Друг?

[Сумасшедший Самолётик]

Название: Друг?
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  Arrkat
Размер: 4129 слов
Пейринг/Персонажи: Макс, Амарго
Категория: джен
Размещение: скажите куда
Самари: Мануэль думает, что то, что в Кастель Милагро его допрашивал Блай, а не Макс, не кто-то вроде Макса — это самая большая удача у его жизни. Блай только искалечил и хотел убить, Макс бы получил ответы, наверняка, даже без всякой магии.
От автора: И тут внутреннему шиперу тоже пришлось обойтись дженом. Потому что героям опять было не до того.

“Но зеркала приставлены к поступкам,
К тебе вернется все, что совершил”.
Алексей Дидуров «Добро всегда к добру»
из к/ф «Не бойся, я с тобой»

Мануэль дышит, закрыв глаза, отрезав себя от чуждого, неестественно-ослепительного белого вокруг. Дышит, вдыхая и выдыхая полной грудью воздух, не опасаясь движения рёбер, раздвигаемых лёгкими. И это оказывается лучше алкоголя, лучше фанги, лучше чего угодно. Дышать, не боясь боли. Свободно двигаться ещё не получается, тело не пришло в себя после операций, не восстановилось, но даже право лежать неподвижно, не сходя с ума от каждого болезненного, нервного сокращения сердечной мышцы — уже сбывшаяся мечта.
Приближение Макса он слышит заранее, по шагам узнаёт, но глаз не открывает. Белизна и оборудование, окружающие его тут, слишком похожи на вотчину Блая, настолько, что разум не может убедить сам себя: бояться нечего. И вообще недостойно мужчины.
За последние месяцы он узнал, что страх — это нормально. И неизбежно.
Недостойно — ломаться от страха. Предавать.
Со всем остальным можно жить. Или умереть. Это как не повезёт.
— Как ты? — голос у Кастельмара усталый, охрипший, но спрашивает он искренне.
— Дышать не больно, остальное врачи тоже обещают.
Горячая ладонь аккуратно касается его плеча, пахнет антисептиком, а под больничным запахом, почему-то, полынью. И этой травяной горечью хочется дышать глубже, запоминая, впечатывая в лёгкие, до отвращения переполненные запахом выхолощенной стерильности. Мануэлю даже не кажется это странным и неправильным.
— Хорошо. Значит, скоро сможешь вернуться домой, Стелла тебя ждёт.
— В ярости? — нельзя не улыбаться, вспоминая тёмные, поджатые от напряжения во время операции губы, внимательные глаза, руки, точные в каждом движении, жёсткие в профессиональной уверенности, мягкие, когда обнимают его за шею.
— Да. Нет. Не по отношению к тебе, — Макс замолкает на мгновение. — Мануэль, нам нужно поговорить.
О цене, друг? О цене, на которую мы, нет, я согласился бездумно, желая спасенья и забыв, что даже друзьям, оказывается, стоит верить с оглядкой. Сколько ты захочешь с меня взять за право дышать, двигаться, жить, не проклиная каждую минуту? И не окажется ли цена выше той, что можно заплатить и не пожалеть о собственном спасении?
— Не надо, — в голосе Макса усталость переплавляется в какое-то отрешённое спокойствие. В то спокойствие, что за полшага до обиды, которую Мануэль наносить не хочет. — Я не собираюсь предлагать тебе ничего, что было бы… недостойным.
Я бы скорее позволил тебе умереть — остаётся непроизнесённым, но услышанным.
— Я знаю, — он действительно знал об этом, тогда, до Кастель Милагро. Знал, что по-змеиному хитрый маг-вор уважал тех, кого считал друзьями. Уважал достаточно, чтобы не предлагать им жизнь в сточной канаве, как спасение. — Но…
— Я понимаю, — пальцы на плече сжимаются, и Мануэль думает, что надо всё-таки поднять веки, надо посмотреть в глаза. Это правильно, так и должно говорить о важном, но продолжает созерцать собственную багровую тьму. — Я понимаю, Мануэль. После всего, что с тобой сделали, было бы странно, если бы ты не сомневался во мне.
В ком угодно.
— Даже несмотря на то, что ты меня спас?
