кресло, приготовленное специально для гостей:
— Думала, придётся говорить с кем-то другим.
— Мы давно знакомы, — очень серьёзно объяснил Гавриил, укладывая широкие ладони (такие подошли бы воину, но Вельзевул знала, что его предназначение быть вестником, тем, кто возвещает вести благие и не слишком, а если смотреть шире — судьба дипломата, ведущего переговоры) на пустую поверхность стола. — И я решил, что нам будет проще договориться и понять друг друга.
Он решил, а остальные согласились с его решением. Ну, разумеется, до чего знакомо звучит. Аж оскоминой сводит рот. Он решил, ну надо же.
Разговор проваливался в какую-то пустоту, в бездну вежливых согласий Гавриила чуть ли не со всем, сказанным Вельзевул, которые парадоксальным образом сливались в нерушимое: всё останется так же, как раньше, потому нам, ангелам, так удобнее. Ад же подстроится, вы же всегда так делаете, верно? Как это происходило одновременно с тем, что он вслух не отказал ни в чём — от понимания Вельзевул ускользало. Гавриил вежливо и гостеприимно улыбался.
Всё катилось непонятно куда и по какому маршруту, но лорд Ада начала улавливать, как именно не только ангелы и архангелы, но даже высшие небесные чины делали то, что предлагал Гавриил. Это чудовище, вероятно, просто опять во всём с ними соглашалось, а потом получалось как сейчас. В какой-то момент это должно было всем надоесть и…
С точки зрения Вельзевул, после этого Гавриилу должны были оторвать голову, но Небеса решили отрезать ему кусок власти побольше. Лорд снова вспомнила, как смеялся Люцифер. Что ж, возможно теперь ей хотя бы лучше понятно над чем смеялся владыка Ада.
— Серафим? — вырвал её и размышлений голос Гавриила, который, оказывается, уже какое-то время молчал.
— Продолжай, продолжай, калека, — отмахнулась Вельзевул, — я слушаю, что там у тебя за аргументы. Должна заметить, что весьма неубедительные.
— Потому что это не аргументы, — архангел ни капли не расстроился и не смутился. — Это объяснения, серафим. Но, кажется, я слишком увлёкся, давайте вернёмся к делам.
— Давай, — согласно кивнула лорд, и посмотрела ему в глаза. — У тебя красивые глаза, калека, ты знаешь это?
— Спасибо, — он не удивился и не смутился, слегка улыбнулся в ответ. Отвратительно, по-хамски вежливо.
— И крылья были красивые.
— Спасибо.
Вельзевул прищурилась, разглядывая его с весёлой злостью:
— Я отрубила бы их тебе снова, калека. С удовольствием. Но в этот раз не стала бы так торопиться.
Гавриил смотрел на неё так, что ни одной эмоции в этом матовом взгляде нельзя было прочитать. Чем больше старалась Вельзевул — тем меньше было результата.
— Я знаю, серафим, — ответил он, будто она не сказала ничего особенного. Не напомнила ни о чём болезненном. — У вас мёртвые глаза, — добавил архангел, будто это всё объясняло.
Это всё объясняло.
И именно за это Вельзевул его и ненавидела. С самой первой встречи.
— Нахал, — медленно, растягивая гласные, протянула она, упёршись ладонями в стол, нависая над архангелом, когда звон хлёсткой, злой пощёчины утих окончательно. — Возомнил о себе, да? Слишком много, калека. Я стояла выше тебя, я была ближе к Ней, чем ты мог бы когда-нибудь даже представить, и ты решил, что можешь меня судить?
Гавриил даже руки к заалевшей щеке не прижал:
— Я был бы рад стоять ниже всех Падших, лишь бы никакого Падения вообще не случилось, серафим. Но вы решили иначе, и нам пришлось с этим смириться.
Смирение было, пожалуй, последним, что могла бы Вельзевул подумать о нём. Иногда, найденный ею после Падения изломанный архангел, был воплощением гордыни куда более чистым, чем его мятежным брат.
«Но он всё равно остался мил, Тебе, да?!»
Это легко — податься вперёд и накрыть фальшиво-улыбчивые губы (её архангелу так не идёт улыбка, что Вельзевул хотела стереть её, уничтожить навсегда) своими, ощутить чужое горячее дыхание, проникающее до горла, до самых лёгких, обожжённых когда-то адским огнём, и сейчас, кажется, сгорающих заново. И не почувствовать никакого ответного движения. Гавриил молча, не двигаясь, ждал, когда она закончит, и это не было ступором и шоком, нет, он не замер, поражённый громом. Гавриил просто — про-с-то — не отвечал. Ничем: ни отказом, ни согласием, будто ничего важного не происходило. Будто её поцелуй, будто саму её (серафима, лорда Ада, женщину, в конце концов) можно было просто не заметить. Точно так же, как он пропускал мимо ушей её слова.
Точно так же, как он пренебрегал утратой своих крыльев.
Даже не холод в ответ, не насмешка (Вельзевул уверена, смейся он над ней — было бы проще, Вельзевул знала наверняка, что в его смехе было бы больше уважения) — пустота. Куда более голодная, всеобъемлющая и полная, чем та, что жила в её душе со дня Падения, с того мига, как тепло Её благодати покинуло всех Падших.
— Обиделся за крылья, калека? — она говорила и сама не верила в свои слова. В какой миг прошедшей вечности её голос утратил веру? Вельзевул бы уже не смогла вспомнить, так давно она врала даже самой себе, не то, что окружающим. Так давно окружающие врали ей, не то, что самим себе. Как давно она слышала кристально чистую веру только в голосе бескрылого архангела? — Что же ты не улыбаешься?
Гавриил встал, вышел из-за стола и протянул ей руку, таким галантно человеческим, таким не своим жестом, что безграничной пустоте в груди Вельзевул стало тесно.
— Если позволите, я провожу вас, Лорд Вельзевул.
Вот так вот, больше она не серафим. И в титуле её, произнесённом его голосом, почтение и уважение, а ещё пропасть, через которую — не дотянуться и не дозваться. Вот так вот. Вспомнить бы теперь зачем ей столько тысяч лет нужно было его искалеченное уважение…
Разумеется, она позволит. И не почувствует ничего, вкладывая руку в его ладонь, потому что это и не значит ничего другого кроме его молчаливого «ничего».

— Ты уверен?
— Миша, не надо.
— Но ты уверен?
— Я всё равно не смогу ей дать ничего хорошего, так зачем начинать?

Когда Люцифер передал ей своего сына и указания относительного него, Вельзевул думала не о будущей великой войне и славной победе. Не об ответственной миссии, возложенной на неё. Не о том, что вечность ожидания закончилась на удивление быстро.
Лорд Вельзевул думала о том, что теперь их встреча обязательно случится снова. И ему опять не будет всё равно. Она отослала ребёнка Кроули, и, только вернувшись в кабинет и наткнувшись взглядом на погребённые под вековечным слоем пыли лёгкие, обжигающие ангельские перья, поняла, что выбрала странного рыжего демона только оттого, что он вечно пересекается с подчинённым Гавриила. Пересекается… Вельзевул догадывалась насколько это было случайно. И обжигающе.
И злорадствовала от всей своей сгоревшей души.
Небеса и Ад ждали Апокалипсиса, но лорд Ада, в какой-то незапамятной дали бывшая серафимом, ждала встречи, до которой осталось не так уж и долго. Каких-то одиннадцать лет.

---

 allayonel, здравствуйте!
Я очень рада, что вы пришли, хотя не знаю, что у меня могло бы быть вам интересно, но

---

В детстве у меня был любимый злодей из замечательной авторской сказки.
Впервые о нём вспоминают другие люди, и буквально мир замирает от боли и тоски, когда слышит его имя.
Потом герой идёт по стране его и даже мёртвый лес помогает ему прятаться от стражи злодея.
Потом мы впервые встречаем злодея... вы не поверите, когда он спасает героя от того, чтоб тот наебнулся с высокой лестницы башни злодея, когда герой шёл его убивать, но оступился, поднявшись наверх.
Потом злодей приговаривает героя к смерти от голода в самой высокой башне своего замка. Но выставляет охрану между собой и пацаном по максимуму.
Я говорила, что герою 9 лет? Ну вот теперь сказала. Мальчику по пророчеству предсказано сразиться со злодеем, но о том, что есть такое пророчество ему рассказали только после того, как мальчик решил, что пойдёт и спасёт всех детей, которых забрал злодей.
С помощью сакральных вещей, вот даже не магические артефакты, именно сакральные амулеты, герой спасся из башни, пришёл биться с жестоким рыцарем...
И бились они час, ладно, но впрочем, неизвестно сколько они бились, это герой нам говорит, что час, но по часам никто не засекал, может это субъективно. Пока злодей не лишился своего меча.
Что тогда сделал злодей, как вы думаете? Начал грозить? Может быть просить пощады? Может попытался купить нашего героя?
Ни-ни-ни, вы ничего не понимаете в злодеях, которые вырывают сердце и вкладывают камень в грудь, а детей обращают в птиц. Наш злодей рванул камзол на груди и проинструктировал героя куда и как бить надо, потому что заебался он уже.
Я влюбилась

---

На улице октябрь. Абрикосы осыпаются самым светлым и нежным золотом из возможного, на скупию щедро пролился багрянец и она кровит и пламенеет, как самый красивый и долгий осенний пожар, а небо сменяет полупрозрачную акварельную голубизну на низкое резное потемневшее серебро. И где-то за окном раскалываются гранаты, обнажая нежно-розовые зёрна, а на лотках рынков появляются россыпи разных сортов лимона.
Который год прихожу к мысли, что родной город просто идеально вписывается в осень, причём в любую, но больше всего, конечно, он вольётся в ноябрьскую, в позднюю холодную монохромность туши, рисующей по мокрой бумаге. Застынет серым призраком между европейской графикой и восточной живописью, очень непритязательный и неброский, но при этом фактурный. Если цветущая весна, буйная летняя зелень и яркая осень - скрывают его недостатки, то поздняя осень не видит никаких грехов, делая каждую линию частью задуманного узора.

---

План продумывания ориджа, что нужно, по крайней мере очень желательно, придумать до того, как начать писать.
1. География?! (и сетинг, если уж на то пошло)
2.История мира до. Мифология. Было бы неплохо, а то знаете, героям надо о чём-то ля-ля.
3. Точно! Как, сука, зовут героев?!
4. Ограничения!!!!!!!!!! (на всё и всех)
5. Конфликт. Из-за чего?! Из-за чего все те твои глюки прикольные в голове?
6. Сюжет тоже было бы неплохо (но не обязательно, просто по возможности)

---

Нашла стеклянный текст. Хочу уметь быть такой же жестокой
В общем, удивительный текст Другой уровень отношений от  Crazycoyote. Авторские жанры: юмор, романс, хёрт-комфорт, броманс.
По-моему для джентельмеского набора там не хватает только флаффа, вы же знаете, как я обычно читаю флафф, но тут и авторского романса хватило. Осколочное, раскалённое стекло, а не текст, с очень простой завязкой, в которой Азирафаил решил, что нужно помочь Кроули и что он точно знает, как правильно это сделать.
Чувствуете ли вы тот же вкус пепла на губах, что уже был в "Благородных врагах"?
Вообще, я с одной стороны люто ненавижу тему "я спасу его от его страданий", именно как декларацию намерений, потому что: ты кем себя вообще возомнил? Ты кто? Кто ты такой, чтоб править чужую душу, тем более, когда тебя об этом не просили?! А с другой стороны так же пламенно люблю, потому что где вы ещё найдёте такую кладовую боли, стекла и обжигающей сердце кислоты?
Опять же, я на самом деле хочу поговорить не про текст, я ничего в этом не понимаю, но я хочу поговорить о героях, от которых порой сердце начинало конвульсивно дёргаться, и тяжело было не орать на весь дом.
На самом деле сквозь текст идёт абсолютно изумительный Азирафаил. Он меня ужасает до дрожи в коленях, такой эгоистичный, такой эгоцентричный, при этом такой насквозь невинный, не видящий и не знающий зла. Подобен ребёнку, в обоих ипостасях: от невинная душа, через устами младенца глаголет истина и до того, что дети - самые жестоки существа в мире, потому что не ведают ни боли, ни смерти. Тут надо сказать, что мы с автором Азирафаила видим, в целом, по разному (и тем интереснее, как будто смотришь на известный мир новыми глазами, видишь новые возможности, новые переплетения вероятностей - вечно завораживающий меня эфект фаномного творчества), но вот в этом незнании Азирафаилом боли - я весьма солидарна. Кажется, зерно в основе у нас с автором разное, что логично, но тем не менее. Этот чистый, абсолютно невинный, не знающий за собой никакой вины, взгляд ангела, который легко мог потребовать от друга убить ребёнка, чтобы не пачкать свои руки, и так же легко мог решить поправить друга так, как ему будет удобнее и комфортнее с ним. И не только результат - способ, путь, темп этого изменения тоже будет тот, который выберет Азирафаил. Который ему больше нравится.
И при этом он остаётся настолько прекрасным, что Кроули говорит ему: да, да, да. Да, селай меня таким, каким тебе будет легче меня видеть. Да, делай так, как тебе удобнее. Да, в своём, не в моём ритме.
Да чёрт с ним, с Кроули-то на самом деле, он у нас мазохист со стажем, опять же демон, который трётся вокруг ангела, с ним всё понятно, ему на кармическом его лбу начертано: страдай - он и страдает.
Но у меня ноги подкашиваются от авторской любви к этому белокрылому чудовищу. Ты смотришь на него, и думаешь: бежать, бежать, бежать, пока целы разум, сердце и душа! И чувствуешь при этом, как Кроули и автор любят его, видят всё это - и бесконечно любят. Верят, даже когда Азирафаил не то что больно делает, когда он проходится по самым глубинным страхам пренебрегая ими. Как я на самом деле орала в моменте, когда белокрылый "держал за крылья падающего". Всей кожей, мышцами, хребтом, каждой клеткой спины чувствовала, как крылья вырывает из спины под тяжестью падающего. Хрупкие и без того ослабевшие. Как вынимаются лёгкие кости из суставов, как дрожат в последнем напряжении связки и жилы, до края сохраняя целостность...
И Азирафаил, Азирафаил, который думает о себе. Который так по-детски любуется своим раскаянием, своим состраданием, своим милосердием. Который решил, что он лучше и умнее прочих ангелов. Не Кроули это решил, не автор, не другие демоны, ангелы, Адам, дети, Маг, я не знаю, кто там ещё, нет, сам Азирафаил. Мама, правда я самая красивая принцесса в мире?
С одной стороны такой Азирафаил меня пугает, пугает этим ощущением, знанием, что если он решит, что так будет лучше - он мне грудь вскроет и сердце перекроит по своим лекалам, будь у него такая возможность. А с другой стороны завораживает, как могла бы завораживать стена Цунами человека стоящего на кромке прибоя. Ужасающее зрелище, но бесподобное.
Остатки разума, впрочем, настаивают, что лучше на это зрелище смотреть на экране монитора. Чем-то, знаете, напоминает моё отношение к ГГ Магистра дьявольского культа, которого я бы никогда не хотела видеть в ряду своих близких, в ряду своих друзей или семьи. Меня-прохожую - он спасёт, без сомнений, но меня-близкую столкнёт в ад, и ладно бы специально, а просто случайно толкнув плечём, когда побежал спасать прохожего. Они разные, конечно, но что-то общее между моим страхом перед Азирафаилом из того текста и Вей Ином определённо есть.
А с другой стороны ошеломляет... я даже слов не подберу так сразу. Неприкаянность, наверное, Кроули. Сила одиночества и самообвинения его разом, если в этом игнорировании его боли, его страха, его просьб (мольбы о пощаде, если уж положа сердце на руку, там не просьба кричит сквозь текст - там мольба, про которую Кроули заранее не верит, что она будет услышана, которую он заранее произносит так, чтобы отказ не стал предательством. Не стал откровенным предательством), он чувствует тепло, заботу, чувствует, ай, моё маленькое сердце, защиту. Доверие - абсолютное, даже когда наизнанку выворачивают. Любовь и принятие ангела безусловное, перемноженное на желание защитить его, даже когда сам Кроули сходит с ума от боли и ужаса. Вопрос о прощении там даже встать не может, потому что Кроули просто не видит за своим чистым, как чистейшее горное озеро, ангелом никакой вины. Чтобы тот ни сделал с Кроули. У белокрылого абсолютный карт-бланш на всё по умолчанию. Умиляет, что Азирафаил этого даже не видит.
И бесконечная пропасть между Кроули и Азирафаилом при всём вот при этом. Потому что "просьба" Азирафаила звучит для Кроули как "повеление". Потому что Ангел всегда сияющая вершина, ослепительный белый пик заснеженных гор, а Кроули у его ног.
Ы-ы-ы-ы-ы! Давно не читала чего-то настолько стеклянного, чего-то настолько... неравноценного. Удивительно просто, как в тексте растворяется благостность Азирафаила и любовь Кроули, который, кажется, не всегда уверен не то что в праве быть любимым (ой, да я вас умоляю, у него с этим бесконечный и нерешаемый траббл), а даже любить. Кажется он готов мир к ногам ангела положить за то, что тот позволяет ему любить его. И на этом фоне даже не удивляет, что в конце плачет от пережитого именно Азирафаил, вывернувший Кроули наизнанку, Азирафаил, который вздыхал с облегчением, поняв, что Кроули просто (!) боится, Азирафаил, который не мог начать просто успокаивать голосом, хотя это даже дети пяти лет уже пытаются освоить. Азирафаилу действительно было больно в конце, я в этом ни грамма не сомневаюсь, поэтому ему вполне можно было расплакаться и тут же получить утешение от Кроули. Потому что Азирафаил не должен страдать, в этом так безальтернативно уверены и Кроули, и Автор, что мне почти завидно в каком-то смысле.
Изумительный текст, такой... влюблённый. Иногда мне кажется, что только действительно влюблённый и любящий человек может описать такую жуть. Потому что только огромная, бездонная любовь с одной стороны не позволяет не видеть того, кто так мил сердцу, а с другой, ничто не кажется недостатком, всё - сияющий, прекрасный свет, не нуждающийся ни в каких приукрашиваниях или оправданиях.
Очень жду продолжения. Вот просто заранее предчувствую, что там с каждым шагом вглубь будет всё больнее и больнее, всё страшнее и завораживающее в своей невинной, непосредственной, по детски очаровательной жути.

