Бескрылый

[Сумасшедший Самолётик]

Название: Бескрылый
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: мини, 3 560 слова
Канон: Благие Знамения
Пейринг: Вельзевул / Гавриил
Категория: джен, гет
Жанр: романс, юст
Рейтинг: G
Саммари: Я отрубила бы их тебе снова, калека. С удовольствием. Но в этот раз не стала бы так торопиться.

Глухое падение о землю выбило из лёгких стон боли, но Вельзевул тут же поднялась на ноги. Потому что бой ещё не окончен, потому что в крови всё ещё клокотала ярость и поднималось отчаяние от близкого поражения. Она уже видела его, медленно, но уверенно и неотвратимо надвигающееся на мятежных ангелов. Ничто не помогло им: ни сила, ни оружие, ни вера в свою правоту. Потому что там, по другую сторону, тоже была вера. Слепая, незрячая, убеждённая в своей правоте. Убеждённая в Её праве. Вельзевул видела, как та девчонка, (сестра, она была его сестрой, но даже это не открыло её глаз) как она с ослепительным росчерком меча в руках, первая встала против них. И как за ней встали остальные. Много, так много глупых слепых ангелов, не видящих дальше своего носа. Куда больше тех, что открыли глаза и увидели правду. Раньше они вызывали жалость, теперь же Вельзевул испытывала к ним скорее брезгливую ярость. Но слепые или зрячие, а бывшие «братья» умели драться. И их было много. Их просто было больше…
Вельзевул оглянулась и увидела лежащего рядом ангела, который мог бы представлять опасность (крылья и рука Вельзевул болели всё сильнее, повреждённые его оружием, спина мучительно пульсировала после удара о нижнюю твердь), если бы оставался целым. Теперь же, изломанный падением (Вельзевул была уверена, что у него пострадали не только руки и ноги, которые были очевидно раздроблены, наверняка внутри тоже осталось мало целого) крылатый был абсолютно безопасен. И оказался в полной её власти. Было что-то от злой иронии в том, что именно Её защитнику крылья помогли гораздо меньше, чем Вельзевул. Хотя, может, всё дело было просто в разнице в силе. Вельзевул сделала шаг к ангелу, всматриваясь в удивительно спокойное лицо.
Нет, тут же поправила сама себя Вельзевул, когда ангел открыл глаза и посмотрел на неё в ответ, не спокойное — сосредоточенное и собранное, как будто ему предстояла ответственная, но скучная и кропотливая работа. Вельзевул даже не сразу смогла определить эмоции, которые вызвал в ней этот взгляд. Взгляд, обращённый к ней. Взгляд, которого она, по мнению этого изломанного, не способного себя защитить и попавшего в полную её власть, заслужила. Скучный и усталый взгляд, она бы даже сказала: замотавшийся. И в ответ внутри неё, в груди, вытесняя ярость и отчаяние, родилось раздражение, плавно и стремительно перетекающее в чистое, как Её свет, бешенство.
— Тебе стоило бы проявить больше почтения, — Вельзевул сначала не узнала в тихом шипении собственного голоса. Казалось, что за время сражения она сорвала и закалила его одновременно, теперь он больше не звучал той чистой звонкостью, какой она славила раньше Её, не льнул к миру мягкостью и трепетом, восхищением и обожанием, вместо этого в нём появились… приказ и власть. Не звон торжествующего превосходства, а бархат угрозы и неизбежности.
Ангел с потемневшими почти до черноты от боли глазами приподнял брови в вежливом удивлении. Такой дерзкий и глупый, ещё глупее остальных своих слепых единоверцев, ведь те, не склоняясь перед Вельзевул, хотя бы могли сражаться с ней. А что может он?
— Я могу убить тебя, — пояснила она свою мысль. Возможно, глупой изломанной божественной кукле просто не дано было так быстро осознать своё собственное новое положение в изменившемся мире. Такое бывает, некоторые ангелы так… медлительны.
— О, я догадался об этом, — с какой-то прозрачной, морозной лёгкостью согласился идиот. — Это очевидно.
Очевидно, но он смотрит на неё как докучливую работу, которая бесконечно надоела, но кому-то нужно её сделать. А он примерный, такой примерный ангел…
«Когда же я успела тебе так надоесть, если мы только познакомились?»