— Так ведь чтобы завербовать, — вздыхает Макс. И нервно смеётся следом. — Звучит ещё хуже, чем я думал. Но всё не так плохо на самом деле. Знаешь, где мы?
— Не на твоих волшебных островах. — Слова о вербовке должны были напугать, хотя бы насторожить, но почему-то веселят. Слишком прямолинейно. И тоже может быть игрой, но это же Макс. Мануэль помнит: Макс мог сделать с головой других почти всё, что хотел, и стремился не делать без крайней нужды ничего. Очень трепетно дель Кастельмарра относился к чужой свободе воли. По крайней мере, так было раньше, но в том прошлом мэтр Максимилиано не умел организовывать мистические исцеления неисцелимого и возвращение ампутированного. Или мог, и тогда стоит задуматься, а знал ли ты друга хоть когда-нибудь вообще. И от этой мысли веселье пропадает, а на корне языка становится полынно горько. Потому что два предательства подряд —это… будет слишком.
— Не на них. В другом мире, в том, откуда приходит большинство переселенцев. Только те обычно из прошлого этого мира, а ты вот в реальном времени, — Макс какое-то время молчит и садится на кушетку рядом. Правильно, в ногах правды нет.
— И что твоему миру нужно от меня? От нас? Или ты тоже не местный? — чужое тепло греет бок, и Мануэль опасается, что если разговор затянется, то его просто сморит сон. Никакое чувство подвоха — отсутствующее, несмотря на все доводы разума, — не остановит.
— Как сказать. Местный, но папина родня — коренные жители соседнего мира, так что то ли местный, то ли бетанец, это даже для моего руководства не до конца решённый вопрос. Нет-нет, без уточняющих вопросов, подробнее я тебе расскажу, когда ты придёшь себя. Сейчас тебе надо знать, что этот мир имеет исследовательские миссии у вас. Изучают, наблюдают…
— Как за дикими племенами?
— Как за новой культурой, с которой бы хотелось, но нельзя познакомиться официально?
— Нельзя?
— Эльфы и шархи, это народ моего отца и деда, против. Тут, на Альфе, видишь ли, слишком многие будут рады выкачать из вашего мира все ресурсы как можно дешевле.
— Понимаю. Богатая колония. Сырьевой придаток.
Он действительно понимает. Даже того немного, что он увидел, хватало, чтобы понять: этот мир далеко шагнул по пути научного прогресса от его родины. В самом широком смысле, не только Мистралии.
И всё-таки открывает глаза, чтобы увидеть улыбку сидящего на его кровати Макса.
— Да. Многие были бы рады видеть Дельту именно в таком качестве, но им не дают. Эльфы вообще испытывают большую ностальгию и самые сентиментальные чувства к оставленному дому, так что не волнуйся, за честностью исследовательских “лавочек” следят на совесть. Тебе не придётся делать ничего, что навредит твоему дому, если ты примешь моё предложение и согласишься работать у нас. Зато у тебя появится доступ к очень интересным для тебя, я уверен, знаниям.
Мануэль снова устало закрывает глаза, начавшие болеть от яркого света.
— Опять же, — продолжает Макс, — ты сможешь сам убедиться, что мы действительно просто научная исследовательская миссия, а не коварные злодеи. Ну или вывести нас на чистую воду.
Умеет, сволочь, находить аргументы, от которых невозможно отмахнуться. И отказаться теперь — тоже.
— Хоть бы иллюзию выбора мне оставил.
— А я и оставил.
Мануэль молчит и думает, что самая большая удача в его жизни, это не то, что он вышел из Кастель Милагро живым, а то, что там его допрашивал Блай, а не Макс. Или кто-то вроде Макса. Блай его всего лишь искалечил и хотел убить, а Макс бы получил ответы. Наверняка. Даже безо всякой магии. Всё-таки правду говорит народ про воров-магов, если после десяти минут дружеского общения, он уже готов признать заточение у садиста удачей.
***
Амарго, устало закрыв глаза, считает до десяти.
— Значит, это не он?