---

ФБ закончилась, ура!
Для меня-то она закончилась вместе с низким рейтингом, тем более, что трескучая команда самым бессовестным образом свалила всё капитанство на добрую душу  <Bro|Kat> и я смогла забить ещё и на отслеживание выкладок, оставив всё это на его ответственные плечи (спасибо, чувак ). Даже не смотря на то, что команда умудрялась забивать... с другой стороны, я вспоминаю, как зимой кэп (!!!) всё хотел убрать подвал, замкп был не против, а я упорно ворчала нет, и подвал так и остался... Вобщем, мне кажется, что первый кэп устал, что его не слушали, и отдал фуражку, чтоб не слушали кого-то другого.
Это так, я нихрена не слушаю руководство, но зато я за всё очень благодарна, это тоже правда
А в юсте всё вообще было идеально, принёс тексты и смотришь с восхищением на других игроков, которые носят контект, обрабатывают, офорляют, решают сложные вопросы В юсте для меня даже беты нашлись
Всех-всех-всех очень люблю, всем очень благодарна за игру, она была прекрасна.
Надеюсь этой зимой никуда не попасть и только следить за 2-3 командами (ещё не знаю какими) и всё-таки писать им нормально отзывы

О текстах для ЮСТа

"Доктор и Сказочник"
Я начала писать этот текст ещё прошлым летом, в пылу весёлого забега по Сыромятниковой, в весёлом угаре, дыме и чаде. Я себе тогда вообще весёлого про семейство Венсонов накурила, до сих пор не могу всё вытряхнуть из мозгов. И когда начинала этот текст, он вообще-то задумывался мною, как что-то около-каноничное, что я потом бы уже извращала и склоняла в других своих фанонах. Но почему-то встал, а этим летом дописался, внезапно оказавшись миди, чем меня сильно удивил.
Но вообще, как выкорчевать из своей головы убеждение, что доктор Венсон брюнетка, а?
Было очень неожиданно и приятно до глубины сердца, что на текст по такому малому канону нашёлся свой читатель

"С кем не бывает?", "И тогда она рассмеялась", "Возвращение"
"Выбор пал на меня" я читала в первый раз, когда заканчивала школу и была абсолютно очарована отношениями Корридона и полковника Ричи. Нет, прямо тогда я их не зашиперила, разумеется, я тогда вообще ничего про слеш не знала, но их отношения всё равно считала лучшим, что было в истории, настолько, что читать другие истории этого автора я не стала, потому что там же нет полковника Ричи. Написать про них хотела давно, но, знаете, всегда было на что отвлечься. А тут увидела набор в команду ЮСТа и решила - вот он, вот он звёздный чат, повод, причина и мотивация, надо прийти и написать то, что давно (лет 8) хотела, но вечно отвлекалась. План частично сработал Люблю команду, благодаря ним я смогла написать несколько из имевшихся идей

"Не сын"
С этим текстом я внезапно осознала насколько привыкла к тому, что пишу или в пустоту, или для 1-2 людей в лучшем случае. Под него совершенно неожиданно пришло столько людей, которым я с непривычки всё время не знала, что сказать, кроме "спасибо, аааааа, меня комментируют", но каждому была очень рада.
Я писала его с ужасом и восторгом, потому что эта сказка одна из самых моих любимых историй с детства, Волшебник - один из самых любимых мужских персонажей в культуре. И всё-так, боже ты мой, какое это было восхительное ощущение падения в бездну с каждым напечатанным словом.

"Всё", "Уверенность друг в друге"
Ну потому что нельзя просто так взять и ненаписать по Этерне, про любимую королеву, про кардинала. Сколько бы девочка не уезжала из деревни... Любимый канон, любимый фандом, принёсший и изменивший во мне больше, чем любой другой. Ни одна трава не сравнится никогда. Ну и, разумеется, лучший гетный пейринг какой я когда-либо для себя находила.

О текстах для Трески

Вобщем-то, все тексты для этой команды написаны в первую очередь для того, чтобы порадовать  Унылый Ленивец, надеюсь получилось.

"Бытие определяет сознание"
Забавно, что я написала уже несколько текстов о "выжившем" Димитру (можно в очередной раз порыдать над моим везеньем, даже те, кто помнит канон дракула помнит из него кто самого Влада, кто Мастера, но никто, никто не помнит Димитру, в которого влипла я, чуть из кинотеатра не ушла, когда его убили, бубубу), все они выросли из одного фанона, который я так до сих пор ни разу и не написала. Обидно до чёртиков. Но, может быть, всё ещё впереди. В любом случае, Димитру в тексте делает любой текст по этому канону лучше

"Безымянная", "Шёпот ночи"
Не то чтобы я хотела этой девочки трешака, но почему-то так само собой получается. Да и по хорошему, ну а что ещё, кроме трешака разной степени глубины, может ждать женщин в отношениях с мужчиной, который во-первых, нежить и монстр, во-вторых, стал для окружающих чудовищем ещё когда был приличным человеком, в-третьих, любит не её, а свою жену, на которую она просто похожа?
Разумеется же, что она спасёт его сердце и душу, да. Я тоже в это верю.
Но на самом деле, если она спасёт его сердце и душу, то он закономерно упокоится, как и должно покойнику, обретя свой покой и не страдая больше от тёмного проклятия, а она останется с его прахом на руках. Но это, конечно, оптимистичный вариант.
А ещё у меня была идея про то, что эта девочка - не первая такая.

"Соль сердца", "Возможно", "Яд на будущее"
А вот к фандому "Золотого ребёнка" я за эти две игры привязалась нежной любовью. Сардо, второй золоотй ребёнок (которого я сама себе придумала из одной строчки текста), Ки Нанг (очень, просто очень красивая женщина, а в рамках сетинга и на фоне остальных героев ещё и очень разумная... может и вне сетинга, но в старых комедиях лучше сильно о подобном не задумываться, если не очень обломать себе весь кайф)... Да, вобщем, и хватит. Есть, конечно, ещё актуальный золотой ребёнок, с ним тоже можно много забавного накурить, но это уже не про любовь, да, это уже про "прикольный концепт".
Хочется верить, что я буду возвращаться к этому фандому ещё. У меня в конце концов начатое макси-АУ-преканон про Сардо и Ки Нанг. Не говоря о неначатом, но задуманном... В общем, из всех трескучих канонов, этот - мой самый любимый.

"Волшебник и Демон"
От меня капитан этот текст ещё зимой хотел, но что-то как-то... не было текста ни в голове, ни в сердце, не смотря на то, что мне весьма симпатичен Сардо (или мой фанон о нём), и я просто до сердечной дрожи обожаю Волшебника с самого раннего детства. А вот летом что-то как-то, ехала в автобусе в Симферополь, и он вдруг начался. Просто вот доставай ноут и записывай его, а я к собственному удивлению и ноут не забыла, и зарядила его, и даже хорошей идеей писать сразу воспользовалась, а не отложила на пару дней, месяцев, лет... А на следующий день меня раскатало о Волшебник/Медведь, и "Не сын" я писала уже с валерьянкой под рукой, потому что... ну... светлое воспоминание детства же, страшно до безъязычия.
Но фантазия на названия... всегда у меня с ними было сложно.

"Что он от меня хочет?", "Их катастрофа"
Этот очень ебанутый канон случился со мной почти случайно, в смысле, меня посадили перед понитором и сказали: смотри какие пидарасы. Я посмотрела. Рывками. В ритме пробегания по потолку от бесконечной НЕЛОВКОСТИ. Но если забыть о главном герое, то всегда есть пара косяков травы, которые можно случайно раскурить. Например о полицейском и его отношениях с премьер министром и его помошницей. Да, полицейский был в кадре минуту. И что? Очень легко представить, какой пиздец вся та толпа дятлов сотворила с его мозгами.
Всё ещё хочу ту АУ про разведку от Королевы
И всё ещё хочу нормальный фик про Дэвид/Кейт без странных лишних примесей.

"Его Ласка", "По правилам их города"
Когда я прочитала "Индустриальный цикл" я радостно ворвалась к сокомандникам с Ветинари/Ласка в железобетонной уверенности, что это должен быть относительно распространённый гет в фандоме. Ну, насколько гет вообще может быть распространённым в фандоме, который, кажется, не сильно тяготеет к шиперским фанфикам. Но хотябы обсуждения какие-то... Вобщем я вбежала с расчётом на наводки от давних обитателей фандома и закономерно, как обычно, чему я удивлялась вообще, встретила абсолютное недоумение, вопрос как я вообще до этого додумалась и понимание от Крылатой масштаба моего таланта вляпаться в редкопейринги (после полицейский/Карлтон, да).
Так что пришлось вспоминать (как-будто у меня был когда-то шанс их забыть) правила выживания в редких фандомах

---

По правилам их города

Название: По правилам их города
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: «Опочтарение», Терри Пратчетт
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 653 слова
Пейринг/Персонажи: Хэвлок Витинари / Дора Гая Ласка
Категория: гет
Жанр: пропущенная сцена, драма.
Рейтинг: G
Краткое содержание: Дора Гая приходит к Витинари после смерти брата

Она сидела в кресле, закинув ногу на ногу, покачивая туфлю на носке и не вынимая сигарету из губ уже второй час. Красивая, как вороненая сталь, и такая же резкая и острая в каждой черте лица и тела.
— Они убили его, — голос твёрдый, как графит, такой же хрупкий, негромкий, почти растворяющийся в висящем между ними дыме, уже окрасившем кабинет в сизые оттенки.
— У тебя нет доказательств, Дора.
— Я знаю это. И ты тоже знаешь.
Витинари покачал головой:
— В этом городе…
— В твоём городе, Хэвлок.
— В нашем городе, Дора, живёт множество убийц, есть целая гильдия, не говоря о невольных убийцах и тех, кто только довёл до края…
— Хэвлок! — она умела кричать так: тихо, почти беззвучно, опасно, как ядовитые карликовые змеи, таке же чёрные, как её траурные одежды.
— Но нужны доказательства. У тебя они есть?
Она молча откинулась на спинку кресла, выкинула окурок в импровизированную пепельницу и достала новую сигарету. У Доры Гаи не было доказательств, кроме знания, они оба это знали, потому что будь у неё что-то, хоть что-то, она бы уже давно выложила карты на стол, а он подарил бы ей головы всех виновных. Но в его, в их, городе существовали правила. Правила, нарушить которые всегда находилось немало желающих, но одним из желающих никак не должен был быть Лорд-Патриций.
— Тебе нужно чем-то заняться.
— У меня есть работа, — госпожа Ласка всем своим видом показывала, что ей не нужна никакая помощь, кроме мести, но он видел слишком ровную, готовую переломиться спину, гордо поднятую голову на изящной шее, на которую так удобно бы лёг шёлковый шнурок и полупрозрачные пальцы, держащиеся за едкий яд, как за спасательный круг.
— Хорошо, — Витинари не любил спорить, это было совершенно бессмысленно. Обычно он рассказывал людям свой взгляд на ситуацию, и у его слушателей не оставалось каких-либо сомнений ни в его правоте, ни в необходимости исполнить его приказы как можно быстрее. Но… Дора Гая была гостем, просто гостем, а не посетителем и не сотрудником одного из его ведомств, действующим или потенциальным, Дора Гая пришла к нему по собственной воле в поиска не помощи или мести (она знала его так хорошо, что, возможно, было бы куда безопаснее помочь ей «дойти до края», и, конечно, заранее знала, что нужны доказательства), Дора пришла за пониманием.
Их связь была почти случайной, и Хэвлок бы никогда не назвал это любовью, хотя бы потому, что нельзя влюбляться в отражение в зеркале, пусть кривое и искажённое, но такое близкое, такое созвучное, что пройти мимо не получилось. У кого-то из них. Витинари был уверен, что у него, Дора Гая — что у неё, и это тоже наводило на определённые размышления. Они всегда думали похоже, хотя казалось бы: он, лучший выпускник академии убийц, и девочка, привыкшая к банковской пыли.
— Ты торопишься, Дора? — его руки легли на остроугольные плечи, привычно и знакомо, но она почувствовала в них — прощание.
— Никуда.
— Тогда подожди.
Её пальцы, прозрачные, как паутина, и цепкие, как пауьи лапки легли поверх его ладоней, и он почувствовал тоже самое — ответное прощание.
— Долго?
— Пока я не найду… кого-нибудь. Подходящего.
Он обещал ей. Месть за её знание, а не правосудие на которое у них не было доказательств. Он обещал и прощался, потому что лучше им разойтись сейчас и, возможно, навсегда. Хэвлок не загадывал, Дора Гая тоже. Между ними всегда было слишком много взаимопонимания, чтобы нашлось место для любви, но им, по крайней мере, было комфортно друг с другом.
— Я подожду, — её пальцы крепко сжали его запястья, и он улыбнулся, коснувшись губами макушки, пропитавшейся сигаретным дымом.
— Я знаю. И подумай о том, чем займёшься.
— Я подумаю. Что-нибудь… ещё не решила. До свидания, Хэвлок.
Он промолчал, только убрал руки с её плеч, и, не отрываясь, смотрел на неё до тех пор, пока за ней не закрылась дверь его кабинета. Надо бы открыть окна, проветрить, но Ветинари позволил дыму без остатка впитаться в стены, мебель, ковры и память. Было немного жаль, но не настолько, чтобы не вернуться к работе. А Доре… Доре придётся немного подождать, прежде чем он сможет подарить ей месть, не нарушая правил его — их — города.