Но вслух Вельзевул этого, разумеется, не спросила.
— Я легко убила бы тебя, даже будь твои руки целы, — в глазах ангела должен был плескаться страх или отчаяние, но Вельзевул не видела ничего. Как будто на тёмную радужку, цвета едва освещённых небес, накинули непроницаемую крышку, поверх которой плеснули только вежливости (дерзкой настолько, что никакие выкрики и насмешки не сравнятся) и усталости. — Я сильнее тебя, калека.
— Я знаю, серафим, — бесконечно спокойный, очень тихий голос. Ему явно больно говорить, и так же очевидно, что единственное, что его выдаёт — тело, изогнутое под углами, под которыми никогда бы не смогло, оставаясь целым.
— Вот как, — Вельзевул улыбнулась, чувствуя, как поднявшееся в груди бешенство освежающей волной проходит сквозь всю её суть, смывая усталость и боль. И сделала ещё один шаг, вставая сапогом прямо на вывернутый сустав крыла, с интересом наблюдая за тем, как ангел у её ног беззвучно выгибается неровной аркой от боли.
Молча.
Не отрывая от неё спокойного, нет, сосредоточенного взгляда.
— Почему же ты не просишь о милосердии, ангел?
Вельзевул ожидала гордого молчания или дерзких и пустых насмешек, или даже, в самом деле, просьб. Подходила к концу первая война Творения, но правила и традиции (злые, безжалостные, обожженные кипящей ангельской кровью) уже сложились. И было понятно чего ожидать бывшим братьям друг от друга в случае поражения или силы. Потому что им всем были отравляюще нужны правила. Это вызывало в Вельзевул протест, ярость, отвращение к себе, к другим, но всё равно оставалось неизменным.
Им всем были нужны правила, нужна была предсказуемость и узнаваемость. И они создали новые для войны. Почти мгновенно.
— Для вас, серафим? — ангел произнёс это даже без насмешки. Настолько серьёзно, что Вельзевул поверила: если она ответит «да», он попросит. Сотворит для неё молитву.
Этого Вельзевул не ожидала, пропустила слова, как короткий удар меча, входящий между костяных прутьев рёберной клетки.
Вежливый? Это вот эта-то изломанная игрушка — вежливая? Вельзевул рассмеялась бы, если б злость не пережала горло так, что она от боли даже вдохнуть не смогла, зато очень легко оказалось рубануть по криво расправленному белому крылу. И судорожный, болезненный вдох (она вдруг поняла, что он не кричит от того, что ему больно, слишком больно даже говорить громко) был гораздо приятнее (гораздо почтительнее к ней), чем его слова.
Ему стоило бы просить о спасении или милосердии, хоть кого-нибудь, или её, или Её, но, кажется, ему на это не хватало ума.
— Не зовёшь Её?
Помутневший от боли взгляд (крылья — это вам не руки или ноги, крылья — это главный Её подарок им, кость, брошенная взамен свободы, воплощение ангельской суть) снова сосредоточился на её лице:
— В отличие от вас, серафим, я не люблю отвлекать Её от работы.
Ах, вот как. Отвлекать…
Это ведь он сейчас не только про свои крылья, верно? Это он про всю битву. Про войну. Они вышли не сражаться за свою свободу и право, они просто (ха-ха!) «отвлекают» Её.
Вельзевул наклонилась и руками оторвала кровоточащий обрубок его крыла.
— Какая преданная игрушка, — едва ли не нежно пропела она, смотря на заострившиеся, затвердевшие от сдерживаемого крика черты лица. — Без крыльев ты не сможешь больше быть Её ангелом, калека, ты знаешь это?
Вельзевул не ждала ответа, потому что даже если он и услышал бы её сквозь разрывающую его естество муку, то откуда бы он взял сил ответить? И всё-таки его губы разомкнулись, чтобы едва слышно, Вельзевул пришлось прислушаться, чтобы понять слова, ответить:
— Я смогу служить Ей, кем бы я ни стал, серафим.