Он доверяет шефу и в его могущество как мага верит, но сейчас, когда речь идёт об изглоданном трупе его сына — кого-то другого, как яростно утверждает сходящий с ума от волнений отец — он не знает, правда ли это, или же старый шархи просто отказывается видеть в изуродованном теле своего ребёнка. Амарго не хочет разрушать чужую надежду, он хочет, чтобы это было правдой, но до тянущей пустоты боится ошибки. И того, что случится с другом, если эта ошибка подтвердится.
— Не он, — кивает Макс. Убеждённый и непреклонный, отказывающийся принимать возможность смерти сына без самых неопровержимых доказательств. И с усилием выдыхает воздух. — Что ж ты меня так напугал?
Мануэль, открыв глаза, посмотрит на скорбные складки вокруг рта мага. Успокоенным тот не выглядит, да и с чего бы? Даже если он не сомневается в собственном чутье, даже если он прав, это никак не гарантирует, что настоящий Кантор всё ещё жив. Или доживёт до того момента, как его найдут и спасут. И Макс это тоже понимает и не думать об этом не может.
— Раз он жив, — нет гарантий, но, раз нет достоверных доказательств смерти, Амарго будет говорить только об этом варианте. С Максом, по крайней мере, — мы найдём его. Или сам объявится, ты же его знаешь.
Ты же помнишь? Тогда всё было ещё хуже и безнадёжнее, но твой пострел всё равно выбарахтался. Его любит судьба, хотя и бывает жестока.
Макс стоял посреди кабинета, заложив руки за спину, с остановившимся взглядом, упирающимся в стену. Даже косу свою не дёргал. Безжизненный, обескровленный горем. А Амарго смотрел на него — прямого, затвердевшего, вымороженного — и не мог даже пошевелиться, звук из себя выдавить. Он хотел помочь, если бы он мог хоть что-то, что угодно, он бы согласился, не раздумывая, потому что даже врагам бы он не пожелал отправить сына в Кастель Милагро. Макс не был врагом. Макс был другом, был командиром, был человеком, которому он обязан жизнью, тем, кто собрал его по осколкам (в прямом и переносном смысле) после ада. Если бы Амарго мог, он, наверное, согласился бы поменяться местами с бедовым мальчишкой, которого не успел вытащить, чтобы не видеть эту выпрямленную до судороги спину.
Он не спрашивал, можно ли спасти Диего. С возможностями Альфы… Понятно же, что если бы возможность была, Макс уже был бы там, а не сходил бы с ума от боли и бездействия здесь. Но нет таких способов, кроме грубой силы. И даже не в том беда, что никто бы им не дал этой силой воспользоваться (реши они, кто б успел остановить?), но это ведь будет контакт. Контакт, который погубит будущее всего этого мира. И одна жизнь — пусть даже родного сына — не стоила такой цены. Макс сказал, что Диего сам бы не захотел такого спасения. Если он даже про других беглецов ничего не сказал, хотя его о них наверняка спрашивали (о, Амарго знал, как Блай умеет спрашивать), и те смогли уйти, то расплачиваться всем миром мальчишка точно бы не стал. И Макс держался за эту мысль отчаянно, Амарго видел, когда долга уже не хватало. Благословенны будь дети, заслуживающие уважения, и отцы, способные детей уважать.
Минуты тянулись бесконечно, и Мануэль, всё же не выдержав, подошёл к другу, силой усадил его в кресло и всунул ему в руки бутылку:
— Пей, ну! — В голосе почти злость, не Макса, упаси боги, на всю эту дрянь, что на них свалилась. — Ты уже даже думать не можешь, так точно ничего не сообразишь.
Макс дёрнул ртом, то ли сказать что-то хотел, то ли улыбнуться (Амарго надеется, что нет, этого бы он не выдержал), но глоток сделал. Один.
— Бл… это что?
— Спирт.
Фыркнул, прикрывая глаза рукой, выровнял дыхание, и Мануэлю даже знать не надо, чтобы понять, что маг пытался медитировать. Прийти в себя. Заставить голову снова работать, не костенея от безнадёжности. Чего-то такого Амарго и добивался. Покровители небесные, двуликие боги, он привык уже поминать и своих, и шархийских за эти годы, если уж вы меня не бросили, не оставили там, хотя зла я сделал куда больше, мальчишку верните. Отцу его — верните. Разве они не заслуживают?
