Заходишь на дайри, народ обсуждает фандомчики, делится как день прошёл, ругается за ФБ, уходит с дайри, возвращается, уходит, читают книжки, смотрят фильмы, обмуждают, иногда пишут фички или тащат какие-то картинки-видосики-музыку.
Заходишь на фикбук - азиатские мальчикодевочки, хотя ты их не читаешь, с вкраплениями Стругацких и Неуловимых мстителей. Иногда Гриндевальд/Смерть.
Заходишь в ВК - какие-то картиночки, какие-то картиночки, какие-то фоточки, какие-то шуточки.
Тыкаешься носом в Тенин инстаграм, пока она листает инсту - там красивые картиночки, видео с "поцелуй свою собачку" и что-то ещё такое.
Заходишь в твиттер - попадаешь в атмосферу царства безногих щенков, которых в детстве кормили битым стеклом и били ногами в живот. Выходишь из твиттера недоумённо. Очень... специфическая сеть вечного страдания по общему впечатлению от неё.

---

Написала новый план для переписываемых "редактируемых" частей. КУРЮ БАМБУК!

---

Всё-таки собрала себя куда-то и во что-то пошла править старый текст. Он почти дописан, там уже одна только развязка осталась, кульминацию мы уже миновали, и тут я дозрела. Этому долгострою уже 11 с хвостиком лет и ощущение того насколько первые части и написанные позже не склеиваются просто убивало всякое желание и возможность дописать. Качество первых частей ну тоже... нет, не то чтобы я хотела сгореть со стыда, что когда-то так писала, но вот сейчас принести и сказать, что ура, я дописаль, не поправив - уже нет.
Правка идёт прекрасно. Где не переписываем почти подстрочно, там удаляем куски, а где не удаляем, там удаляем и пишем заново. Очень весело, но немного заебался.
Что б мне его 11 лет назад не дописать и не смотреть теперь со спокойной душой и умилением, как оно у меня тогда было, а?!

---

Ситуация последнего полугодия ёмко описывается фразой: одела мини юбку, вышла на улицу, словила букет комплиментов своему кобелю. Или одела джинсы. Или макси. Или что угодно в общем одела, вышла на улицу, словила комплименты своему кобелю.
В общем, если девушка боится объективизации, то у меня есть для неё рецепт, как решить эту проблему. Заводишь КРУПНУЮ собаку, ухаживаешь за ней так, чтоб она аж лоснилась от счастья и была вся такая уруруру, и всё. Все мужики от 3 лет до 95 будут объективизировать твою собаку, пялиться на неё, пускать слюни на неё и мечтать полапать и потискать за все части тела именно её.

---

И я, и я хочу!

---

Всегда вызывает недоумение, когда люди говорят, что они, мол прочитали Войну и Мир, да, И ВОЙНУ ТОЖЕ! ПО мне, так война - самая задорная часть в романе вообще, потому что в мире они все какой-то хернёй ненужной (кроме Балконских периодически, бггг), а на войне как-то всё-таки делом были заняты.
А самая мутная часть в ВиМ не мир или война, на мой взгляд, а, сука, тонкая душевная организая Пьера, мать его, любимого героя Толстого. И в мире, и в войне - вообще никакой разницы. Поэтому всегда удивляюсь, так наглядно сталкиваясь с тем, насколько мы разные бываем. Кому-то, вон, Пьер даже нравится...