«А ты — нет» ему не нужно было даже договаривать, настолько откровенно было это превосходство и жалость в искажённом болью голосе. Вельзевул улыбнулась, так широко, что коже стало больно, и это не было улыбкой веселья, о нет, это жестокость нашла единственный выход на её лицо, чтобы явить себя миру. Она коснулась второго крыла нежно, погладила его пальцами по росту мягких, обжигающих Её благодатью, перьев, а потом разломала кость пополам, разрывая кожу, прорезая её изнутри острыми краями его же костей, отделяя малую часть от целого. И смотрела, не отрываясь смотрела в его глаза. Боль в них была столь ослепительна, что ангел даже не мог осознать её сразу в полной мере (ничего, Вельзевул оставит ему целую вечность на это осознание, вечность, каждый миг которой будет отравлен болью разрываемых крыльев) и поэтому смотрел на неё в ответ. Вельзевул не сразу поняла, что не молчала всё это время, а рассказывала ему о его глупости, о Её жестокости и неспособности видеть очевидное, о правильном выборе. Рассказывала, даже когда от крыльев его уже ничего не осталось, кроме разбросанных вокруг кровавых ошмётков. Он слушал её, слушал не перебивая (Вельзевул бы посмеялась, сказала бы, что он и не мог, но нет, язык она ему не вырвала, хотя на это ангел нарывался куда больше, чем на лишение крыльев), а потом поморщился (она чуть не убила его тут же, не смотря на собственное решение, за эту усталую досаду) и попросил:
— Оставьте, серафим, у моего брата эти речи получались лучше. Лучше, чем у любого из вас. Но даже у него они звучали как бред.
И тогда Вельзевул узнала бессильно валяющегося перед ней ангела. Его брат. И брат той девчонки, первой из всех их врагов. Брат вождя и брат воина — бесполезный, искалеченный, верный слуга. Это было смешно, и она рассмеялась, глядя на него. Каково ему будет без крыльев рядом с блистательными, сияющими героями первой войны небес? Как быстро он почувствует сладкий вкус зависти и поймёт, что Небеса не дадут ему ничего взамен его утрат?
«Ты ещё придёшь к нам по доброй воле. Придёшь ко мне, — Вельзевул была уверена в этом. — Только опоздаешь, калека. Ты уже опоздал».

— Брат! Господи, ты…
— Я живой, Миша, всё в порядке. Видишь, я в порядке. Успокойся. А остальное — заживёт.
— Кто…
— Не важно. Это больше не важно. Кто-то. Поможешь мне вернуться домой?

Он действительно пришёл, и гораздо раньше, чем ожидала Вельзевул, ведь ангел (она только позже узнала, что архангел) казался таким упрямым, ему обязательно потребовалось бы время на то, чтобы принять новый мир. Однако он пришёл в Ад очень быстро.
И абсолютно не в том качестве, в каком она ожидала его увидеть, не калекой, ищущим укрытие — послом Небес, в неярко сияющем свете Её благодати. Без ослепительных, как снежная белизна, крыльев за спиной.
— Здравствуйте, серафим.
Никто больше не называл её так, но в его вежливом, выхолощенном голосе Вельзевул не слышала уважения к титулу, который она когда-то носила — в его голосе звучала память о том, что она потеряла. Рабский ошейник — ничего более, но стоящему перед ней архангелу этого не объяснить. Он считал, что ей — всем им, павшим с Небес — есть о чём сожалеть.
— Тебя всё-таки оставили в живых, — она насмешливо прищурилась и отмахнулась от летающей вокруг мошкары. — И даже на службе. Чтобы было кого отправлять на встречи с нами? Кого не жалко, — уточнила она, как загнала бы иголку ему под ногти, но произнесённые слова разбились об уверенную (Вельзевул не сомневалась, что это игра, маскарад, который он носил ей на зло) улыбку и тихое то ли веселье, то ли сожаление (он единственный из всех, кого знала Вельзевул, в чьём голосе эти эмоции может быть трудно различить):
— Как быстро вы изменились, серафим, — архангел спокойно сел на обломок скалы, с исследовательским интересом разглядывая её, пока до неё медленно, по сложной цепочке фактов и намёков, доходило, что он хотел сказать.
«Раньше вы не пытались причинить боль просто так».
Это, как ни странно, звучало так, будто она что-то потеряла, и Вельзевул даже не могла опротестовать это заявление, потому что… он ведь ничего не сказал. Она всё додумала сама.
Его брат, снова вспомнила бывший серафим, умеет говорить, будто вливать яд в сердце.
Её брат, вместо меча держал в руке слово.