И Макс, и его сын заслуживали, конечно, но Мануэль знал многих, заслуживавших спасения, но сгинувших по милости Блая в его застенках.
— Я пойду, — Макс тяжело поднялся из кресла. — Схожу в храм, может, что-то подскажут.
Амарго кивнул, удерживая себя на месте. Даже если хотелось сжать его за плечи, поддержать, сказать, что он не один… В этом не было никакого проку, только бессмысленное самоутешение, попытка что-нибудь — бесполезное — сделать. Макс не заслужил такого отношения к себе. Оставалось надеяться, что поход в храм действительно будет иметь смысл. Двуликие боги порой в самом деле отзывались и помогали своему народу. Возможно, это как раз тот случай, потому что без их помощи Амарго не знал, что сделать.
И боги помогли им, хоть и не советом. Щедрее и полнее, не скупясь на мелочи.
А Амарго с трудом удерживал смех — нервно облегчённый — отдавая Максу сына. Не было ничего смешного, на самом деле, ни в искалеченном, бредящем мальчишке, ни в тёмных, полных боли и благодарности, ненависти и свинцово тяжёлого сострадания, глазах его отца. Но радость (за Макса, которому не придётся хоронить сына, за маэстро Диего, которому не пришлось сгореть в печи Кастель Милагро) была слишком острой и яркой, а облегчение слишком глубоким и полным, мешающим держать себя в руках. И всё-таки Амарго держался, потому что было бы жестоко и бестактно и не объяснить было бы… И где-то в этот момент Макс коснулся пальцами его запястья, привлекая внимание, успокаивая, и улыбнулся. Понимающе. Всё он понимал правильно, даже без телепатии или эмпатии. Всё равно как-то чувствовал состояние Амарго, хотя видят боги, не о нём Максу стоило печься.
Конечно, Макс помнит. И улыбается то ли горько, то ли гордо:
— Сейчас ты его знаешь лучше меня. — Это правда, и Мануэль до сих пор не понимает, каково с этой правдой жить. И не хочет понимать.
— Исходя из того, что Орландо жив и здоров и даже вернулся после запоя, то можно ожидать, что и его братец вернётся.
— Они не братья, — с автоматическим упорством возражает шеф. — Мануэль, ты же даже с Хоулианом знаком. Как они, по-твоему, могут быть братьями при разных матерях и отцах?
— А по ним и не скажешь. — Спокойно, почти что беспечно пожать плечами тяжело, но он справляется. — Стоит одному во что-то встрять, второго надо ловить с теми же проблемами, и побыстрее. Вы бы богам, что ли, рассказали, что они не братья. А то я вам, может быть, и поверил бы, но не спорить же с небесными покровителями…
Макс смеётся, натянуто, но всё-таки, и Амарго выдыхает облегчённо. Ему до тошноты надоело сообщать другу новости, которые отправляли в личный ад человека, из настоящего ада — безнадёжности и отчаяния — его спасшего. И смотреть на результат надоело до боли.
— В чём-то ты, конечно, прав, — задумчиво и чуть-чуть вдохновлено новым подтверждением своей правоты (да, немного ему надо, чтобы уцепиться за соломинку) тянет шеф. — Если считать схожесть их проблем за примету. Вон, гробы же помогают Шеллару.
Мануэль улыбается то ли мысли о необычной королевской коллекции, то ли просветлевшему лицу друга и подаётся вперёд, чтобы сжать чужое плечо, аккуратно, как когда-то в палате Макс сжимал его собственное:
— Я буду искать его, ты же знаешь?
Макс кивает, обхватывая его горячей ладонью за запястье:
— Даже не сомневался, — что Макс действительно умел, так это доверять друзьям, даже если по службе приходилось их проверять. Разделял как-то в себе личное с профессиональным, когда была необходимость. — Я пойду. Работать надо, хрень какая-то творится, а я понять не могу — какая.
Амарго кивает, сжав губы плотнее. Что-то неладное действительно происходило, и решать это было надо, несмотря ни на какие личные проблемы. Впрочем, всё к лучшему, пусть займёт голову чем-то другим, всё равно искать Кантор лично он не сможет.
— Вот и отвлекись, а это оставь мне.