---

Его Ласка

Название: Его Ласка
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: «Опочтарение», Терри Пратчетт
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, 2 011 слов
Пейринг: Хэвлок Витинари / Дора Гая Ласска
Категория: гет
Жанр: романтика
Рейтинг: G
Краткое содержание: "Пожалуйста, не приходи больше", — попросила Дора Гая после второй их встречи наедине.

— Пожалуйста, не приходи больше, — попросила Дора Гая после второй их встречи наедине, и Витинари вопросительно приподнял бровь. Просьба, которая должна была звучать как предложение всё закончить, звучала тем не менее, как пожелание в следующий раз получить гиацинты вместо ромашек. Дора в ответ скупо улыбнулась. — Меня напрягает мысль, что Лорд-Патриций бродит по нашим подворотням.
— Я могу о себе позаботиться, — обычно женщины беспокоятся о своей репутации или, хотя бы, безопасности. Как минимум в начале отношений, пока не влюбятся слишком сильно. Но… Дора Гая была решительным рыцарем, стоящем на страже тех, кого зачислила в круг своих.
— А я о тебе нет, поэтому лучше я буду приходить к тебе. Мне так будет спокойнее.
Он молча поцеловал бледное, как лунный свет, плечо, пахнущее лавандой и табачным дымом. Это было согласие. Тем более, так у него останется больше времени на работу, со всех сторон удобно: и ей спокойнее, и ему проще. Так зачем спорить?

Его Ласка, красавица с острым языком и характером, из которого не гвозди можно было делать — отбойные молотки, любила сидеть на краю его стола и курить, стряхивая пепел в собственную чашку, остатки чая из которой выливала в окно на клумбу. Привычка эта должна была раздражать, но, во-первых, из всех окружавших его людей, его любовница отличалась далеко не самыми проблемными привычками, а, во-вторых, так она казалась слабее и мягче, что вносило приятное разнообразие в их общение. В своём обычном виде Дора Витинари тоже нравилась, разумеется, но когда в одной женщине уживается сразу несколько разных женщин — это удобно.
— Брат что-то придумал. Говорит, это изменит мир, — сизый, как рыбьи потроха, дым оседал на тёмных волосах, и Хэвлок протянул руку, провёл ладонью по рассыпанным прядям, будто стирая с них тусклую патину.
— Твой брат умный. Даже умнее тебя. Может быть он действительно изменит мир.
Она посмотрела на него ровно так, как его однокашники смотрели на своих жертв перед ударом. Очень… по-деловому профессионально посмотрела. Интересно, она отработала этот взгляд на кассе? В таком случае это наводило на весьма интересные размышления о банковском деле.
— Тебе не нравятся изменения.
— Я не собираюсь стоять на пути у времени, — Хэвлок поймал её за запястье и потянул к себе. — Это утомительно и, в конечном итоге, никогда себя не оправдывает.
— Знаешь, что в тебе по-настоящему пугает? — Дора обвила руками его шею, впилась губами в губы, забирая дыхание так же решительно, как вбирала дым несколькими секундами ранее.
— Во мне многое пугает.
— Нет, — её пальцы зарылись в его волосы то ли массируя, то ли сжимая в тисках. — Ты честный.
Это было странно, но не было ни одного повода заподозрить, что женщина, с трудом выносящая ложь, стала бы врать ему о том, о чём он даже не спрашивал. Впрочем, вряд ли дело было именно в честности, скорее в том, о чём он предпочитал не молчать, а честно отвечать. Дора Гая просто выкинула пару звеньев логической цепочки. То ли посчитала их ненужными, то ли по-женски решила всё запутать ради красоты или чего ещё.

— Они забирают у него всё, Хэвлок, они отберут у него всё, — она лежала на его плече и не спрашивала, а утверждала, но он всё-таки кивнул:
— Твой брат вступил в игру, в которой ничего не понимал и даже карты не проверил.
— Ничего нельзя сделать?
— Ты читала документы. Ты работаешь с такими документами всю жизнь. Можно что-то сделать?
Он знал, что нет. Будь такая возможность, Дора бы уже делала что-то, потому что убийцей любящий брат звал её отнюдь не за красивые глаза. И не за ласку и нежность, которая должна была соответствовать её имени, но, в конечном счёте, абсолютно отсутствовали в каждой черте её внешности и характера.
— Законно — нет
— А нарушать законы не стоит, — он намотал её тёмные, как спелая вишня, волосы на палец. — Тем, кто умеет жить только честно не стоит и начинать поступать иначе. Будет только хуже. И ты это знаешь ещё лучше меня.
— Только поэтому они ещё живы. И ты — тоже.
— Спасибо, — он не смеялся над ней, нет, но… Кто бы удержался?
Она приподнялась на локте, упёрла острый коготок ему прямо в яремную вену и прошипела рассерженной кошкой:
— Ты, уж ты-то, умеешь играть незаконно.
Он не отвёл взгляда:
— И не делаю этого с тех пор, как стал Патрицием. Ты знаешь.
— Я тебя сейчас ненавижу, — тем не менее, она снова легла ему на плечо. Такая последовательная. Честная. И при том: на самом деле.
— Никто никогда ещё не смог заставить всех жить по законам, не нарушать порядок, но хотя бы тот, кто устанавливает их, не может сам их и нарушать. Это создаст только больше хаоса и бардака.
— И на пользу это пойдёт только тем, кто умеет играть незаконно, — бесцветно закончила его мысль Дора. — Я всё равно тебя ненавижу.
Витинари улыбнулся.

Впервые уговор о том, чтобы он не приходил к ней в дом, Хэвлок нарушил в день, когда пришла новость о смерти её брата. Беззвучно вошёл в дверь незапертого дома, прошёл мимо немногочисленных гостей незамеченным, как умел всегда, и поднялся в её кабинет, полный боли, горечи, глухой сдержанной злобы и едкого насыщенного дыма, молча встал у неё за спиной. Молча и беззвучно, никак не привлекая к себе внимания, но уверенный в том, что она заметила, нет, почувствовала его появление, его присутствие мрачной тенью. Он хотел бы подарит ей что-нибудь, что помогло бы ей избавиться хоть от чего-то из того, что рвёт ей сейчас сердце. Чьи-то головы вполне подошли бы, но…
— Ты не можешь нарушать свои же правила, — интересно, в какой момент Дора Гая научилась читать мысли? А, впрочем, возможно, что его размышления вполне очевидны. По крайней мере для его Ласки, чьё домашнее имя — нежное «Убийца». Иногда они действительно думали почти в унисон.
— Не могу. Но в моём городе нельзя просто так нарушать установленные правила, — он опустил ладони на острые, будто состоящие из одних костей, высушенные горем, плечи, сжал их до боли. Простой, понятной, отрезвляюще телесной. — Даже тем, кто умеет играть не только честно.
Она откинулась назад, прижалась к нему спиной и глухо, треснувшим, как сухая, ломающаяся ветка, голосом ответила:
— Я знаю. И, Хэвлок…
— Да?
— Я прочила тебя не приходить сюда.
— Да, — он не улыбнулся. Хотел, но… В этот раз нежность осталась просто нежностью. — Но ты бы не пришла сама.
Дора Гая кивнула. Резко, будто её голова с трудом удерживалась на плечах, норовя упасть на пол. Нет. Он не даст ей, даже если бы это было бы милосердней. Его красивая, пропитанная табаком и злостью, самоуверенная Ласка не заслужила ни милосердия, ни снисхождения — только уважение. Так тому и быть.
— Иди, — она отбросила одну докуренную сигарету и взялась за следующую. — Я справлюсь и без тебя, а этот город — нет.
Очень самоуверенная. Очень одинокая в своей самоуверенности и очень красивая в своей силе. Витинари не стал с ней спорить, тем более, что в чём-то она была, несомненно, права, Анк-Морпорк требовал куда больше заботы.

Когда её уволили, спустя всего полгода после похорон брата, она забилась в его любимое кресло и шипела оттуда ругательства, как кошка, которую бросили в воду, и она пыталась выбраться из реки, не замочив лап. В этот раз Витинари улыбался, не скрывая своего веселья.
— Как ты могла не заметить подвох? У тебя большой опыт.
— Они были великолепны! — против её воли, в голосе Доры Гаи прозвучало что-то вроде восхищения. — Удавила бы мерзавца.
— В целом, ты думаешь в правильном направлении, именно это ему и полагается. Если его смогут поймать, конечно.
Дора фыркнула. Помолчала немного. Потом недоверчиво покосилась на него.
— Серьёзно? Если?
— Он очень талантливый. Я даже уточнял детали этого дела…
— Спасибо.
— … и всё говорит о том, что он очень талантливый. И ушлый. Очень опытный.
— Сейчас прозвучало так, будто ты им восхищаешься, — недовольно прошипела Дора, но улыбалась она при этом почти с умилением.
— Ты тоже так звучала.
— А ещё это было очень похоже на твою характеристику. Ой, Хэвлок, какое у тебя оказывается может быть лицо! — она хохотала почти минуту, пока он её не поцеловал. В конце концов, не жаловаться же она к нему пришла. Никогда Дора, злая, как северный мороз, такого не делала: всегда сама решала свои проблемы. Это ему в ней тоже нравилось. Приятно иметь дело со взрослым, самостоятельным человеком.

— Я вступлю в Траст Големов, — рассказывала Дора Гая, сидя на подоконнике. Интересно, у себя дома она обычно сидит в кресле, но, приходя к нему, выбирает любую неподходящую поверхность, кроме, собственно кресла. В кресле она изредка пыталась сворачиваться клубком, и Витинари пренебрегал подобной погрешностью.
— Создать его, — поправил он её.
— Создали его до меня…
— Зарегистрировали, Дора.
Она нахмурилась и посмотрела на него так же недобро, как главы гильдий, когда он поднимал вопрос о налогах. Об уклонении от налогов, точнее.
— На что ты намекаешь?
— Только на то, что тебе придётся построить всё с нуля. И вряд ли ты найдёшь много взаимопонимания в окружающих тебя людях.
Пронзительные глаза тяжело ударили ему в висок, навылет, хорошо, что Дора не умела стрелять взглядом. Весь город бы вскоре вымер, будь иначе.
— И в тебе?
— Я же сказал, что это законно и любой разум имеет право жить и работать в Анк-Морпорке, если он не нарушает законов. Твои подопечные будут, пожалуй, самыми законопослушными из всех.
Она тут же расслабилась. У Доры Гаи, определённо были весьма своеобразные представления о «понимании», очень похожие на его собственные представления о «заботе».
— Тогда всё в порядке, — уронила она, уже возвращаясь домой. Хэвлок понял о чём она, хоть за прошедшее время они успели сменить тему беседы раз пять. Ничего важнее Траста всё равно не обсуждали, разумеется. В жизни Доры сейчас важнее ничего и не было, а дела Витинари обсуждению не подлежали. Он встал с кровати, открыл окно, запуская ночной, пропахший городом, ветер в комнату, и погасил свет.
Что он не сказал ей, так это то, что скоро их отношения, очевидно, закончатся. У его Ласки просто не останется времени на что-то, кроме Траста Големов, который сейчас появляется на свет в родовой горячке, а потом ещё долгие годы будет требовать внимания и заботы, как новорожденный. Он отнимет у неё все силы и время, сделает счастливой, наверняка, необходимой, а что может быть лучше, чем быть кому-то или чему-то необходимым, верно? И всем этим Траст Големов заберёт Дору Гаю у Ветинари, он видел это достаточно ясно, потому что Анк-Морпок был очень похож на этот Траст. Но всё-таки успел дорасти до подростка, который способен сам подогреть себе обед, хотя за тем, чтобы он не начал курить и не связывался с дурной компанией, всё равно нужно было зорко следить. Но не сравнить с новорожденной идеей и миссией.
Витинари было немного жаль. Не настолько, чтобы мешать Доре превращать в жизнь великую идею. Новую. Абсолютно мирную и законную. Можно было только пожелать удачи.

Впрочем, Дора и сама скоро всё поняла. Она была умной, честной и умела смотреть реальности в лицо, не отворачиваясь. Теперь оба они были слишком заняты своей работой.
— Знаешь, я когда-то тебя ревновала к городу, — призналась она, пряча его пальцы в своих ладонях. Обычно так пытаются согреть, но руки Доры были холоднее льда. — Немного.
Витинари улыбнулся:
— Я не ревную тебя.
Дора Гая фыркнула, но не обиделась. Поняла, что он имел ввиду: «удачи».

— Ты знал! — спустя несколько лет с их последней встречи, наблюдать злую, как стадо разъярённых быков, Дору в своей спальне было… ностальгично. — Ты знал!
— Что именно? — он знал так много, что было бы даже здраво, что-нибудь из этого забыть.
— Ты знал, что именно из-за него меня уволили.
— Я предполагал. Он талантливый. И ушлый. И очень опытный…
— Хэвлок!
— А ещё ты говорила, — Витинари улыбнулся ей со всем участием, — что это похоже на меня.
— Хэвлок, — угроза в хрипловатом голосе могла бы напугать, но он не зря ещё в самом начале знакомства сказал ей, что может о себе позаботиться и защитить себя — тоже. Положа руку на сердце, и от кого-нибудь более грозного.
— Так он тебе понравился?
— Бога ради! — раздражённый всплеск руками, а Дора почти упала в кресло, изменив привычке сидеть то на столе, то на подоконнике. Помолчала немного, потом криво улыбнулась и достала сигарету. — Да. Кошмар.
— Поздравляю тебя.
— Между прочим, это совершенно не смешно, — она поморщилась, и он вспомнил, будто заново, какая она красивая. И колючая. И хрупкая. — Что в нём хорошего? Он лжец…
— Но с тобой решил быть честным, да?
Она молча кивнула. Прикрыла глаза, глубоко затягиваясь, выдохнула.
— Мне кажется, он подарит мне их головы. Или не головы, но…
Витинари согласно кивнул, он тоже рассчитывал на это. «Их» головы давно должны были достаться или Доре, или городу. Кто-нибудь их обязательно получит. А пока… Пока он протянул руку своей Ласке, и она не отказалась. Скорее всего, в последний раз. Они оба были в этом уверены.

---

Их катастрофа

Название: Их катастрофа
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Али Джи в парламенте
Размер: мини, 2 736 слов
Пейринг: Кейт / Питер (полицейский); намёки на односторонние Кейт / Дэвид Карлтон и Питер / Дэвид Карлтон
Категория: гет, преслеш
Жанр: романтика, юст
Рейтинг: G
Краткое содержание:
— Он знает толк в том, чем нужно угощать женщину моего положения.
— Конфеты? Сигареты?
— Седативные.