Вельзевул почувствовала, как снова заныли успевшие зажить ожоги от прикосновения к его крыльям, несколько пуховых перьев с которых, всё ещё лежали где-то в пыльных углах её кабинета, опав с одежд. Бессильный и безопасный архангел, рядом с которым почему-то всё время было больно, снова был перед ней.
И хотелось улыбнуться.
— Как тебя зовут, калека?
— Гавриил, — он как будто ничуть не удивился её вопросу.
— Я запомню, — обещание или угроза, Вельзевул сама не знала, чего в её словах было болльше.
— Спасибо, — а вот во взгляде Гавриила — матовая, непроницаемая гладь, сквозь которую не проникнуть глубже. — У меня послание для Падших. Для всех.
Вельзевул хмыкнула. Интересно, понимал ли он, что если окажется перед всеми Падшими разом, то его разорвут: от ненависти к победителям, от зависти, от… Много от чего. В сердцах проигравших крепко и круто заваривался мутный бульон из новых, ранее неизвестных им чувств, которых было так много, что просто невозможно было не поделиться ими с миром, не излить их на сотворённый Ею мир, чтобы он тоже познал — каково это, задыхаться от собственной ненужности, бессилия и обречённости.
— Я передам.
— Всем? — на самом деле, Вельзевул видела это, Гавриилу не было интересно, он просто выполнял работу. Чуть менее скучную, чем Война.
— Твоему брату, — усмешка Вельзевул стала ядовитой. — А дальше как он решит.
— Ясно, — серьёзно кивнул архангел, а потом улыбнулся так, что ей захотелось разорвать его самой, вместо всех легионов Павших. — Свобода, я понимаю.
И Вельзевул сама не знала, как сумела остаться на месте. Не знала, почему так и не пошевелилась. Может быть от того, что тот меч, пропущенный ею после падения, зажатый рёбрами в её груди, сейчас как будто провернулся. До оглушающей боли. До кисловатой сладости на губах.
И она, молча и неподвижно, слушала, как он произносил для неё (для них всех) чужие, не свои, слова. Её слова, которые Она больше не желала сообщать им, презираемым Ею, самостоятельно. А потом он поднялся на ноги и развернулся, чтобы уйти.
— Не болят крылья? — Это был нечестный удар, вызывающе очевидная насмешка в свете того, кто и что сотворил с его крыльями, но Вельзевул вдруг почувствовала, что не хочет, чтобы он ушёл прямо сейчас.
Чтобы последними его словами были Её слова.
— Нет, серафим, — прежний титул в устах Гавриила казался такой же насмешкой, как «калека» в её, но не злой, а устало-равнодушной. До тошноты. Её, не его, тошноты.
Гавриил снова сделал шаг, чтобы уйти.
— А про мои не спросишь? — ладони (обожжённые его перьями, иссечённые ими тонкими царапинами, оставившими шрамы) горели, будто Вельзевул сунула руки в пламя.
— Нет, — и ушёл.
«Я не люблю делать больно просто так», — осталось висеть в воздухе непроизнесённым, но услышанным.
Не любил, это, наверное, действительно было так. Просто делал. Без желания и даже, возможно, намерения.
Калека…

— Как прошли переговоры?
— Нормально, они со всем согласились. Или согласятся.
— Ты убедил их?
— Зачем, сестрёнка? Лишняя морока, они справятся сами. Я просто рассказал им, что нужно сделать.

В следующий раз они встретились, когда Вельзевул сама пришла на Небеса (точнее в тамбур между мирами, созданный специально для таких встреч, очень редких встреч). Гавриил ждал её в ослепительном ( не настолько, как исчезнувшие под её руками крылья) от солнечного света и практически пустом кабинете.
— Давно не виделись, серафим, — архангел смотрел на неё без ностальгии, с вежливой приветливостью, которую наверняка без разбора демонстрировал всем встречным ангелам и демонам, если пересекался с ними где-нибудь. Это привычно раздражало. Хотя что в Гаврииле её не раздражало с самого их знакомства?
— Повода не было.
— А вы искали? — а вот теперь это уже настоящая насмешка, не злая, но освежающе колкая, и Вельзевул слегка приподняла уголки губ, чтобы показать, что поняла шутку. Разумеется, у неё дел других нет, кроме как искать общения с каким-то жалким архангелом… Внезапно, оказавшимся главным на небесах, после того, как Она окончательно замолчала, и это стало очевидно даже в Аду.