Затем ты ведь и звал меня тогда на работу, да? Чтобы было кому доверить твоё бедовое счастье? Что ж, это честная сделка, полноценная жизнь за право дышать спокойно. Даже если выкинуть из уравнения дружбу и благодарность. И то, что бросать подчинённых без поддержки — всегда плохая идея. Своего человека — а Кантор был его человеком, не просто чьим-то сыном,— Амарго и так бы не оставил. Даже без долгов.
— Спасибо, Мануэль.
Макс всегда благодарит. И извиняется, если мальчишки устраивали что-то совсем непотребное, а устраивали они часто и с размахом, выдававшим бардовское прошлое обоих с потрохами. Чувствует свою ответственность за них (братья не братья, а одна школа в поганцах ощущалась до зубовного скрежета) и не считает, на самом деле, что Амарго действительно должен нянчиться с ними. Не думает, что у подчинённого всё равно нет выбора. Потому что они оба знали, если бы Мануэль отказался тогда выполнять дополнительные, внеслужебные просьбы начальника, Макс бы и пальцем не пошевелил, чтобы ему за это отплатить. Всё равно бы спас, всё равно бы прикрывал и отстаивал его полезность перед собственным руководством. Дружба бы там и кончилась, конечно, не без этого, но Макс не покупал чужие души за свои услуги. Он просто помогал. И, иногда, просил о помощи.
Ирония, однако, заключена в том, что именно этим его шеф и друг в итоге и берёт людей.

***
Когда его сковывает обездвиживающее заклятие, а несносный паршивец — его будущий король, подумать только — вызывает Макса, глядя полными ужаса глазами, Мануэль чувствует обречённость (не успел, облажался, снова) и стыдное, недостойное облегчение (он больше ничего не решает, от него больше ничего не зависит). Время в ожидании знакомых шагов тянется долго, тягуче, как смола или любимая забившимся в угол подопечным сгущёнка, и Амарго думает, что всё не так страшно, Стеллу и сына Макс не тронет сам и другим не позволит. И спрячет в случае необходимости лучше него самого, что не говори, а вор шеф не последний. Да, хотелось бы уйти с ними, но лучше так, чем снова стоять над могилами.
Появление Макса Амарго слышит за три шага до открытой двери и снова пытается дотянуться до стола, хотя только в плохих сказках желание помогает бороться с классической магией, а в реальной жизни так не получается.
— Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? — Шеф явно пытается понять происходящее самостоятельно, и ему так же явно не нравится то, что он видит. И, разумеется, Орландо — не тот человек, который мог бы пролить свет на ситуацию. Тем более в истерике. Тем более, записав Амарго в сумасшедшие.
Макс, ты охренел всерьёз воспринимать подобные заявления?!
— Прикажите ему снять заклинание! — Сомнение в глазах Рельмо выбило Мануэля из себя ещё дальше, после придворного ортанского мага, после неудачи и неподвижного ожидания, как решит его судьбу другой человек… только безумия ему и не хватало. Хоть бы и приписанного. И продолжить спокойно, без рыка и крика, было так же тяжело, как таскать камни в каменоломне к концу смены. — Я вам всё объясню.
Сам. Нормально.
Как будто у него есть выбор. Так зачем откладывать то, что всё равно произойдёт? По крайней мере, Макс не будет смотреть на него с таким ужасом, как Орландо, и выворачивать его наизнанку, как мэтр Истран, хотя бы потому, что ему и не надо. Он и так всё знает. И в здравом рассудке сомневаться не будет.
— Я не собирался стреляться. — До появления сердобольного подчинённого в этом не было необходимости. — Хотел аккуратно обставить всё как несчастный случай при обращении с реактивами. Но этот благодетель не оставил мне времени! — он даже не злится, на кого тут злиться, в самом деле. Это уже просто досада и раздражение.
— И это вместо “спасибо”!
Подумать только, он что, серьёзно рассчитывал на благодарность?
— Почему? — Макс краток и немногословен, практически деловит. Вот так у него и проявляются и напряжение, и нервы. Так же характерно, как причитания и слёзы их эмоционального принца, которые тот не замедлил бы вывалить на всеобщее обозрение, если б его не попросили молчать. Что показательно, к просьбам старого наставника он относится с большим вниманием, чем к просьбам Амарго. А впрочем, нашёл о чём думать… Это от нежелания отвечать. И косноязычность — оттуда же.