«Расскажи мне о своей катастрофе.
Я приду среди ночи, если так будет нужно.
Не знаю, найду ли подходящие строки,
Но обещаю, что буду внимательно слушать.
Расскажи мне обо всём, что тревожит.
Для ищущих нет неизлечимых болезней.
Возможно, со мною случалось нечто похожее,
И может быть я хоть в чём-то смогу быть полезной».
Fleur — «Расскажи мне о своей катастрофе»

Кейт лежала в кресле, забросив ноги (красивые, между прочим, ноги) на его рабочий стол, и смотрела на него так, будто у него выросли рога. Или третий глаз. Или что-нибудь ещё более фантастическое, вроде совести.
— Дэвид, ты сейчас пошутил?
— Почему ты так решила, — он устроился на столе именно так, как делал это в юности, получая километры наставлений от родителей. Тогда они казались, старомодными и отставшими от жизни, но сейчас километровую лекцию ему, кажется, готовилась прочитать собственная помощница, почти в три раза младше его. Возможно, занудство и возраст всё-таки ходят не рука об руку, как это кажется в детстве. — По-моему, прекрасная идея.
Кейт закрыла глаза, глубоко вдохнула и выдохнула, досчитала до четырёх, максимум до пяти, а потом сломалась, сняла туфлю и со всей силы бросила её в начальника:
— Ты несёшь ересь! — он еле успел выставить руки перед собой, прежде чем острый каблук угодил в глаз. И покалечить ведь могла, зараза. — Нет! Ты требуешь от меня участвовать в этой ереси! Организовать её! Да они же посмотрят на меня как на идиотку, если я… Вот как я вообще должна объяснить, почему решила свалить тебя после того, как ты получил должность и я с тобой поднялась на самый верх?
— Разочарованием? — Карлтон задумчиво повертел туфлю в руках.
— В чём? — ещё немного, и у Кейт начнёт дёргаться глаз. Голос, тот уже начал давать слабину. — Во власти? В карьере?
— В идеалах.
Кейт потянулась за второй туфлёй, но потом откинулась обратно на подлокотник кресла, всем свои видом демонстрируя своё бессилие перед его безумием. Или глупостью. Это с какой стороны посмотреть.
— Дэвид. Ещё раз, — кажется, Кейт была близка к тому, чтобы говорить по слогам. — В идеалах?
— Должны же у тебя быть какие-то идеалы?
— Мерлин Монро как идеал женской красоты подойдёт?
— Ничем не хуже мира во всём мира, — одобрил Карлтон.
— Хорошо, — благосклонно кивнула помощница. — Значит, я разочаровываюсь в идеалах, и решаю требовать твоего ареста… за что, кстати?
— За идеалы и… что там кричал этот мальчик?
— Этот мальчик размахивал законными, настоящими документами на строительство и что-то пищал о данном ему честном слове, — припомнила Кейт, наматывая рыжую прядь на изящный пальчик. — Это несерьёзно.
— По-моему, ничем не хуже идеалов, — Карлтон улыбнулся, Кейт закатила глаза.
— На это никто не поведётся.
— Если довести министра до нужного состояния, он поведётся даже на ораторское искусство Питера Пена и Венди, — он небрежно набросил туфлю ей на носок. — Ты справишься, у тебя же, кажется, законченная магистратура по психологии?
— А полицейские…
— Не волнуйся, Питер отнесётся с пониманием к твоим словам.
Кейт помолчала, прищурившись и покачивая туфлю на носке, выстукивая о стол каблуком ритм монотонного, но нервного метронома.
— Питер, значит?
— Да.
— Пен?
Карлтон рассмеялся, почувствовав, что Кейт соглашается, фактически уже согласилась. Вот и отлично.
— Дэвид, зачем это надо?
— Во-первых, — он положил ладонь на изящную лодыжку, обтянутую тонким капроном, почувствовал лёгкую ответную дрожь. Улыбнулся. — Так мы окончательно и бесповоротно утопим министра…
— И меня?
— Кейт, — он осуждающе покачал головой, медленно ведя руку вверх, к острой коленке, — ты слишком много знаешь, чтобы тебя топить, и слишком полезна, чтобы от тебя избавляться.
— Я верна тебе, — она смотрела ему в глаза цепко, как, наверное, могла бы держать за горло. Если бы хоть раз первой решилась сократить расстояние до тактильного контакта. Это было забавно.
— А это ещё важнее первых двух пунктов, — Карлтон ободряюще сжал острую коленку, и Кейт отвела взгляд. — Не волнуйся, вы (и ты, и Питер) не пострадаете, — он встал, подошёл к окну, разглядывая что-то вдалеке. — Не беспокойся.
— А что «во-вторых»? — Кейт не выглядела успокоенной, но… Это была не первая рискованная авантюра, в которую её втягивал такой правильный, такой чопорный начальник. Ей часто становилось смешно, когда она слышала про его занудство. Да если б они только знали… Этот мальчишка с его отсутствующим воспитанием, дикими тряпками и невыносимой лексикой показался бы всем самым скучным снобом, достойной молью на фоне остальной парламентской моли. Кейт даже было интересно, что из всего этого выйдет.
— А, во-вторых, меня очень, — Карлтон выделил «очень» именно той интонацией, которую он обычно использовал, говоря о цирке, — попросили устроить шум.
— Громкий?
— Такой, чтоб и взрыв склада шумовых гранат никто не услышал, — почти бесцветным, пресным голосом отозвался Карлтон. И Кейт поняла, что он не был уверен в том, что сможет потом полностью избавиться от последствий скандала. И всё равно соглашался, потому что почему-то всегда питал душевную слабость к этой части тайной жизни Британии. Не имел к ней прямого отношения, но испытывал неестественно нежные чувства. У всех свои недостатки.
— Это опасно, — вода мокрая, а сажа чёрная. О да, она знала ещё много таких же очевидных истин.
— Можешь выйти из игры, — Карлтон безразлично пожал плечами, как будто ему было действительно всё равно. Скотина. А, может, действительно было. Точно скотина. — Без тебя будет сложнее, но не невозможо.
— Я не об этом!
Карлтон обернулся, приподнял бровь, и «что-то ещё важное?» так отчётливо читалось на его породистом, как английская борзая, лице, что Кейт тут же испытала горячее желание вбить каблук или паркер ему прямо в висок. Для прочистки мозгов.
— Ладно, — она тоже встала, но подходить не стала, во избежание искушения нанесения тяжёлых травм не совместимых, как минимум, со здоровьем, а лучше — с жизнью. Нельзя быть таким идиотом в его возрасте и с его опытом. Неьзя, но он был, и с этим приходилось считаться. — Ладно, я помогу тебе, но ты постараешься, Дэвид, ты очень постараешься разобраться с последствиями этого скандала. Да?
— Разумеется, Кейт, — он снова улыбался, и она слышала не прорвавшийся на свободу смех, пенное и искристое, как шампанское, веселье в его голосе. Проблемы — это ведь так весело, так интересно, просто невозможно устоять. Иногда Кейт всё-таки понимала откуда в нём эта не проходящая любовь к цирку и его клоунам, но не позволяла себе долго задуматься над этим. Ни к чему. — Ты уже уходишь?
Она фыркнула, не скрывая своего мнения о его хамской вежливости, и действительно ушла. В конце концов, что ей здесь ещё оставалось делать? Распоряжения она получила, даже душеспасительную беседу провела, прости, Господи, а для дальнейших действий ей лучше слегка отстраниться от него. Чтобы хоть чуть-чуть выглядеть убедительно.
Видят святые на небесах и грешники в адских котлах, быть убедительной, рассказывая полиции о том, что премьер-министра нужно арестовать из-за её разрушенных идеалов (не упоминать Монро), будет действительно тяжело. Даже не смотря на то, что ей заранее гарантировали понимание. Обещанному Питеру, наверняка, тоже будет непросто. Но у неё магистратура и почти десять работы с Дэвидом за плечами, она справится. А у Питера… ну, наверное, тоже что-нибудь есть, что поможет ему пережить участие в этом траги-фарсе.

Питер сидел в углу пустого кабинета, пытаясь не уснуть над чашкой кофе, и Кейт подумала о том, что этот день слишком затянулся, если даже ударная доза адреналина, выброшенная организмом в их кровь, и стресс, шарашащий по мозгам кувалдой, перестали действовать бодряще.
— Голодный?
Питер вяло махнул рукой.
— Нормально. Напомни, почему я на всё это согласился?
— Потому что тебе позвонил Дэвид?
Карлтон обладал миллионом совершенно невыносимых недостатков, и худшим из них было умение озвучивать свои просьбы, даже, к сожалению, не приказы, так, что отказать становилось решительно невозможно. Иногда Кейт босса за это ненавидела, Питер, вероятно, тоже, но вот они: сидят в пустом кабинете, познакомившиеся всего несколько часов назад, но почему-то уже неплохо друг друга понимающие и даже не обдумывают план зверского убийства. Общая беда всегда сближает, а им досталась настоящая катастрофа в скучных костюмах и облаке весёлого, циничного безумия. И ни один из них, разумеется, не смог Карлтону отказать. Так какой смысл его тогда ненавидеть? Никакого, но, когда устал, кажется, что так проще.
— Он обещал, что мне за это ничего будет, — Питер устало потянулся, — но, кажется, увольнение звучит не так плохо. Можно устроиться куда-нибудь в охрану или… ещё что-нибудь такое, простенькое. Понимаешь?
— Даже не мечтай, — Кейт достала из сумочки плитку и шоколада и принялась ломать её на кусочки. — Так легко ты от него не избавишься. Теперь это надолго.
— Я знаю. Жаль.
— Правда?
Ей действительно было интересно. С одной стороны, в её жизни недели не проходило, чтобы она не пожалела о том, что из всех возможных вариантов связалась именно с Карлтоном, с другой — до сих пор и пальцем не пошевелила, чтобы как-то это изменить. Наверное, ей всё-таки нравилась её жизнь. Наверняка. Просто иногда, чаще, чем ей бы этого хотелось, она уставала.
— Нет, — Питер тяжело вздохнул. — Я даже мог отказаться, веришь?
— Легко, — она пододвинула полицейскому шоколад, молча предлагая угощаться. — У него есть эта блядская привычка оставлять грёбанную свободу выбора. Исключительно для того, чтобы потом самодовольно улыбаться и тыкать тебя носом в то, что это «был твой собственный выбор». Мудак.
— Но выбор ты, тем не менее, каждый раз делаешь тот, что ему удобнее? — Питер улыбался, и Кейт внезапно разозлилась, как будто давно перегоревшие силы и эмоции кто-то снова поджог.
— Ты — тоже.
— Стоим друг друга, — он тоже как будто ожил заново, только в отличии от неё не злостью — весельем, пьяным от усталости, растерянным, незнающим, что будет завтра. — И что дальше?
— Да ничего, — с уверенностью, которую не ощущала, отмахнулась Кейт. — Пошумят немного, потом Дэвид напомнит, что его арестовали ни за что, пошумят ещё какое-то время, пока ему не надоест, а потом всё успокоится, вернётся на круги своя, этот мудак получит то, что хотел, а мы похвалу и по упаковке седативных.
— Как обычно?
Она ухмыльнулась:
— Не в первый раз выполняешь необременительные просьбы?
Питер молча открыл ящик своего стола и, как она ему шоколад, пододвинул к ней пачку успокоительного. Достаточно крепкого, чтобы можно было начинать беспокоиться о чужом здоровье, если он принимает его на постоянной основе. И о своём тоже можно подумать. Но разве имеет смысл, снявши голову, плакать о волосах?
— Спасибо.

— Мне показалось, что вы с Питером поладили, — заметил Карлтон, разбирая чемодан после поездки на Ямайку. Это не было вопросом или претензией, скорее светским любопытство и намёком на то, что ему не совсем плевать на то, как у его помощницы дела. Кейт оценила, но предпочла бы что-то вроде претензий. Или недовольства. Что-то вместо равнодушия к её личной жизни. Абсолютно невыполнимое желание, разумеется.
— У нас оказалось много общего, — ещё бы не много! Карлтон умел занимать столько жизненного пространства, что казалось, что он не заполняет его целиком, а просто-таки расширяет, иначе не умещаясь. — И он знает толк в том, чем нужно угощать женщину моего положения.
— Конфеты? Сигареты?
— Седативные. И я уже не курю, — о том, что он не любит табак, она узнала в первый месяц работы. Спустя ещё два — бросила. Зачем, для чего? Без понятия. Ещё один бессмысленный поступок в череде совершённых ею глупостей, но, говорят, полезный для здоровья.
Карлтон рассмеялся, и Кейт привычно почувствовала, как внутренности собираются в тугой узел внутри. Они не виделись всего неделю, а она опять реагирует на него как бандерлоги на Каа. Серьёзно, сколько можно? Интересно, каково Питеру, который встречает, и даже просто слышит Дэвида, гораздо реже. Ему легче или тяжелее? Хочется закончить разговор как можно быстрее или растянуть его как можно дольше?
— Точно, — Картон прищёлкнул пальцами, как будто только вспомнил, и при этом горячо одобрял. — Щенку стоило бы взять с тебя пример.
Кейт не выдержала — ухмыльнулась. «Щенку» во многом стоило бы взять с неё пример, но никогда не хватит на это мозгов.
— Всё так плохо?
— Он перепутал меня с одной из своих полураздетых девиц, — в голосе Карлтона даже не возмущение — недоумение, глубокое, как Мариинская впадина. Кейт глухо рассмеялась.
— Во что ты был одет?
— В серый костюм.
Она прищурилась, рассматривая Дэвида внимательнее, чем обычно:
— Вызывающе неприличный серый костюм, Дэвид? — Карлтон поморщился, но промолчал. История получалась предельно идиотской. — А если серьёзно, может, стоит всё-таки положить его в какую-нибудь клинику на реабилитацию? Пока он не дошёл до ручки.
Карлтон лениво пожал плечами:
— А какая, в сущности, разница?
— Он тебя развлекает, — «щенок» бесил её каждым обертоном своего наглого, развязного голоса, не говоря уже о манерах, но Дэвид в его присутствии отвлекался, расслаблялся, будто в доме действительно завелась самая настоящая собака, бестолковая, но добродушная. И за это Алистер заслужил некоторую долю заботы. Ровно до тех пор, пока не исчерпает своё полезное воздействие на перенапряжённые нервы Карлтона. — Я позвоню.
— Как хочешь, — никакие силы не заставили бы Дэвида заботиться о себе иначе, чем в исключительно медицинском смысле. Иногда это Кейт бесило, но чаще радовало, потому что позволяло заботиться о нём ей. Какое, в сущности, глупое и бесполезное, а главное не нужное (не ей, вот в чём беда) чувство. Хорошо, что теперь появился Питер, плохо только то, что он такой же, как она. Но что она могла с этим поделать, кроме как надеяться, что со временем что-нибудь изменится. И, может быть, они с Питером даже станут интересны друг другу просто так. — А пока расскажи мне, что нового тут произошло, пока меня не было. Из того, что нельзя было рассказать по телефону.
— То есть всё, кроме официальных сводок?
— Ага.