Как Люцифер смеялся, когда услышал новости о семье…
«Совсем не изменился», — заметил он в конце концов, и Вельзевул не поняла, что именно владыка Ада имел ввиду, но уточнять, демонстрируя интерес (с чего бы ей его испытывать?), не стала. И всё-таки Гавриил, внезапно оказавшийся в управлении… Калека, архангел, предпоследний из чинов… В нём не было ничего от власти, он всегда был слугой.
Так о чём говорил его брат?
— Легче от того, что бросили не тебя, а всех?
Гавриил улыбнулся совсем вежливо, так, что у Вельзевул дрожь прошла по коже.
— Нам приятно оказанное доверие, хотя оправдать его будет, конечно, непросто.
Да архангел — мастер преуменьшений, если вспомнить с какой мерой Она подходила к ангелам. Не сравнить с Её снисходительностью к смертным…
Вельзевул села в кресло, приготовленное специально для гостей:
— Думала, придётся говорить с кем-то другим.
— Мы давно знакомы, — очень серьёзно объяснил Гавриил, укладывая широкие ладони (такие подошли бы воину, но Вельзевул знала, что его предназначение быть вестником, тем, кто возвещает вести благие и не слишком, а если смотреть шире — судьба дипломата, ведущего переговоры) на пустую поверхность стола. — И я решил, что нам будет проще договориться и понять друг друга.
Он решил, а остальные согласились с его решением. Ну, разумеется, до чего знакомо звучит. Аж оскоминой сводит рот. Он решил, ну надо же.
Разговор проваливался в какую-то пустоту, в бездну вежливых согласий Гавриила чуть ли не со всем, сказанным Вельзевул, которые парадоксальным образом сливались в нерушимое: всё останется так же, как раньше, потому нам, ангелам, так удобнее. Ад же подстроится, вы же всегда так делаете, верно? Как это происходило одновременно с тем, что он вслух не отказал ни в чём — от понимания Вельзевул ускользало. Гавриил вежливо и гостеприимно улыбался.
Всё катилось непонятно куда и по какому маршруту, но лорд Ада начала улавливать, как именно не только ангелы и архангелы, но даже высшие небесные чины делали то, что предлагал Гавриил. Это чудовище, вероятно, просто опять во всём с ними соглашалось, а потом получалось как сейчас. В какой-то момент это должно было всем надоесть и…
С точки зрения Вельзевул, после этого Гавриилу должны были оторвать голову, но Небеса решили отрезать ему кусок власти побольше. Лорд снова вспомнила, как смеялся Люцифер. Что ж, возможно теперь ей хотя бы лучше понятно над чем смеялся владыка Ада.
— Серафим? — вырвал её и размышлений голос Гавриила, который, оказывается, уже какое-то время молчал.
— Продолжай, продолжай, калека, — отмахнулась Вельзевул, — я слушаю, что там у тебя за аргументы. Должна заметить, что весьма неубедительные.
— Потому что это не аргументы, — архангел ни капли не расстроился и не смутился. — Это объяснения, серафим. Но, кажется, я слишком увлёкся, давайте вернёмся к делам.
— Давай, — согласно кивнула лорд, и посмотрела ему в глаза. — У тебя красивые глаза, калека, ты знаешь это?
— Спасибо, — он не удивился и не смутился, слегка улыбнулся в ответ. Отвратительно, по-хамски вежливо.
— И крылья были красивые.
— Спасибо.
Вельзевул прищурилась, разглядывая его с весёлой злостью:
— Я отрубила бы их тебе снова, калека. С удовольствием. Но в этот раз не стала бы так торопиться.
Гавриил смотрел на неё так, что ни одной эмоции в этом матовом взгляде нельзя было прочитать. Чем больше старалась Вельзевул — тем меньше было результата.
— Я знаю, серафим, — ответил он, будто она не сказала ничего особенного. Не напомнила ни о чём болезненном. — У вас мёртвые глаза, — добавил архангел, будто это всё объясняло.
Это всё объясняло.
И именно за это Вельзевул его и ненавидела. С самой первой встречи.
