Уверенность друг в друге

[Сумасшедший Самолётик]

Название: Уверенность друг в друге
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  Siimes
Канон: В.В. Камша, "Отблески Этерны"
Размер: мини, 1 307 слов
Пейринг: Сильвестр/Катари
Категория: гет
Жанр: драма, повседневность, юст
Рейтинг: G
Краткое содержание: Они заранее знают, как всё будет
От автора:  Хозяйка Маленького Кафе, сердце моё, к твоим ногам.

«Слышишь шаги? Это жизненный принцип
Видеть врага в глазах напротив,
Нас так учили, и нам не выжить,
Самозащита воюет с любовью».
Кошка Сашка — «Самозащита»

Катари знает, как это будет, заранее, как цветы заранее готовы к восходу солнца или зимним морозам. Круг, на который заходит твоя жизнь, круг, без повторения которого жизнь недолго будет оставаться в твоём теле.
У её предопределенности тихие шаги и голос мягкий, словно пуховая подушка, опускаемая на ваше лицо убийцей. У него спокойные, прозрачно-серые, как поздний утренний туман, глаза и пальцы, перебирающие чётки в ритме, который она способна расшифровать, подобно придворным ловеласам разгадывающим улыбки кокеток. Между ними непреодолимым проломом лежит время, опыт, выбор, и разумно было бы с её стороны уйти. Давно. Но ещё между ними лежит азарт, и он — нить связующая, петля, надёжно наброшенная на её шею, а Катари даже не дано было знать, держит ли он другой конец в своих руках или и его горло перехвачено так же как и её.
Она хотела бы… Она…
Год за годом Катари не может выбрать между мечтой о взаимности и мечтой о чужой свободе.

Кардинал знает, как всё будет, заранее, подобно кухарке, которая знает, как она будет готовить хлебное тесто, но, точно так же, не уверен не пойдут ли все труды прахом.
У его «хлеба» взгляд честен ровно настолько, чтобы не казаться кристально и абсолютным чистым, как у детей и лжецов, голос, подобен тающему под солнцем туману, и руки, бережно, будто они могли бы разбиться от неловкого движения, сложенные на дорогом платье. Сильвестру всегда было любопытно: насколько ловко королева могла бы управиться со стилетом, если б ей дали его в руки? Между ними лежит власть: реальная и условная. Между ними — старая вражда, существующая только ради личных интересов разных семей, которые никак не могут поделить между собой одну единственную страну. Между ними — тёмное, ненужное и греховное, запретное и по земным, и по небесным законам. Между… не пропасть — цепь, и единственное, что Сильвестр не знает: его цепь или общая на двоих?
Было бы легче, если бы это принадлежало только ему.
Было бы досадно…

Катари идёт по коридорам, слабо освещённым догорающим закатом и отсветы адского пламени искажают её лицо, жгут руки летним жаром. Дверь в кабинет неприметна на фоне богато украшенных стен, но вряд ли кто-то во дворце способен не заметить её. Королева в этом ничем не отличается от своих подданных. Она останавливается, раздумывая, и стражники даже не поворачивают головы в её сторону, делая вид, что их тут нет, что они подобны каменным изваяниям. Катари давно погибла бы, верь она в подобные иллюзии.
В приёмной сидит Агний, тут же вскочивший при её появлении, но она лишь махнула рукой, приказывая ему оставаться на месте. Королевское слово не много весило в королевском дворце, особенно слово королевы, но секретарь молча опускает взгляд, не решаясь спорить. Это — ещё в её власти. А, может, дело всего лишь в том, что это Агний, а не кто-то другой.
— Ваше Высокопреосвященство…
Сильвестр сидит за столом, но смотрит в окно, на чернеющую к ночи густую листву сада, и, когда поворачивается к открывшейся двери, на лице его такое спокойствие и безмятежность, что у Катари сердце ноет. И только сильнее, когда лицо, которое она изучила за сотни встреч настолько, что по цвету кожи могла сказать сколько кардинал сегодня спал, закрывается, будто замковые ворота при виде врага.

— Желаете исповедоваться?
Королева — тонкая девочка, змея, заговорщица — стоит у двери, и вечерние тени, что ложатся на её лицо, только ярче и чётче, резче и страшнее подчёркивают ядовитую красоту тонкого лица, стирают обманчивую слабость и беззащитность выверенного образа, обнажая абсидианово-ядовитую суть и силу вороненой стали. Сильвестр чувствует, как улыбается ей, как эта гримаса на его лице защищает его, позволяя отстраниться, не пить магию её облика как отравленное цикутой вино.
— Возможно, — в светлых глазах дрожат тени, черня взгляд и пряча что-то живое, настоящее, пульсирующее в такт королевскому сердцу. Что-то, что Сильвестр никогда не сможет рассмотреть. Потому что отказывается смотреть внимательно сам. Потому что она никогда не покажет сама.
«Это ненависть», — привычно успокаивает и утешает себя кардинал, пока королева садится в кресло для посетителя. Не так должна выглядеть исповедь, не здесь её следует проводить, для этого существует специальная комната. Но ему нравится смотреть на Катари в этой комнате, которая стала домом и пристанищем больше, чем любая другая. Гораздо больше, чем спальня, годная только для короткого сна, так пусть прекрасная и ядовитая королева сидит в кресле, наполняет кабинет ядом своих слов, голоса, памятью о себе.