Обычно Кейт сама приезжала в дом к Питеру. Просто потому, что из них двои у него был хоть сколько-то нормированный рабочий день, а не от звонка до звонка начальника, и проще было, когда она, освободившись приезжала в тихий квартал. Хороший район с хорошими, обычными людьми, настолько незаинтересованными в политике, что не узнавали её, даже столкнувшись лицом к лицу. Идеальные соседи.
А ещё у Питера дома обычно была домашняя еда, которую он сам готовил «раз уж никогда не успеваю тебя куда-нибудь сводить», и это каждый очаровывало её. Не то чтоб готовка Питера была потрясающе вкусной, но тихий район, домашняя еда и посиделки на стареньком диване действовали успокаивающе, а было в этом что-то такое… Забота. Питер не любил её, Кейт была в этом уверена, точнее, любил не её (и она его отлично понимала, что уж, все их неловкие отношения строились на глубоком взаимопонимании), но заботился, а от этого она успела за годы при Карлтоне отвыкнуть. Не из-за Дэвида, а из-за политики в целом, которая по-настоящему для неё началась с их сотрудничества.
— Ты дома? — она открыла дверь своим ключом, который Питер сделал для неё к концу недели их знакомства, и заглянула в зал. Питер ждал её, уснув, сидя на диване, и Кейт фыркнула, развеселившись. — Питер?
— А? — он дёрнулся, встрепенулся, просыпаясь и оборачиваясь к ней. — Извини.
— Устал? — она скинула туфли с уставших за день ног и устроилась на диванчике у него под боком. Никакой романтики, но признаться честно, любая попытка представить Питера с букетом цветов или с гитарой под окном вгоняла Кейт в состояние глубочайшей неловкости. Зато Питер сразу вплёл пальцы в её волосы, массируя кожу, виски, спустился ниже и размял шею и это было и-де-аль-но. Гораздо лучше, чем… дьявол, да Кейт даже не была в курсе того, что сейчас считается романтикой. Может массаж уставшей женщине — это вполне оно?
— Начальство меня не любит после скандала, — Питер улыбался, притягивая её к себе, чтобы обнять, а она смотрела на разбегающиеся от глаз усталые морщины. — Скоро пройдёт. Не первый раз.
— Так ты карьеру не сделаешь.
Это была правда. Просьбы Карлтона мешали Питеру, портили ему репутацию в глазах коллег и начальства, но тот только пожал плечами. Мол, ну и что. Мол, что ж тут поделаешь. Мол, вопрос выбора и приоритетов, а…
— Не страшно.
Уверенный голос, спокойный не на показ, а на самом деле, по-настоящему. Она никогда не могла так же. Всегда взрывалась фейерверком негодования, когда Карлтон озвучивал очередную безумную идею, шипела, как недовольный барсук, но в итоге… Так же как и Питер делала то, что сказали. Только её полицейскому хватало… цельности? осознанности? последовательности? в общем, чего-то, а может быть всего сразу, чтобы не метаться бессмысленно, не растрачивать себя на бестолковые сомнения, сожаления, истерики. Ладно, с истериками — это она перегнула палку, их и она себе никогда не позволяла, слишком нерациональная трата ресурсов, но вот остальное. Её порой швыряло по эмоциональной шкале так, что Кейт сама с трудом верила в то, что она умная, уравновешенная женщина, умеющая себя контролировать. Да, это всегда, к счастью, происходило наедине с самой собой, но… Рядом с Питером было спокойнее и легче принять тот очевидный факт, что они никуда не денутся от стихийного бедствия по имени Дэвид Карлтон. По той простой причине, что не хотят этого.
— И оно того стоит?
Тихий смешок запутался в её волосах.
— На себя посмотри, — Питер погладил её по спине, то ли успокаивая, то ли просто прикасаясь, потому что, очевидно же, её было приятно касаться. Даже этой катастрофе в его обманчиво-скучных костюмах нравилось. — Как прошёл день?
В смысле: как там Дэвид? Кейт усмехнулась, но не стала возмущаться. В конце концов, ей тоже нравилось говорить о нём. Никаких рабочих секретов, разумеется, ничего такого, что не мог бы узнать любой зритель теленовостей, но Питера ведь не премьер-министр интересует, верно? Его интересует проклятый сукин сын Дэвид Карлтон, из-за которого Питер никогда не сделает карьеру, а Кейт поседеет до срока, но который, чёрт бы его побрал, стоил этого.
Никакой романтики, определённо, зато бездна взаимопонимания. Кейт нравилось. Очень.

---

Что он от меня хочет?

Название: Что он от меня хочет?
Автор: fandom Chernyi Yaschic Treski 2019
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Али Джи в парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 148 слов
Пейринг: Кейт, Карлтон
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G

Сбросив (максимально вежливо) наконец с плеча руку министра, Карлтон поправил костюм и раздражённо покосился на помощницу:
— Кейт, что он от меня хочет?
— Того же что и все остальные, — она закатила глаза к потолку, прося у кого-нибудь терпения. Сколько можно? Как он умудряется ничего не замечать, имея мозги. Или Карлтон это назло?
— ... Денег?
Кейт глубоко вдохнула и медленно выдохнула.
— Нет. Не денег.
— Он выше меня по должности, — с сомнением напомнил ей Карлтон, явно дальше деловых интересов не заглядывающий.
— При чём тут... Ради Бога, Дэвид, ты серьёзно?!
«Не все думают только о работе, сукин ты сын. У некоторых ещё какая-то личная жизнь бывает, знаешь такое понятие?»
Дэвид продолжал всем своим видом изображать внимание пополам с легким недоумением. Кейт покачала головой, и, отвернувшись, пробормотала сама себе:
— А ведь когда-то я думала, что мне не повезло, потому что он пидор. Но нет. Ему, оказывается, просто похуй на окружающих.

---

Волшебник и Демон

Название: Волшебник и Демон
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок, Обыкновенное чудо
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, 5 181 слова
Персонажи: Сардо Нумспа, Волшебник.
Категория: джен
Жанр: драма, дружба, броманс, кроссовер
Рейтинг: G
Краткое содержание: Всякой сказке нужны злодеи, — объяснил в одну из их первых встреч Волшебник. — А демоны — хорошие злодеи для сказки, правильные.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски
Бирюзе приписывают свойство укреплять дружеские связи. На Востоке кольца с бирюзой носили для защиты от всякого зла. Однако кольцо излучало защитную энергию только в случае, если камень был подарен другом. Была поговорка: "камень, данный доброй рукой, приносит счастье и удачу".

Хозяйка:
Говори правду, что будет? Каких гостей нам сегодня принимать? Людей? Или привидения зайдут поиграть с тобой в кости? Да не бойся, говори. Если у нас появится призрак молодой монахини, то я даже рада буду. Она обещала захватить с того света выкройку кофточки с широкими рукавами, какие носили триста лет назад. Этот фасон опять в моде. Придет монашка?
Хозяин:
Нет.
Хозяйка:
Жаль.
Шварц. "Обыкновенное чудо"