— Случилась ужасная вещь… Да нет, не то, что вы подумали, всё в порядке с вашим драгоценным ребёнком, — если б не было так погано, можно было бы, пожалуй, развеселиться даже от того, насколько все мысли у шефа сейчас в одну сторону. А, впрочем, вряд ли, ему ли не понимать этого сковывающего душу ужаса. — Хотя и случилось из-за него…
Он аж замолкает, от того, как явственно проступает облегчение на чужом лице, как медленно поднимается и опускается грудь, отмеряя глубокий, самоуспокоительный вдох. Это — доверие, снятая маска бесстрастности и незаинтересованности. Иногда Амарго забывает, что Макс прекрасно может держать лицо и не демонстрировать окружающим, что именно его волнует, и обратное означало только то, что в присутствии Орландо и Мануэля шеф не чувствует себя… чувствует себя в безопасности. Не ждёт от них удара.
О чём только не вспомнишь за десять минут до собственной ликвидации.
Не стоит смотреть на Макса. Не хочет он видеть лицо друга, лицо человека, спасшего его однажды, рассказывая ему, почему тому придётся отдать приказ об его устранении, раз Амарго не успел исчезнуть. Он даже не уверен, чьё место в сложившейся ситуации ему не нравится больше, своё или его.
— Я провален. Меня поймали и успешно допросили.
Допрос — это хорошее слово. Гуманное. При допросах тебя обычно не просят с мягкими, участливыми глазами рассказать всё, что пережил, при допросах тебя деловито и без лишних шарканий спрашивают по делу и не лезут в душу. Орландо ещё со своим «он не мог», наивный мальчишка, уж лучше бы его новый наставник мог. И Макс это тоже понимает, даже не прерывается, чтобы объяснить мальчику очевидное, когда остались невыясненные вопросы. Например, как его коллега его же подчинённого засёк. Об этом рассказывать, как ни смешно, чуть ли не так же сложно, как признаться в собственном провале. Неприятно чувствовать себя дураком в его возрасте, а уж признаваться в этом… да ещё при мальчишке, которому всё время твердишь, что надо пользоваться мозгами до того, как сделал, а не после… Эх, что уж теперь гордость беречь, сам виноват.
— И вы мне даже не сказали, что я делаю глупость…
— Я сам не понял. — И во вздохе шефа можно прочесть отголосок тех же сожалений. Вот ведь, опытный вор и опытный алхимик, а так облажались. Совсем с этими мальчишками мозги растеряли, может, не так уж и не прав был Орландо в своём диагнозе. — И много ты ему рассказал?
И снова косичку свою теребит… интересно, если его подстричь, что он тогда делать будет?
— Всё. Хоть вы и уверяли, что ваши блоки…
— Ах, ну что ты, Мануэль. — И дёргает с душевной досадой волосы сильнее. То ли не больно, то ли привык, то ли в боли и был смысл... — Какие там блоки… Разве он шарил в твоих мозгах, разве ломал мои блоки? Наверное, просто ввел в транс и заставил говорить.
Дрожь, короткая и больная, сотрясает плечи, и Амарго с трудом кивает. Собственный голос звучит в ушах, и он не знает, что ему тяжелее сейчас вспоминать: свою жизнь или рассказ о ней.
— Я рассказал ему всю свою жизнь… — Объясни мне, Макс, за что? Разве я пришёл в этот чёртов дворец сделать кому-то плохо? Допрос — понятен, но исповедь эта… за что? — Зачем? — нет, он не может спросить, язык не поворачивается. Может быть, не будь тут Орландо… может быть. — Он узнал меня в лицо, это пусть… Он знал, что я работаю на вас и о вас расспрашивал, это тоже понятно… Но зачем ему понадобилось знать, как я жил, где я был и что довело меня до жизни такой?
— Мануэль, успокойся, — Макс прерывает его, останавливает, не давая закончить. Видит, что подчинённый — друг — спрашивает не то, что хочет на самом деле. Не волнует его это «зачем», «зачем» — вопрос, направленный в будущее, неважный и ненужный тому, кто знает, что будущего ему как раз и не осталось. — Всё очень плохо, но это не причина стреляться.