Катари говорит и даже не замечает, что именно. Слова не важны, среди них нет ни одного стоящего. Ничего из того, в чём ей следовало бы каяться на самом деле, ни слова о том, что она иногда говорит кардиналу во сне.
— Я неверная жена… — его глаза безмолвно смеются, и Катари улыбается в ответ: смущённо, а на самом деле — зло. «Если тебе нужны были мои дети, почему ты сам не стал их отцом? Почему ты отдал меня…»
Она не спросит. Конечно, нет. Признаться честно, Катарина и сама бы отлично могла перечислить все причины, по которым выпал пал на Алву. И объяснить, почему именно этот вариант был тогда (и, пожалуй, остаётся сейчас) лучшим. И никого не беспокоило, что теперь она принадлежала сразу двум ненужным ей мужчинам. Никого… Но Катари интересовало мнение единственного из всех… и он сам — собственной волей — сделал это с ней.
«Я бы тебя возненавидела, — мысль отчаянная, похожая на лихорадку, и Катари в самом деле кажется, что она горит не в адском огне — в собственной глупости, — с каким удовольствием я бы тебя возненавидела! Так почему, ответь мне, я не смогла до сих пор сделать этого?»

— … и двадцать раз прочитать молитву об искуплении, — накладывает епитимью Сильвестр, думая только о том, зачем его королева каждый раз кается в измене мужу. Ему ли не знать?
— А вам? — неожиданный вопрос медленно встающей на ноги Катари что-то разрушает в спокойствии почти угасшего вечера. — Что вам положено за моё прелюбодейство?
Сильвестр мог бы сказать, что он вполне наказан знанием о том, с кем она проводит ночи (и с кем — не проведёт никогда). И незнанием её кожи и дыхания на вкус — наказан тоже. Но признать это равносильно поражению и капитуляции. Иногда Сильвестр чувствует соблазн — сдаться, признать свою слабость и зависимость, но…
Это не принесёт ничего. Ничего не изменит между ними, но сильно помешает делу. Так зачем? Ему вполне достаточно смотреть… Пока. Пока ему ещё не нужно убивать её, пока она жива.
— Я…
— Нет, — Катари вдруг поднимает руку в просящем, не повелевающем жесте. — Не надо, пожалуйста, просто… Просто молчите. Не хочу знать.
Она медленно обходит стол, оказываясь рядом, и Сильвестр чувствует запах ароматических масел от её платья, а, может быть, от светлой, как сахар, кожи, укрытой под тяжёлой тёмной тканью одежд. Королева медленно опускается на колени, и Сильвест до боли (в сердце, если бы оно у него было) хочет прикоснуться к пепельным волосам, погладить жестом больше нежным, чем страстным, но заставляет себя сидеть, не шевелясь. И даже дыхание на секунду задерживает, когда тонкие пальцы (без перчаток… когда Катари успела их снять?) берут его ладонь и подносят к губам, из которых вырывается дыхание, обжигающее больнее закатного пламени.

Катари целует пастырское кольцо, не смея промахнуться и прикоснуться губами к коже, пахшей чернилами и лишь едва церковными благовониями. Ей хочется прижаться к этой руке щекой, хочется рассказать ему всё не ради прощения и отпущения грехов, а только чтобы помочь, но за ней стоят её слабые, беззащитные братья, её глупая мать и даже её дети, которых отец может решить и вовсе не защищать…
«Я бы отдала тебе всех остальных, начиная с кансильера и заканчивая…», — мысль обрывается привычно, волевым усилием, до того, как искушение развяжет язык. И Катари встаёт (только она знает, чего ей каждый раз стоит оторвать себя от него, только она) и прощается. Улыбается ему насквозь фальшиво и уходит, заставляя себя не оборачиваться.
Катари знает, как это будет: однажды к ней придут — и её не защитят ни рыцари, ни закон, ни корона. И уверена, что ни о чём не будет жалеть.

Сильвестр знает, как это будет: однажды он подпишет своей королеве негласный приговор, и кто-нибудь его исполнит. Он надеется, что этого никогда не случится.