В этот дом Сардо приходил не в первый раз. Он бывал здесь и гостем (званным и неванным, желанным и нежеланным, ожидаемым и нет), бывал здесь как вор и даже пленником как-то раз не повезло задержаться на неделю.
Обычно маги либо отказывались иметь дело с демонами полностью, оправданно опасаясь, что у них захотят отобрать или силу, или душу, или хотя бы просто использовать и подставить, и ещё не поймёшь, что из вариантов хуже. Или же, наоборот, желали заключить с демонами договор, чтобы получить могущество и уникальные способности, это обычно были такие слабые маги, что от простых людей и нелюдей их и отличить то было сложно, только на призыв демона и годились (а какой демон откажется от души задаром?). Или такие жадные, что глупые, а глупые до того, что никакая магия уже не поможет. Что всех магов-торгашей объединяло, так это то, что все они, и слабые, и жадные, старались заключить такой хитрый договор, чтоб за всё полученное не пришлось платить душой. Да только что толку? Даже если демон не заметит подвоха (а и заметит, так делать ничего не будет, потому что лень и незачем) и ты его обманешь, тебя с твоей душой светлые всё равно не примут. Ну и кому ты в итоге достанешься? То-то и оно. Человек всегда проиграет от сделки с демоном, но почему-то думает, что подлость и обман поможет оправдаться перед силами добра. Если уж на то пошло, честный дурак, не уклоняющийся от оплаты, имел больше шансов получить прощение. Такие иногда встречались. Редко. Те, кто был готов платить своей душой за чужое спасение, за такими светлые обычно приходили раньше или позже и забирали. Без каких-либо, между прочим, проблем, потому что какому демону может пригодиться душа, настолько пропитанная самоотверженностью и бескорыстной жертвой? Одна головная боль от неё и руки жжёт. Сардо таких сделок старался не заключать, и был уверен, что остальные их заключают или по глупости, или по старой памяти о временах, когда не было великой войны, когда даже преисподней ещё не существовало. Демоническое добросердечие оно именно такое: притащить в ад и заставить страдать хорошего человека, раз уж оно ему так надо.
Да, так что обычно демонам в домах волшебников делать было особо нечего. Тем более, несколько раз. Но здешний хозяин был странным, не желая никаких сделок, даже не обижаясь на предложения, просто улыбаясь насмешливо в ответ, он не возражал против его общества.
— Всякой сказке нужны злодеи, — объяснил в одну из первых встреч Волшебник. — А демоны — хорошие злодеи для сказки, правильные.
Да, этот Волшебник (он не назвал имени, сказал, что здесь нет других чародеев, так почему бы Сардо не звать его по дару, а не по прозвищу?) любил и ценил сказки, умел их создавать из реальной жизни, суеверий и капли своего таланта. Сила билась в нём, спокойная, уверенная, но ему хватало её крох. Он создавал сказки, грустные и страшные, пропылённые дорогами и просоленные слезами, но обязательно добрые. Верил в тех, кого приводил в свои чудеса, и люди, простые люди, жадные и жалкие, глупые, суетные и обидчивые, Сардо знал их лучше любого мага, знал и не обманывался, не романтизировал, но эти люди всё равно никогда не разочаровывали Волшебника. Как будто чувствовали его веру и стремились её оправдать. Нет, Сардо не был готов изменить своё мнение о смертных, оно основывалась на тысячах лет опыта, но приходя в этот дом начинал допускать… вероятность того, что в людях есть что-то ещё. Не только то, что помогает им создавать демонов, что приводит их в ад, но и что-то ещё, что-то, творящее сказки. Очень глупая мысль, которая совсем не подходила для демона.
— Чем же?
— Чтобы победить вас не обязательно уметь драться или колдовать, или владеть каким-нибудь зачарованным оружием.
— Вообще-то, очень желательно. И лучше, чтоб всё вместе.
Волшебник тогда улыбнулся, посмотрел на него с вежливым недоумением, мол «мне-то ты зачем врёшь?» и возразил:
— Достаточно просто обладать сердцем. Так что заходи, не бойся.
И Сардо заходил, он не верил в человеческие сердца, он видел, что люди делают со своими богами и святыми, и это лучше всего показывало на что на самом деле способны эти романтизированные куски неутомимых мышц. Но в доме волшебника воздух пах хлебом и клевером, а в кладовых водился отличный чай, и этого было достаточно.
Когда он пришёл однажды, то почувствовал, как что-то изменилось. Воздух стал полниться запахами не только хлеба и цветов, а на лице Волшебника появилась смертная печать будущей печали, и жаркое, обречённое счастье в глазах. Демон даже не понял сразу, что случилось, а тот улыбнулся так, что соль осела на губах, и приветственно махнул рукой:
— Я женился. Пошли, познакомлю вас.
Вот что случилось. Волшебник был сказочником, был сильным магом, а ещё он был человеком, далеко не худшим из тех, что ходили по земле, и величайший дар неба смертным не миновал его, поразил в самое сердце. Но срок магов не сравнить с тем веком, что отпущен другим людям, что отпущен его женщине, ещё такой юной, такой наивной, но Сардо видел, как скоро, не пройдёт и пары десятилетий, на её лицо уже лягут морщины, знал, как устанут её руки, как посветлеют за полвека ясные глаза. Кажется, это называлось сочувствием. Сардо не слишком хорошо в этом разбирался, не слишком распространённое ощущение у демонов, но, кажется, это было именно оно. Не к смертной этой женщине, которая всю жизнь проживёт с любящим её мужем, а к Волшебнику, который встретил её всего на несколько мгновений. А ещё это было сожаление, потому что вряд ли горечь теперь когда-нибудь исчезнет из воздуха этого дома полностью.
— Я могу подарить ей время, — он сказал это раньше, чем обдумал. Просто предложил и…
— Нет, — муж и жена ответили хором. Стоили друг друга, глупые смертные души. Сардо пожал плечами, не стал спорить. Он мог бы сделать для них подарок. Просто так, никаких сделок, никакого обмана, исключительно добрая воля, но нет, так нет.
Позже, когда они попрощаются с молодой хозяйкой колдовского дома и останутся одни в саду, Волшебник сожмёт его плечо сильно, будь Сардо человеком, было бы больно:
— Спасибо, демон, но не надо. Знаю, вижу, что ты не желал зла, — в голосе Волшебника извинение (за нанесённую обиду, хотя какую бы?) и благодарность за помощь (бесполезную, так к чему?), густо замешанные на горьком, как хвоя, тепле. — Знаю, что хотел сделать подарок. Но простого человека тяготит нечеловеческий век. Твой подарок, как вино в уксус, превратится в яд со временем. Мы дурно отблагодарим тебя за щедрость.
Сардо рассмеялся бы, но решил не обижать Волшебника. Вроде умный, но о такой ерунде думает. Сам он, впрочем, не лучше.
— Я должен был сообразить. Ты сильный, такой сильный, что, не будь ты так спокоен, на тебя было бы больно смотреть. Твоего могущества хватило бы на то, чтобы сделать ей подарок, какие-нибудь серёжки или браслет.
— Медальон или часы, — подхватил его мысль Волшебник.
— Иногда у тебя просыпается банальное и злое чувство юмора.
— Я знаю, — не смутился чародей. — Сказкам подходит.
Да, историям, которые он ткал, понятные образы подходили. Сказки существуют не для того, чтобы умничать, а для того, чтобы учить детей, им должно быть понятными.
— Но ты не сделал, — Сардо перегнулся через стол, взял из корзинки домашнее печенье с орехами, какого отродясь в этом доме не водилось, но которое пахло так, что имело смысл подумать и предложить жене приятеля, как соберётся умирать, податься к ним на заработки. В отделе чревоугодия ей будут рады, как родной. В хорошем смысле этого слова. — Не сделал ведь, да?
— Не сделал, — кивнул Волшебник. — Я придумал сначала, почти закончил, потом понял, что делаю, и всё уничтожил, а потом снова задумался.
— Об одиночестве? — поддел Сардо, хотя разговор не казался вессёлым.
— О выборе, — серьёзно возразили ему.
— Опасные мысли, мой друг. Выбор создал ад. Выбор приводит вас в ад.
— В ад нас приводят пороки, а выбор может привести к свету.
— Оптимист.
— Сказочник.
Прозвучало как «лжец»
— Сказочник, — согласился Сардо.
И прозвучало почему-то, как «ведающий».
— Так что ты подумал о выборе? — он бы передёрнул крыльями от неудовольствия, но явился в человеческой форме. Зато так можно съесть печенья гостеприимной (это она ещё не знает, какое чудовище её муж привечает в своём доме) хозяйки.
— Решил, что выбор как для неё будет лучше, а как дурно, должен делать не я, а она.
— Тогда уж вы оба, хотя… ну, может быть, ты и прав, — и эта правда была так жестока и безжалостна, что Сардо знал не много демонов, которые бы так поступили даже со своими слугами. Впрочем, у Волшебника не служанка, а жена, любимая, кажется, всем сердцем, а любовь такая странная вещь, заставляет отдавать всего себя, и даже жертвовать подчас душой (хотя нельзя потерять душу, спасая других, можно только согласиться на это), но и даёт силы не жалеть того, кого любишь, не позволяет снисходить. Дарит веру.
Самое безжалостное, самое милосердное, самое прекрасное и чудовищное из всех чувств, что было даровано этому миру. Каждый демон знает, что проклят никогда не знать его. Каждый демон боится, что это всего лишь самообман. И надеется почти так же нестерпимо, как боится.
— И я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, что мне просто нужно время, и я сделаю ей подарок, который позволит ей жить столько же, сколько мне.
Сардо смотрел на него не отрываясь несколько секунд, а потом сжал в ладонях его запястья, потому что и так было понятно, что случилось дальше. Очевидно, как результат сложения двух и двух, но всё равно, поверить в это казалось невозможным. Люди… люди продавали души ради бессмертия. Отказывались от вечной жизни из страха смерти, вот что они делали. Не наоборот.
— Она отказалась.
Сардо не спрашивал, но Волшебник ответил:
— Да. И я смирился, а потом… я предложил ей магию, простому человеку невыносим срок жизни мага, это верно, но разделив со мной силу…
— Она не разделит с тобой дар, — безжалостно, так же, как Волшебник давал выбор жене, Сардо убил его надежду. Быстро. — Творить заклинания, двигать горы, превращать предметы в артефакты — это не тоже самое, что обладать даром менять мир, слышать его, жить в унисон с ним. Ты рисуешь сны этого мира, а она сможет лишь управлять им.
— Я знаю, демон. И она знает. Магия чужда ей, но она смогла принять её, смогла полюбить…
— Потому что любит тебя, а ты не отделим от магии.
— Да. Порой она злится, когда я превращаю дом в чёрт знает что…
— Ни один чёрт не знает, во что ты превращаешь свой дом, — Сардо невольно улыбнулся.
— Но не на самом деле злится, просто… ну… — он задумчиво растрепал густые русые волосы. — Ты понимаешь.
— Нет, но допустим. Она любит тебя, и твою магию любит так же, как часть тебя любит, но сама их творить не хочет. У тебя умная жена, она лучше тебя видит, что творить сны и сказки — не её талант. Или дар, как тебе больше нравится.
— Она лучшая. Так что не обижайся, демон. Мы отказались не потому, что не верим тебе…
— Хотя следовало бы.
— Она просто решила прожить человеческую жизнь.
И вот к чему весь этот разговор тогда был? Чтобы он не обижался. Расковырял себе свежие раны на потеху демону, а ещё сказочник. Доброе и вечное людям несёт. Смех один.
Смешно, впрочем, не было. Было странно и неловко, а ещё Сардо помнил вкус печенья, и как воздух наполнялся не только хвойной горечью и морской солью, когда Волшебник смотрел на свою жену — воздух наполнялся мёдом, весенней свежестью и осенним золотом, как предчувствием. Казалось волшебство (не сила — сказка) рождались тогда в доме, чудо восходило из диких трав к вечному солнцу. И это чудо рождали люди, которые всего лишь жили свою жизнь, не боящиеся принять себя, свою суть и друг друга. Ничего красивее Сардо не видел.
В то время он приходил часто. Жена волшебника обычно поджимала губы, отказывалась с ним разговаривать, потому что считала, что он расстраивает её мужа (подумать только, не потому что он демон или хотя бы дурно влияет, нет, расстраивает!), но тем не менее, стоило ему появиться на крыльце дома (старого, казалось с момента постройки, и разваливающегося, поскрипывающего так долго, что за это время успело умереть пара звёзд, а тут даже калитка так и не поломалась) и вскоре на столе, за которым они с Волшебником располагались, оказывалось его любимое печенье (как только поняла?) иногда ещё даже горячее, специально для него приготовленное. Тяжело было считать себя нежеланным гостем в этом доме, где хозяин с щедростью легендарных королей показывал свои сокровища и звал в сказки, а хозяйка баловала сладостями, наивно полагая, что при таком подходе хоть кого-то можно убедить в своей суровости и негостеприимности. Невинная душа!
— С каждой встречей вы всё красивее и красивее.
— Врёшь демон, точь-в-точь как мой муж, — смеялась хозяйка волшебного дома, весело и радостно, принимая комплименты, не веря им, но радуясь, как девчонка новым лентам. Но Сардо не врал ей и, он был уверен, Волшебник не врал тем более. С каждым прожитым годом эта женщина сияла мягким, принимающим и согревающим всех (даже демонов, что уж говорить о людях) светом, и была в этом так похожа на мужа, с его такой же спокойной и ласковой силой, что Сардо не понимал, как она сама не стала волшебницей.
— Она — чудо, — как-то сказал ему Волшебник, попытаясь объяснить.
— И?
— Чудо — это мгновение, оно не может длиться вечно.
— Да ты всё время нашего знакомство толкуешь мне о чудесах и о том, что они в мире сплошь и на каждом шагу, никогда не переводятся! — Возмутился Сардо. Так-то, ему бы радоваться, конечно, что не всё так хорошо у людей с чудесами, но с другой стороны, какая с того радость? Как будто они ему мешали когда-то. Да никогда!
— Так и есть, — Волшебник улыбался, смотрел на него, как на ребёнка, который усомнился в Дед Морозе или Зубной Фее, и улыбался, вызывая желания дать ему в зубы, а то что-то их слишком много в этой премерзкой улыбке. — Чудеса сплошь и рядом, везде и постоянно. Каждый раз, Сардо, новые.
Это было объяснением. Тем, которое всё объясняло, но не делало ничего понятнее. Нужно быть богами, чтобы придумать такое, и людьми, чтобы это принять, а демоны против такого (да-да, и против этого — тоже) бунтовали. Ну и результат? Одни творят бытие и чудеса, другие живут в мире, полном чудес, а третьи обитают в преисподней и выбираются из неё партизанскими перебежками. А главное, всем весело, и все, опять же, уверены, что вот им повезло, а двум другим — не очень. Может, так оно и было, и тогда у Творца очень своеобразное чувство юмора. Примерно такое же милосердное, как любовь.
А потом жена Волшебника умерла, и Сардо… Он тогда пришёл, почувствовал одну лишь горечь и соль в воздухе, неразбавленные даже запахом свежего хлеба, и тут же исчез, убрался откуда явился. Он бы никогда и ни за что, иначе как в шутку, не назвал Волшебника другом, но… потерю жены лучше пережить в одиночестве, чем в компании демона. Даже хорошо знакомого.
Нет, Сардо не верил всерьёз, что Волшебник пошёл бы на поводу у искушения вернуть жену назад. И в то, что он разуверится в своих сказках, разочаруется в чудесах — не верил тоже. И всё же лучше обойтись без искушения, без лишней тяжести, падающей на и без того опущенные плечи. Есть вещи, которые людям лучше переживать наедине с самими собой, или в обществе других людей, некоторые проживают такое время с Богом, но пожелать пройти по этому мосту над пропастью рука об руку с демоном… такое даже врагам не всяким желали.
И Сардо ушёл, ушёл только затем, чтобы узнать, где эти десять лет скрывали Золотого Ребёнка, и получить приказ на его уничтожение. Если б он знал, каким чудовищем, нет, не так, а вот так: Чудовищем! — окажется воплощённая справедливость, он бы отказался. Первый день войны тому порукой — отказался бы, и вернулся издеваться над Волшебником.
Вместо этого он познакомился с Чудовищем, не убил его, и всё-таки, вот, явился к Волшебнику, чтобы рассказать всё, что он думает о грёбанных человеческих чудесах и высоких и тонких материях. На то, что знакомый не в лучшем состоянии и ему абсолютно не до проблем демона, который не в состоянии убить какого-то ребёнка, Сардо было глубоко наплевать.
— Это малолетнее Чудовище!...
— Демон, ты повторяешься, — Волшебнику на то, что ему сейчас не до Сардо тоже было наплевать. Может, не так глубоко, но казалось, что человек даже обрадовался возможности отвлечься от своего горя.
— Я не повторяюсь, а придерживаюсь максимально точных формулировок, — огрызнулся Сардо, заглянув в чайник. Неожиданно абсолютно пустой чайник.
— Забыл, — то ли извинился, то ли объяснил Волшебник и, прихватив посуду со столика, скрылся в доме. — Подожди пару минут.
Не забыл, а отвык. Но Сардо не стал его поправлять, только расстроится и чай не сделает. Кому хуже будет? Тому кто попить хотел. Вообще-то, в таких ситуациях говорят, что лучше бы чего-то покрепче, но Сардо предпочитал спаивать других, не себя. А если устраивать возлияния каждый год, то так и до алкоголизма недолго.
— Так что твоё чудовище?
— Оно убивает! Золотой Ребёнок, посланный богами, не чурается испачкать ручки в крови и…
— Прям ручки?
Сардо задумался, передёрнул плечами, встопорщив фантомные крылья:
— Нет, руками он не убивал вроде бы… Да ну, разумеется, не убивал, ему десять лет, что он вообще руками может делать?
Волшебник пожал плечами, всем видом демонстрируя непоколебимость мирового спокойствия. В самом деле, если он после смерти жены с ума не сошёл, то отчего бы ему нервничать из-за всего-то некондиционного чудесного ребёночка.
— Что-нибудь, наверное, всё-таки может?
— Оригами.
— Красивое? — кажется, Волшебник искренне заинтересовался, и Сардо ответил честно:
— Восхитительное. А ещё он убивает, и мне кажется или тебя это действительно ни капли не беспокоит?
— Он же справедливость, — Волшебник посмотрел на него с… состраданием. Будь оно всё проклято, с грёбанным состраданием. — А смерть иногда очень справедлива. Часто. Почти так же, как милосердна.
На его лицо легла тяжёлая, густая тень, но лишь на мгновение, гостеприимный хозяин волшебного дома не позволил себе утонуть в собственных мыслях, бросив гостя наедине с самим собой:
— А ты полагал, что смерть принадлежит демонам?
— Великая Леди никому не принадлежит, — недовольно проворчал Сардо и замер над чашкой, вдыхая горячий ароматный пар. — Но приходит ко всем.
— Тогда почему ты так удивлён?
Сардо задумчиво потянулся, собираясь с мыслями, обдумывая всю ситуацию.
— Да ты знаешь… хм, сам не знаю. Не ожидал, наверное, просто.
Волшебник улыбнулся так, что у демона появились дурные предчувствия и стойкая убеждённость в том, что следующего вопроса ему лучше не слышать.
— А почему рад?
Как в воду смотрел! Не тот вопрос, на который Сардо хотел бы отвечать. Ему даже задумываться об этом не стоило, потому что предполагалось, что радоваться ему нечему. Он провалил задание, ребёнок оказался гораздо опаснее, чем думалось Хозяину, и всё это угрожает превратиться в затянувшуюся и выматывающую проблему.
И что Сардо?
Сардо прилетел на крыльях восторга матерно делиться своей радостью с д… приятелем. С хорошим знакомым и интересным собеседником. Нормальная это реакция для демона? Да это даже для людей со всей их непредсказуемостью и вывернутыми наизнанку мозгами не нормально.
— Не люблю убивать беззащитных детей.
Волшебник приподнял брови: не удивился, не выразил сомнение, просто предложил продолжить и объяснить нормально. Зачем, если он понимает демона, возможно, лучше, чем тот сам себя? Ну вот за этим. Чтоб до Сардо дошло не с запозданием в два века, как это уже бывало. У вечной жизни есть некоторые недостатки, всё время кажется, что как раз времени — завались.
— Я люблю сражения. Это интересно, это будоражит кровь, заставляет чувствовать себя живым. И я люблю побеждать сильных, не важно как, в честном бою, или ударом в спину, или отравив их шейный платок — это всё победа. Моя. Настоящая. А дети... Я демон, чародей, и не надо думать, что мне стыдно или жалко…
— Я не думаю, — покачал головой Волшебник. И действительно не думал, знал кого привечает в доме, сам же называл его злодеем для своих сказок, а он правильный, настоящий сказочник, уж если в его истории и появляется зло, то настоящее. И всё равно он улыбался ему, этот человек, веками рассказывающий истории о том, что люди лучше, чем они сами о себе думают, о том, что люди достойны света. Улыбался, встречал, угощал чаем и знакомил с женой, в которую был влюблён как мальчишка, и ничего от него не хотел и не ждал. Это до сих пор было странно.
— Но в этом нет… никакой… никакой…
— Хвастаться нечем? — подсказал волшебник, когда Сардо завис, пытаясь подобрать более подходящее слово, чем «слава» или, тем более, «доблесть», а то звучало слишком высокопарно, и с претензией на благородство. — Считается, что этот ребёнок опасен для самых могущественных демонов, и его устранение должно быть поводом гоголем ходить по всей преисподней, а как тут выделываться, если б он был обычной, беззащитной и слабой жертвой?
— Гм… да. Ты, знаешь, да. И тебя ничего в этом всём не смущает? Мы говорим о детской жизни, если ты упустил и…
— Я знаю, что ты демон.
Что чародей умел, так это доходчиво доносить свою позицию, в которую, очевидно входило не заламывать потрясённо руки, когда волк, оказавшись хищником, пытается задрать барашка. Действительно, от него ведь никто ничего подобного не ожидал.
— И не будешь меня останавливать?
— Могу задержать, — улыбнулся Волшебник. — Но мне показалось по твоему рассказу, что это божественное чудо вполне способно защитить себя самостоятельно.
— Всех моих чернокнижников убил, Чудовище, — подтвердил Сардо. Потом ухмыльнулся. — Было за что, конечно.
— О чём и речь. А ещё я думаю, что защищать его должны люди, он ведь пришёл к ним.
— Скажи честно, что тебе просто лень.
Скажи, что тебе сейчас плевать на весь мир, если в нём нет её. Сардно нравился этот дом, нравились люди, жившие в нём, но увидеть отчаяние, почувствовать его, наблюдать за падением того, кто дарил миру добрые сны — было бы сладко. Соблазняло и искушало. Вот почему ему лучше было не приходить сюда.
— Не только, — Волшебнику бы разозлиться, выгнать злонамеренного гостя, но… он помнил, кто пришёл в его дом, и не ждал от него войны с собственной природой. Чудес роста над собой он ждал от людей, разумеется, демонов же полагал абсолютно безнадёжными калеками. Жалел? Возможно отчасти да. — Я родился человеком, но теперь во мне слишком много магии.
— Не магии, а чудес, — поправил Сардо, остро чувствовавший разницу. Обычная магия — это просто сила. — И что с того?
— Почему его не защищают боги, Сардо?
— Отчего же, очень даже защищают.
— Лично? — Волшебник был полон незлобной насмешкой до краёв. — Они послали его в мир, одарили при рождении призванием и способностями, это верно. А потом?
— Оставили его на попечение людей, — медленно ответил Сардо, задумчиво разглядывая дно опустевшей чашки. — Почему?
— Потому что он послан людям для людей, — Волшебник закатил глаза к небу. — Господи, это же очевидно. Он для обычных людей, им его и защищать.
— То есть тебе просто лень? — снова уточнил Сардо.
— То есть мне просто лень, — смиренно опустил очи долу маг, но удовлетворения это согласия не принесло. Какое удовольствие вообще может быть от согласия в стиле «да-да, радость моя, всё что захочешь, что ты там говорил?»
В следующий раз он вернулся в опустевшую, овдовевшую усадьбу, спустя неделю. А потом ещё через две. И всегда было за что обругать богоизбранное дитятко, а уж количество отборной ругани, посылаемой в адрес бесконечно обожаемого хозяина и вовсе не поддавалось подсчёту, благо в этот дом, защищённый и чарами, и простой светлой добротой Волшебника и его покойной жены, обруганному начальству доступа не было. К концу первого года бесплодных поисков средства убийства воплотившейся справедливости, рассказы Сардо превратились из жалоб и ворчания в, собственно, просто рассказы. Потому что Сэр-ги тоже оказался интересным собеседником и, подобно Волшебнику, не видел ничего ужасного в его демонической природе.
— Он утверждает, что люди сами дают мне силу и власть над ними, что люди сами этого желают, так же, как пожелали его прихода, и поэтому мы похожи. Только я во всём виноват, а он всегда прав…
— Он жалеет тебя, демон? — смеялся Волшебник, вытачивая из дощечки кораблик. — Или насмехается?
— Он… — Сардо попытался подобрать слова, но потом махнул рукой. Сэр-ги не жалел и не насмехался, он почти злорадствовал, потому что сам тяготился своим положением. Нет, не долгом и бременем, упавшей на него Справедливости, а людьми, к которым он пришёл и от которых его надёжно отделило их благоговейное почтение и опасение. Могущественное существо, способное изменить мир, пугающее своим существованием демонов, Сэр-ги был до жалкого одинок. Настолько, что всего за пол года стал звать демона, желающего его убить, своим лучшим другом. Сардо знал, что «лучший» в этом случае означало «единственный».
— Такой… ребёнок, — слегка растерянно объяснял он Волшебнику, который, может, и считал его другом, но одним из многих и даже, возможно, не самым странным. Но чародеи всегда были особенными, не зря их и людьми можно считать только с оговорками, а Волшебник даже среди своих отличался редким своеобразием. — Когда не чудовище.
— Ему одиннадцать, чего ты ещё ждал?
Сардо молча пожимал плечами. Он ничего не ожидал, и каждое открытие встречал с изумлением.
— Ты сам как ребёнок, нашёл игрушку и теперь носишься с ней, — смеялся Волшебник и ставил перед ним чай и свежий нарезанный хлеб, переложенный копчённым мясом. — Усынови его.
— Как ты своего Медведя? — Сардо помнил эту сказку Волшебника, тот говорил, что она последняя, но не договаривал, что последняя о любви. Полжизни оставалось его жене, так немного, так исчезающе мало, а с её смертью любовь покинет этот дом. То есть, уже покинула. Впрочем, кроме любви есть многое другое. Есть дружба, есть доблесть, есть семья, которая тоже любовь, но совсем иная. Возможно, когда-нибудь Волшебник даже сможет начать новую сказку о любви, не опечаленную ещё в самом начале обречённостью на горе, как это было бы сейчас.
— Как я тебя.
Что?!
В тот раз они поругались. То есть, как поругались, Сардо обиделся, обругал всё на чём свет стоит и ушёл, а Волшебник молча выслушал и пригласил заходить снова.
Следующие восемь лет были для Сардо… сложными. Всё нарастающее недовольство Хозяина уравновешивалось общением, ну ладно, ладно, дружбой с Сэр-ги и разбавлялось иронично безжалостными, сочувствующе-добрыми комментариями по поводу всего происходящего от Волшебника. Порой Сардо звал его с собой в далёкий горный монастырь, но чародей всегда отказывался.
— У вас и так немного времени, — объяснял он. — Не стоит тратить его ещё и на меня.
Сардо думал, что Волшебник знает, о чём говорит. Думал, что стоит прислушаться к его совету и не тратить скоротечное время человеческой жизни попусту. Даже смирился с мыслью о том, что манкирует приказом и, в общем-то, подкладывает всем демонам (включая себя) немалую такую свинью (целый выводок откормленных свиней), из-за жизни человеческого детёныша.
А потом Сэр-ги вложил в его руки Аджанти и заявил, что так будет гораздо лучше.
В этом мире вообще хоть кто-нибудь может сравниться с людьми в способности обломать всё на корню? Причём всех и со всех сторон. Хотя… Что он, демон, знает о замыслах света?
— Так правда будет лучше, — Сэр-ги сжал его запястья в ободряющем, успокаивающем жесте. — У людей есть всё, чтобы справиться самим. Им нужно только начать отвечать за себя самостоятельно.
— Они просто обвинят во всём меня, ты же знаешь.
Чудовище улыбалось, и солнце путалось в его волосах. Сардо хотел то ли ударить (не остриём — кулаком и со всей силы, чтобы исчезла улыбка, мерещащаяся насмешкой, чтобы боль выбила из безмозглой, просветлённой головы всю дурь, что туда залетела), то ли пригладить растрепавшуюся чёлку.
— У них есть ноги, им не нужны костыли, Сардо. А тебе не нужны проблемы.
Сардо ударил. Не кулаком — остриём. Не потому, что ему не нужны были проблемы (как будто первые в самом деле, он бы справился, что там). Точно не потому, что его заботило будущее человечества. Плевать на него, пусть проваливается хоть в ад, хоть в бездну, туда ему и дорога. Просто не дело заставлять друзей… друга ещё и уговаривать. Достаточно того, что мальчику придётся умереть, так нечего тянуть и издеваться. Всё будет хотя бы быстро.
Он исчез из храма в тот же миг, когда свет — жизнь — погас в глазах его Чудовща. Исчез для того только, чтоб появиться на пороге волшебного, очарованного собственным сном, дома.
— Ты знал!
— Я боялся, — не согласился Волшебник, стоявший у него за спиной. — И, как вижу, не зря?
— Не зря, — Сардо со всей силы (от всей злости) ударил сапогом в дверной косяк. — Я убил его.
— Он уже не ребёнок, — нейтрально, почти равнодушно сказал Волшебник. Так индифферентно, будто ему всё равно. Ему и должно быть на самом деле, но это же проклятый добрый сказочник. Есть хоть кто-то до кого ему бы и дела не было?
— Можно идти и выделываться?
— Демон… — как-то осуждающе протянул Волшебник, дёрнул на себя, обнял. — Что у вас случилось?
— Я же сказал, я убил его. Что тебе ещё надо?
— Убил и пришёл на меня ругаться?
Сардо недовольно повёл невидимыми в этом теле крыльями. Действительно, он ведь за тем и пришёл сюда, чтобы поговорить. Кому ещё ему и рассказать, как не старому, могущественному волшебнику о том, что чудеса недолговечны, жестоки и принадлежат людям, а не демонам и магам. Тот слушал, не перебивая, не поторапливая, когда Сардо замолкал, а внутри демонической сущности росла и ширилась скука. Та самая, что толкала убивать, поднимать ураганы и поджигать леса. Казалось, что смерть может развлечь, но великая леди — не балаганный шут, и вскоре скука переплавлялась в яд, в лживое искушение для смертных дураков, которые сами не ведали своего могущества.
— Эй…
— Сардо, — голос Волшебника был тяжёлым, как пропитанный полынью воздух, — ты смотришь на меня, как человек на демона.
— В смысле?
— В прямом: я не возвращаю мёртвых, — сказал, как ударил. — Прости, — уже тихо и едва ли вслух.
— Не за что, — Сардо улыбнулся. Век или его пятая часть… какая для бессмертных, в сущности, разница? — Нальёшь чая?
— Проходи в дом, скоро дождь начнётся, — кивнул Волшебник.
Когда они устроились прямо на кухне, Сардо, оперевшись на стол укрытый скатертью, объяснял:
— Я могу возвращать мёртвых, понимаешь, я сам могу…
— Понимаю, — Волшебник кивал, почти не задумываясь, но Сардо не обижался. Над некоторыми вещами не обязательно напряжённо размышлять, чтоб знать. — Я тоже мог ей подарить свой век.
Именно. Кто его поймёт, если не Волшебник? Кто поймёт его, убившего и не вернувшего, как не отпустивший? Иногда возможности и желания ничего не решают, осыпаясь бессильным прахом перед чужой волей.
Сардо мог вернуть Сэр-ги. И тем превратил бы его жизнь в кошмар. Такова суть демонов, независимо от того хотят они этого или нет.
Они говорили, говорили о всяких пустяках, о глупых магах, о ещё ненаписанных сказках, о разгулявшемся за окном дожде и лишь иногда, случайно, вспоминали своих мертвецов. А потом Волшебник оставил его в одиночестве, скрывшись в своём кабинете, только и успел, что напомнить, где гостевые комнаты. Обычно Сардо не оставался на ночь, легче было снова прийти утром, чем спать (да ему даже сны были не нужны) в чужом доме, но в этот раз решил прислушаться то ли к просьбе, то ли к совету.
Как почувствовал что, в самом деле. Впрочем, почему бы и нет? Демон он или так, чудовище из кошмаров?
Утром Волшебник вложил ему в руки брошь, обжигающую резкой огненной болью, и посмотрел с таким безмятежным любопытством, что Сардо проглотил все ругательства, которые пришли ему в голову. Присмотрелся к обжигающему подарку, про который каждая капля крови кричала: брось! Бирюза, ну надо же. Только освящённого серебра для комплекта не хватало, чтоб его и вовсе извести. Впрочем, чары, наложенные на оправу волшебного, враждебного любому злу, камня, были немногим лучше.
— Мне сейчас очень хочется убить тебя, ни о чём не спрашивая, — признался Сардо, которому казалось, что рука горела в настоящем огне, не переставая. — Но…
— Я верил в твоё благоразумие.
— Что это? — кажется, он не то что по слогам — по буквам спросил, чтобы Волшебник точно расслышал его верно.
— Это маяк. Я не могу возвращать мёртвых, ты можешь, но так, что лучше бы не мог вовсе, но мало ли… Если есть шанс, что он может вернуться без твоих медвежьих услуг, то это — маяк.
Сардо сжал брошь в пальцах, забыв о боли:
— И это сработает?
— Я надеюсь на это, — не стал врать Волшебник. Он не мог дать гарантий и не скрывал этого. Да и какие гарантии вообще? Но это… был шанс. На чудо. На сказку.
От лучшего сказочника в мире.
— Спасибо.
— Пока не за что. Подождём.
— Подождём, — согласился Сардо. А что ему ещё оставалось?
Хорошо хоть компания для ожидания была подходящая.