Да шеф юморист! И как будто забыл, что по плану был побег. Или не видит принципиальной разницы между побегом прижизненным и посмертным? У некромантов, говорят, специфическое отношение к жизни и смерти, хотя за Максом такого, вроде, раньше заметно не было, но мало ли?
— А что, я должен был ждать бригаду зачистки? — Спасибо, один раз уже дождался. — Если вы помните, у меня семья.
— Что за глупости, — Макс даже не обижен, Макс удивлён. — Никто бы не тронул твою семью.
Угу.
— Это если бы бригаду снаряжали вы. А если ваш начальник?
Что-то мрачное, злое, насмешливое мелькнуло в чёрных глазах.
— Повторяю, успокойся, — а вот теперь в чужом глуховатом голосе слышится что-то такое характерное, врачебное, как будто с пациентом разговаривает, а не с проваленным агентом. — Он ничего не узнает. А тебе следовало доложить мне, а не принимать такие безумные решения самостоятельно. Я что, по-твоему, не человек?
Амарго даже не улыбнулся, услышав этот вопрос, хотя в другое время можно было бы уточнить, точно ли шархи люди.
— Вы разведчик. — И иногда так серьёзно относитесь к правилам, что не общаетесь с сыном уже годы, а возможно, больше никогда и не встретитесь больше. И что такое на этом фоне устранение проваленного агента? — И вор-маг к тому же. Знаете, как говорится…
— Знаю, знаю, — зашипел Макс. Не любил он эту поговорку. Обижался. И сейчас тоже, аж на пламенную речь разошёлся. Когда вербовал и то с меньшим энтузиазмом вещал.
А впрочем, не поговорка Макса задела, конечно. Недоверие.
Или то, что он так и не смог с ним справиться за годы знакомства, дружбы, совместной службы. Хотя это, видят небесные покровители, вина совсем другого друга Мануэля.
— Как ты мог подумать, что я — лично я! — пришлю к тебе бригаду зачистки, если узнаю о твоём провале?!
— Почему нет? — отвечает Амарго уже не от убеждённости в своей правоте, просто… катится по инерции. — Вы сможете это как-то скрыть?
— Элементарно. Не беспокойся.
Амарго не верит в это «элементарно», но ценит и благодарен за ту щедрость, с которой Макс забирает его проблемы, всем видом обесценивая значимость своего решения, не усугубляя долг — и так вечный — Мануэля ещё сильнее. По крайней мере, стараясь. Только Амарго не верит, что всё так просто. Но в то, что Макс сделает — верит легко, а, может, просто очень хочет верить. Хочет расслабиться. Вдохнуть воздух, не отсчитывая последние минуты своей жизни. Слушая разговор учителя и ученика о магии, привычный, почти уютный. И чувствовать себя в безопасности. Хорошо, что хотя бы иногда есть кто-то, кто удержит небо над твоей головой, когда собственные силы кончаются.
— Понял, Мануэль? — оторвался от профессиональных сплетен Макс. — К моменту твоего пробуждения тебе не о чем будет беспокоиться.
— Спасибо…
Он чувствует себя почти пустым, проваливающимся в апатию. И на фоне того, что с ним было до этого, ощущение почти эйфорическое, только слишком тяжёлое.
— Не за что, Мануэль, действительно не за что, — отвечает Макс на удивление мягко. — Ты делаешь для меня больше, — это не так, и Амарго мог бы поспорить, но сил нет. — А теперь расслабься, закрой глаза и ни о чём не думай…
Он подчиняется легко, позволяя Максу проникать в собственное сознание. Остатками здравого смысла понимает, что сном всё не ограничится, но не сопротивляется. Это разумно и правильно. Кому бы он и доверил собственный разум, как не Максу, спасающему его раз за разом? Если уж старый шархи считает, что так будет лучше — значит, будет, он ещё ни разу не ошибся, выправляя его судьбу. Не Мануэлю с ним спорить.
Даже если самому ему кажется, что забывать о помощи Макса — неправильно. Неблагодарно.