— Нахал, — медленно, растягивая гласные, протянула она, упёршись ладонями в стол, нависая над архангелом, когда звон хлёсткой, злой пощёчины утих окончательно. — Возомнил о себе, да? Слишком много, калека. Я стояла выше тебя, я была ближе к Ней, чем ты мог бы когда-нибудь даже представить, и ты решил, что можешь меня судить?
Гавриил даже руки к заалевшей щеке не прижал:
— Я был бы рад стоять ниже всех Падших, лишь бы никакого Падения вообще не случилось, серафим. Но вы решили иначе, и нам пришлось с этим смириться.
Смирение было, пожалуй, последним, что могла бы Вельзевул подумать о нём. Иногда, найденный ею после Падения изломанный архангел, был воплощением гордыни куда более чистым, чем его мятежным брат.
«Но он всё равно остался мил, Тебе, да?!»
Это легко — податься вперёд и накрыть фальшиво-улыбчивые губы (её архангелу так не идёт улыбка, что Вельзевул хотела стереть её, уничтожить навсегда) своими, ощутить чужое горячее дыхание, проникающее до горла, до самых лёгких, обожжённых когда-то адским огнём, и сейчас, кажется, сгорающих заново. И не почувствовать никакого ответного движения. Гавриил молча, не двигаясь, ждал, когда она закончит, и это не было ступором и шоком, нет, он не замер, поражённый громом. Гавриил просто — про-с-то — не отвечал. Ничем: ни отказом, ни согласием, будто ничего важного не происходило. Будто её поцелуй, будто саму её (серафима, лорда Ада, женщину, в конце концов) можно было просто не заметить. Точно так же, как он пропускал мимо ушей её слова.
Точно так же, как он пренебрегал утратой своих крыльев.
Даже не холод в ответ, не насмешка (Вельзевул уверена, смейся он над ней — было бы проще, Вельзевул знала наверняка, что в его смехе было бы больше уважения) — пустота. Куда более голодная, всеобъемлющая и полная, чем та, что жила в её душе со дня Падения, с того мига, как тепло Её благодати покинуло всех Падших.
— Обиделся за крылья, калека? — она говорила и сама не верила в свои слова. В какой миг прошедшей вечности её голос утратил веру? Вельзевул бы уже не смогла вспомнить, так давно она врала даже самой себе, не то, что окружающим. Так давно окружающие врали ей, не то, что самим себе. Как давно она слышала кристально чистую веру только в голосе бескрылого архангела? — Что же ты не улыбаешься?
Гавриил встал, вышел из-за стола и протянул ей руку, таким галантно человеческим, таким не своим жестом, что безграничной пустоте в груди Вельзевул стало тесно.
— Если позволите, я провожу вас, Лорд Вельзевул.
Вот так вот, больше она не серафим. И в титуле её, произнесённом его голосом, почтение и уважение, а ещё пропасть, через которую — не дотянуться и не дозваться. Вот так вот. Вспомнить бы теперь зачем ей столько тысяч лет нужно было его искалеченное уважение…
Разумеется, она позволит. И не почувствует ничего, вкладывая руку в его ладонь, потому что это и не значит ничего другого кроме его молчаливого «ничего».

— Ты уверен?
— Миша, не надо.
— Но ты уверен?
— Я всё равно не смогу ей дать ничего хорошего, так зачем начинать?

Когда Люцифер передал ей своего сына и указания относительного него, Вельзевул думала не о будущей великой войне и славной победе. Не об ответственной миссии, возложенной на неё. Не о том, что вечность ожидания закончилась на удивление быстро.
Лорд Вельзевул думала о том, что теперь их встреча обязательно случится снова. И ему опять не будет всё равно. Она отослала ребёнка Кроули, и, только вернувшись в кабинет и наткнувшись взглядом на погребённые под вековечным слоем пыли лёгкие, обжигающие ангельские перья, поняла, что выбрала странного рыжего демона только оттого, что он вечно пересекается с подчинённым Гавриила. Пересекается… Вельзевул догадывалась насколько это было случайно. И обжигающе.
И злорадствовала от всей своей сгоревшей души.
Небеса и Ад ждали Апокалипсиса, но лорд Ада, в какой-то незапамятной дали бывшая серафимом, ждала встречи, до которой осталось не так уж и долго. Каких-то одиннадцать лет.