---

Яд на будущее

Название: Яд на будущее
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 511 слов
Пейринг/Персонажи: Сардо Нумспа /Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романс, пропущенная сцена, преканон
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Завтра Сардо едет на Тибет, и Ки не нужно спрашивать зачем.
Примечание: для  Chessi

Ки Нанг просыпается от того, что солнце бьёт по глазам, сквозь веки. Ей хочется спрятаться под одеяло, но часы показывают начало восьмого, и она с сожалением выбирается из тёплого, согретого её собственным телом тканевого кокона.
— Проснулась? — её демон стоит на пороге комнаты с чашкой чего-то горячего в руке и абсолютной отрешённостью на лице.
— Мне нужно уйти, — она оглядывается, не стесняясь своей наготы. — Где моя одежда?
— На стуле, — Сардо улыбается. — Под моим пиджаком.
— Спасибо, — она осторожно тянет платье, с раздосадованным смирением понимая, что оно всё-таки помялось (есть в любви к натуральным тканям недостатки), и вздрагивает, когда на пол падает сигаретная пачка. — Ой. Ты разве куришь?
— Тебя это удивляет? — он подходит, подбирает сигареты и мягко гладит её по щеке, шее, скользит пальцами по плечу, и Ки прошивает тонкой дрожью, ей хочется податься на встречу, ей хочется оказаться как можно дальше, а лучше всего — уничтожить чудовище, пришедшее и адских глубин, но она знает заранее: не поднимется рука. Не раньше, чем он даст повод.
— От тебя не пахнет дымом, — от него пахнет кофе и коньяком, розмарином и шалфеем, горькой морской солью.
— От меня даже серой не пахнет, — он улыбается ей, и Ки думает, что когда-нибудь её демон убьёт её, потому что ничем хорошим их отношения закончиться не могут, а у неё рука на него не поднимется. Даже если он даст ей повод.
Ки Нанг не сомневается, что у него — поднимется. Потому что демоны не умеют любить? Потому что он любит её сильнее? Потому что пол века ничего не стоят в глазах того, кто живёт тысячи лет?
— Значит, куришь…
— Нет, — он кладёт пачку на подоконник и открывает окно, запуская в комнату городской воздух, больше пропахший бензином, чем свежий, но Ки всё равно вдыхает глубже. — Яд всегда для других, котёнок.
— Даже обычный никотин?
Её демон лениво пожимает плечами:
— Вопрос дозировки, и только.
— Да, я помню, капля убивает лошадь…
Он садится рядом, обнимает её за плечи горячими, как адское пламя, руками и говорит негромко, едва ли не напевно, будто заклинание читает:
— Завтра я уезжаю, котёнок.
— Далеко?
— На Тибет.
Она не спрашивает «зачем?», она знает ответ заранее, знает причину и цель, знает, что не успеет раньше него, не сможет его остановить. Знает, что вот именно сейчас, у неё есть прекрасный и настоящий повод убить его. Более того — необходимость во благо всего человечества. Вместо этого она скользит губами по подставленной щеке — полынь, соль, пепел — и прижимается к нему всем телом, льнёт, запоминая его.
— У тебя не получится, — Ки предупреждает или обещает, а, может быть, даже угрожает, и Сардо наклоняет голову к плечу, заглядывая ей в глаза.
— В самом деле? Впрочем, не важно. Ты, кажется, опаздывала?
— Да. Мне нужно идти, — теперь действительно нужно, необходимо уйти от него.
На улице, доставая деньги на проезд, она увидит в сумке сигаретную пачку. Ту самую — ядовитую — которая, не для него. Первым порывом будет — выбросить, вторым — вскрыть и закурить. Но она не сделает ничего, вернёт её обратно во внутренний карман. Рано, ещё рано, в ней ещё есть другой яд — полынь, соль, пепел — и обычный никотин (дозировка, всё дело в дозировке) пока может подождать своего времени. Времени, когда ей не останется другого яда, кроме него и памяти.

---

Возможно

Название: Возможно
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 352 слова
Пейринг/Персонажи: Золотой Ребёнок (Милосердие); упоминаются Ки Нанг, Сардо Нумспа
Категория: джен
Жанр: этюд, повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Золотой Ребёнок думает, что отдал всё, что мог, и хочет отправиться в путешествие.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски

Сэр-ги смотрел на билет, лежащий перед ним на столе, и чувствовал, как в животе собирается свинцовая, холодная тяжесть.
Вина. Раскаяние.
Предвкушение.
Он получил то, что хотел, но совсем не так, как надеялся. Монахи не желали отпускать его, твердили, что во внешнем мире опасно, что за монастырскими стенами много зла. Сэр-ги не мог оспорить их слов: всё, сказанное ему наставниками, было правдой.
Но…
— Стены храма не защита ни от опасности, ни от зла.
Как они на него смотрели! Будто он насыпал им соли в раны, будто он их предал, будто не имел права говорить им правду. Эту правду.
Ведь он принёс им милосердие.
Люди говорят: сапожник без сапог. Но Сэр-ги слышит в этих словах глубокий, заставляющий вибрировать что-то в груди, голос демона с прозрачными, по-птичьи высокомерными и насмешливыми глазами.
«Я всё отдал вам», — он мог бы ответить им, если бы они что-то сказали.
«Я уже ничего не оставил себе», — он мог бы оправдаться, начни они обвинять.
«Я вам больше не нужен», — он мог бы…
Но они только смотрели, и от их взглядов становилось больно и горько. Сэр-ги не знал своей вины перед ними, но чувствовал, и всё-таки вот он, билет, лежит перед ним, вот женщина, которую он когда-то вернул к жизни, и которая теперь должна была сопровождать его в путешествии.
— Вы уверены, — в шоколадных глазах и красивом, бархатном голосе Сэр-ги чувствовал сомнения и неуверенность, но она не пыталась его отговорить и образумить. Она… уважала его. Просто уточняла.
— Я хочу туда съездить, — честно ответил Сэр-ги. Он мог бы сказать «мне нужно», но в этом, в отличие от своего желания, он не был уверен, и не хотел врать ей.
— Ясно, — кажется, её вполне устроил ответ, по крайней мере, больше она к этой теме не возвращалась до самого их прилёта в Европу.
Старая Европа, кровавая, как любая древняя земля, каменная, в призраках некогда великих лесов. Европа, в которой милосердие когда-то стало оружием и смертью. Земля, впитавшая в себя идеи далёкие от тех, что пронизывали вырастившие его горы. Возможно… возможно, ему нужно взглянуть на свою суть под новым углом. Возможно, не один раз. Возможно, тогда он поймёт, что отдал людям ещё не всё.
Очень вероятно, что к сожалению.

---

Соль сердца

Название: Соль сердца
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Золотой ребенок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 300 слова
Пейринг/Персонажи: Золотой Ребёнок (Милосердие); Сардо Нумспа / Второй Золотой Ребёнок (Справедливость)
Категория: джен, преслеш
Жанр: этюд, юст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Соль защищает людей.
Примечание: Сэр-ги — золотой по-тибетски

Золотой ребёнок смотрит на него сквозь прутья клетки, и Сардо вспоминает совсем другой взгляд, светлый, как утреннее небо, такой же спокойный, но безмятежнее и заинтересованнее. Милосердие равнодушно к демону (хотя он чувствует искристые всполохи страха под бронёй задумчивого молчания), в отличие от Справедливости.

— Кровь? — светлые, почти прозрачные глаза были больше полны удивлением, чем осуждением. — Демоны используют кровь для заклинаний? Серьёзно?
— Тебя это удивляет, Чудовище?
— Кровь полна соли, — его руки перебирали травы, вонь которых должна была бы изгонять демонов из тварного мира, но Сардо привычно игнорировал её. Порой ему казалось, что вся его одежда пропиталась храмовыми благовониями, и это объяснило бы почему ни один гонец владыки до него не добрался. — Соль защищает людей, не пускает вас, порой даже уничтожает и…
— Чудовище, никакая соль не поборет тьму в человеческих сердцах, — как что-то очевидное (и ведь в самом деле очевидное) объяснял ему Сардо, протягивает руку, чтобы пригладить растрепавшиеся на ветру светлые волосы. Каждое прикосновение к чудесному — чудовищному — дитя обжигало кожу, но всё же Сардо всегда задевал его хоть мимолётно. Когда-то демоны придумали для людей жадность, но пожадничали отдать всю. С тех пор она сгубила много и смертных, и вечных, оставаясь всё такой же непобедимой. И Сардо каждый раз протягивал руку к Справедливости, и встречал слепящий глаза ответный взгляд, и чувствовал как горячая, растворённая в живом огне, соль под тонким слоем кожи, медленно разъедает демоническую плоть. Соль этого сердца никогда не отравляла тьма.

И милосердие то сердце не отравляло так же… Сардо улыбается, и в тёмных глазах напротив рождается что-то. Тревога и, возможно, непонимание. Какое-то участие ко всему происходящему.
Порой Сардо интересно, успеет ли этот Сэр-ги понять, что отчуждённость может защитить его, но ничем не поможет людям? А, впрочем, не важно, не важно… Как и то, обжигает ли подкожная соль, протравленная отстранённым милосердием, руки. Какая разница, если протянуть руку к нему нет никакого желания?

---

Шёпот ночи

Название: Шёпот ночи
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, 543 слов
Пейринг: Дракула / Мина, Мастер / Дракула
Категория: гет, преслеш
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: "Я пришёл к тебе, — шепчет Влад, чувствуя биение её сердце, эхом отдающееся в его безмолвной груди. — Теперь я рядом".

Ночь вползала в город из глухих трущоб, просачивалась через забытые переулки, змеёй обвивала дома в поисках добычи с горячей, сильной кровью. Влад был частью этой тьмы, сам был этой тьмой, почти растворяясь в её мягкой и необоримой, как прибой в штиль, силе. У города, так же, как у скал, не было защиты и всё, что было им доступно, — это держаться столько, сколько получится. И всё же каждая волна брала себе каменную дань со своих берегов, так же, как каждая ночь брала свежую кровь с городов. Влад — брал.
— Я боюсь за тебя, — шептала ему девочка с глазами Мирены. — Ты будто отдаляешься от меня, уходишь.
«Я никогда не был близко, — хотел ответить ей князь, но лишь молча гладил нежную щёку, розовевшую нежным румянцем. — Я всегда был далеко, девочка, иначе бы ты уже была мертва, а твоя кровь принадлежала мне, так же, как её кровь».
— Будь осторожен, — ветром шептал ему старый мастер с другого конца города, но Владу казалось, что старик стоит за его плечом, удерживает холодной, как смерть, ладонью за горло, и это непривычно успокаивало, внушая уверенность вопреки предостережениям. — Ночь в твоей крови, сила её в твоей душе, но если растворишься в ней, потеряешься — ночь отторгнет тебя, как болезнь, уничтожит без жалости.
Тьма, посеребрённая луной, ластилась к ногам, льнула к ногам, и поверить в её враждебность было тяжелее, чем в собственную смерть, но ветер шептал, ворожил, взывая к памяти и человеческой сути.
— Впусти её силу в себя, как воду в сосуд, ощути её могущество и почувствуй свою власть, — голос, похожий на бархат, усыпанный алмазной крошкой, втекал в уши, запечатывая внутри каждое слово. И Влад следуя за ним, принял в себя могущество вечной ночи, принял её безбрежное могущество, ограниченное только сиянием солнца. Это было похоже на первый полёт, когда ветер пытается вырвать из дерзкого тела крылья. Это было похоже на первую любовь, когда безумие чувств воспламеняет сердце и холодит ужасом кровь. Это было похоже на смерть, отворяющую врата в новый мир…
— Видишь, мальчик, какова ночь?
Влад не знает, когда мастер появился рядом, не ветром, не эхом или памятью, а во плоти. Влад не знает даже сколько времени прошло с того момента, как он прикоснулся к звёздной тьме, обнявшей город.
— Да, — голос бывшего князя больше похож на сухой птичий клёкот. — Да…
— Нет, — мягко, вкрадчиво и насмешливо, уверенно не соглашается старик. — Ещё нет, — холодные, холоднее льда, пальцы коснулись его лба, отводя в сторону тёмные пряди. — Но скоро, — это больше угроза и предупреждение, но Влад не слышит ничего, кроме обещания, и согласно — благодарно — прижимается к пальцам древнего мастера, опускается перед ним на колени. Он ещё помнит время, когда не склонял даже головы, но древнее чудовище, что он сам выпустил из темницы, было терпеливо и умел не читать, а писать в душах то, что было ему по нраву. Влад давно уже не вскидывал голову в протестующем жесте — только подставляюсь под щедрую на силу и скупую на ласку руку. Давно привык считать себя учеником, а не князем, и знал, что учителей должно чтить.
— Ты чувствуешь кровь, которую предложила тебе ночь?
— Да, — отзывается Влад на вопрос ночи, воплотившейся в могущественном, мёртвом теле.
Девочка с глазами Мирены и спелой пшеницей волос открывает ему дверь, улыбается встревоженно и радостно, обнимает нежными слабыми руками за шею.
— Я пришёл к тебе, — шепчет Влад, чувствуя биение её сердце, эхом отдающееся в его безмолвной груди. — Теперь я рядом.

---

Безымянная

Название: Безымянная
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Канон: Дракула
Размер: мини, 1 326 слов
Пейринг: Дракула / Мина, Мастер / Мина
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Влад видит в своей второй жене первую, а его Мастер находит это забавным.

У её мужа прозрачные волчьи глаза, нет жалости в сердце и много, слишком много для чудовища, стихов о любви в памяти. Он всегда целует её осторожно и бережно, будто опасаясь причинить вред, и далеко не сразу она узнала, сколь небезосновательны эти страхи. Он гладит её по волосам и говорит, что кос прекраснее ни у кого в мире нет, а она молчит о том, что не носила их даже в детстве, молчит, ведь её муж не здесь, не с ней.

— Он не любит тебя, птичка, — настоящее чудовище в человеческом облике сидело в её любимом кресле, так буднично, что ужас стальной хваткой сжавший горло, казался только страшнее. — Он всё ещё, как дурак, любит свою мёртвую жену, на которую ты поразительно похожа.
— Я не понимаю о чём вы, — едва слышно прошептала она. Соврала, потому что мгновенно поняла, о чём говорит ей незнакомец. Поняла, что означает «тот» взгляд и голос.
— Подумай об этом, — необъяснимо пугающее её чудовище встало и направилось к двери. — Действительно ли ты согласна на это.

В тот раз она не сказала этому чудовищу «да», не сказала и «он полюбит меня». Просто стояла немая, не понимающая даже не то, что ей делать, а что за тварь только что побывала в её доме. Сейчас она думает, что тот визит, похожий на жест милосердия, на желание «предупредить» был лишь для того, чтобы усилить её боль, взрастить её сомнения. Чтобы смотреть, как она будет биться в клетке своих и чужих чувств, не находя выхода.
— Милая моя, — шепчет Влад, притягивая её к себе. — Душа моя, — он раз за разом шепчет ей это, каждый день, каждую ночь, но она знает, что его душа мертва не первое столетие, убита им самим, а она лишь копия, подделка, случайно сделанный миром дубликат, теребящий душу, но не залечивающий раны.

Она узнала, кто посещал её дом, много позже. После того, как Влад рассказал ей правду о себе, но до того, как сделал предложение..
— Знакомься, — Влад смотрел куда угодно, но только не ей в глаза, и так странно было видеть его смущение и неловкость, когда уже привыкла к естественной уверенности и властности. — Это мой… наставник.
— Можно сказать, старший брат, — улыбалось чудовище, пугающее её до дрожи в коленях, сжимая в холодных, как родниковая вода, пальцах и поднося к своим бескровным, голодным, она чувствует это, губам её ладонь. — По крови.
В лице Влада что-то дрогнуло, дёрнулось то ли от боли, то ли от отвращения, то ли от благодарности. То, что лежало между её женихом и его «наставником и братом», пугало почти так же, как сам «наставник и брат». Как всякого современного человека пугают древняя жестокость и кровь, древняя тьма, в которой гаснет свет благородной души.
— Очень приятно, — дыхание едва покидало её грудь, и Влад успокаивающе сжал локоть. — А как вас зовут?
— Мастер, — ответило не чудовище — его ученик, которому она подарила сердце. — Его зовут Мастером.
— Очень приятно, — она врала, и эта ложь должна была скрипеть на зубах, как стеклянная пыль. — Я запомню.
— Конечно, — а вот Мастер не врал, он обещал, и что-то больно сжималось внизу живота. — Я знаю.
«Подумай, — кричал ей здравый смысл после встречи. — Если ты останешься с Владом, то останешься и с этим монстром. Подумай!»
Она думала, она действительно думала, и не смогла уйти. Осталась по доброй воле.

Влад редко засыпает: его телу не нужен отдых, а душа в объятия грёз погружается не в сновидения, а в кошмары. Но когда это случается, она удерживает его за мечущуюся по подушке голову, отводит тяжёлые тёмные пряди от бледного, даже не вспотевшего лица, поёт ему какие-то романсы и баллады, вместо детских колыбельных, и не вслушивается в шёпот, потому что знает, что услышит, он всегда говорит об одном и том же. Всегда просит прощения, всегда зовёт одних и тех же людей в своём забытьи, своих судей, жену и друга, которые ни за что не осудили его и тем обрекли на отблески ада, озаряющего его сны.
Мирена слушает его голос, не слыша слов, и думает, что иная доброта и добродетель — хуже греха.
— Ты видишь, — спрашивает она беззвучно у Мирены, — видишь?

— Ты смелая птичка, — говорил Мастер, ведя её к алтарю вместо умершего два года назад отца. — Но очень глупая.
— Я вас не понимаю, — продолжая улыбаться Владу, отозвалась она.
— Вот как? — древнее чудовище смеялось над ней, вкладывая её руку в широкую ладонь своего… Она не верила ни в ученичество, ни в братство, но не могла найти правильного слова.
— Я так рад, — шептал ей Влад, и шёпот его был горяч не дыханием — чувствами, руки его сжимали её в объятиях и не желали отпускать.
«Как зовут меня, милый?» — но она не спрашивала, она боялась услышать ответ.

Ступени старого (но не настолько, чтобы считаться старинным) дома скрипят под её шагами, пока она поднимается на второй этаж. Она знает, что Мастер обычно находится там, в заброшенном кабинете, креслу и дивану предпочитая широкий подоконник с которого открывается милый вид на заброшенный садик у крыльца.
— Смелая птичка, — вместо приветствия говорит старик, даже не повернув в её сторону голову.
— Но глупая?
— Очень, — он не глядя протягивает ей руку, и она вкладывает свою горячую от страха и волнения ладонь в мертвенно холодные, цепкие пальцы.

Она встречала Мастера нечасто, никто из них троих явно не жаждал сводить более близкое знакомство, и всё-таки встречи случались, иногда они гуляли по городу втроём, а порой они вдвоём ждали Влада за чашкой чая. Эти разговоры напоминали ей мизансцены из фильмов ужасов, хотя в них не было ничего потустороннего. И всё же сама атмосфера вокруг бессмертного чудовища, его взгляд на мир, безжалостность и опыт пролитой крови превращал в фантасмагорию даже разговор о посаженных ею на кануне пионах.
— Я пугаю тебя, но твой муж, возможно, привёл к смерти людей даже больше. И на службе султану, и по собственной воле, — Мастер смотрел на неё, не отрываясь, и вгляд этот разбавлял живую горячую кровь водой северных морей. — Чего ты боишься?
— Вы чужды. Вы опасны и настолько не человек, что даже не жалеете об этом.
— А он, по-твоему, жалеет? — очередной вопрос сомнением упавший ей в сердце. Но почему-то ни одно из этих зёрен не убило в ней любовь. Как было бы легче… — Или ты бы хотела вернуть мне человечности?
Она опустила глаза, не выдержав тяжёлого, давящего взгляда, который не способна была разгадать.

— Это не глупость, — в который раз шепчет она, хотя, казалось бы, зачем начинать разговор, который оба уже выучили наизусть. — Не глупость, а слабость…
Мастер поворачивается и улыбается ей так, что не нужно даже слышать «нет».

В какую встречу, он оставил её руку в своей, а она не отняла её обратно?

— Это отчаяние, — его дыхание осенним туманом, первой изморозью оседает на её коже, когда с плеч спадает тонкое, как паутина, платье.

Почему в следующую встречу, он поцеловал, а она не оттолкнула? Было много причин, и у него (ни одной доброй не приходило ей в голову, за каждой — стояла боль, которой она не стала преграждать дорогу), и у неё (всего одна, но всеобъемлющая: она так привыкла к холоду, что разучилась понимать, что значит боль).
Как это могло случиться? Зачем?
— Это будет забавно, — шептал ей Мастер, и сердце в её груди обливалось кровью.

Пальцы на её коже причиняют боль, хотя нежны и осторожны, и она не вырывается, послушно делает последний шаг, оказываясь вплотную, когда за спиной скрипит плохо смазанными петлями дверь. В проёме стоит Влад и смотрит на Мастера, будто не видя её. Потому что её здесь и нет, никогда не было, был только облик Мирены, которая никогда бы не пришла к другому мужчине, никогда не позволила бы никому, кроме мужа, касаться её. А значит здесь и сейчас для Влада никого не было, кроме старого чудовища.
— Как меня зовут, Влад? — всё-таки размыкаются её губы. — Как меня зовут?
Влад, её муж, её проклятие, непонимающе смотрит почти сквозь, Мастер смеётся тихо, как мог б смеяться, фыркая, кот, и она закрывает глаза, чувствуя, как холод, наконец — ему потребовалось для этого столько лет — проникает под кожу, добираясь до сердца.
Мастер и наставник её мужа, дал тому свою кровь и могущество, тем убив его, погрузив во тьму. Отнял у него жизнь, отнял венец и свободу.
Ей досталась правда. И холод. В обмен на имя, никому не нужное, никем не хранимое в памяти.
«А ведь оно такое простое. Даже созвучно её имени…»