---

О добре

Вчера, после того как отвела мелочь в школу. то есть на танцы, в школу она потом сама дотопала, пошла по комунальным организациям, сверять книжки. Голова кружиться и подсвечивать окружающий мир иногда почти до белезны (окржающее всё-таки распознавалось, но сквозь головную боль), ещё пока мелочь вела. Потом идти стала медленнее, никуда уже не торопясь, мне полегчало и я нормально дошла до водоконала, который оказался закрыт на обед.
Что сделал охранник? Впустил меня посидеть, подождать конца обеда. Закончился обед, меня позвали в кабинет, и вот тут лажа, потому что стоять - хуже чем быстро идти. Я аккууратно присела на корточки, все три женщины тут же всполошились не плохо ли мне? Так выйдите присядьте, мы сверим и вынесем вам книжки. Села в коридое, женщина выглянула: да снимите маску, тут дышать нечем (в коридоре кроме меня никого не было, если что, только мелькающий в другом конце, возле выхода охранник), щас подождите, я дверь на улицу (служебный выход) открою, станет полегче. Ещё через несколько минут выглядывает женщина спросить как я, надо ли маме звонить? И так, знаете, спрашивает, что я почти уверена, мамин телефон у неё у самой есть, фигли, ма знают во многих гос.организациях.
Сверилась, пошла в РЭП. Женщиина со словами "Сверка у нас в понедельник и четверг" взяла книжку и начала сверять.
Прихожу в банк, девушка поднимает на меня глаза и со словами, что я ужасно бледная, предлагает мне водички. Вообще очень мило воркует, соглашается и карточку мне поменять, и чек найти и распечатать, но всё висит, поэтому чек мы просто нашли, распечатаем потом. Ещё раз напоили водичкой.
В горгазе, кстати, тоже на второй книжку вся система у всех повисла, хе-хе.
Но я чего в сущности... Добрые у нас люди. Замотанные, задолбанные, задёрганные часто, поэтому часто нервные и смурные, но добрые, и если тебе поплохело вот, всегда постараются помочь в меру своих сил и возможностей. Да, я эгоистично оцениваю доброту окружающих по тому, как они добры ко мне. Везде, куда за день не зашла были очень милые и приятные люди.
А когда я судорожно искала деньги в автобусе (знаю, что есть, но где?!) водитель махал рукой и говорил - потом отдашь, я тебя помню. Он мне как-то раз так уже прощал, я каждый день почти на этом маршруте ездила, а водителей там всего несколько, так что примелькались. Но деньги я всё-таки нашла.

---

Где-то в начале года снесла твитер на телефоне, и не ходила в него, потому что за те несколько месяцев, что я там пробыла он успел меня подзаебать. Очень сильно подзаебать. Но щас вот зашла, потому что хотела найти одну бабловскую запись о новых линейках, как раз новогоднюю.
Так твиттер через минуту решил, что надо проверить не робот ли я, а пока я тыкала в кнопочку, что не робот, очистил мне все подписки и предложил подписаться на всех заново.
А потом мне говорят, что дайри какие-то не такие

---

Нет я понимаю, что человек я слабый и нетренированный, мышцы забыли, что такое нормальная нагрузка и вс такое, но всему же есть предел. В смысле, последнее чего я ожидала от организма, это то, что у меня перетрудятся мышцы челюсти от того, что я слишком много зевала и будут болеть.
В смысле?! Так что, можно было?

---

Письма в никуда

Название: Письма в никуда
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: драббл, 399 слово
Пейринг/Персонажи: Бенке, Буссе
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Бенке не ведёт дневников.

Бенке не ведёт дневников, что бы ни думали об этом родители. Дневник — это для школы, чтобы записать расписание уроков и домашнее задание, а больше они ни для чего не нужны. Разумеется, существуют мемуары, но кто такой Бенке, чтобы писать о себе мемуары? А если он вдруг станет каким-то выдающимся деятелем, вот тогда и напишет о своих воспоминаниях.
Бенке уверен, что в этих мифических «воспоминаниях» не будет ни строчки о Буссе, потому что никакой дурак не будет рассказывать всему миру о больном и личном, о том, что кровит внутри. Никто не захочет выставлять себя на потеху толпе. Настоящего себя, разумеется.
Поэтому никаких дневников Бенке не пишет, вместо этого он каждый день садится и пишет письмо Буссе. Иногда о том, что сегодня произошло (если случилось что-то интересное), но нередко это письма о том, что Бенке придумал или его размышления о чём-то. Пишет он всегда на отдельных листах бумаги, ведь никто не положит в конверт целую тетрадь. И что с того, что у Бенке нет адреса и он складывает каждое новое письмо в папочку? Таких папочек у него накопилось… много.
Потому что из всех правил, которые существуют в его жизни (не опаздывать в школу, всегда завтракать, чистить зубы, делать домашние уроки), только это: каждый день сесть за стол и написать письмо другу — он не нарушает никогда.
«Однажды, — думает Бенке, — ты тоже напишешь мне, и тогда я узнаю адрес, на который нужно всё это отправить. Тебе должно быть проще, я никуда не переехал, так что писать — туда же. Ты знаешь».
А потом ему исполняется двадцать, и Бенке сжигает все свои папки, до последнего листа.
Ему никто так и не написал. Мать говорит, что это потому, что Буссе… Ну, понятно, что она говорит, все они это говорят. Вот только Бенке и сейчас знает наверняка: старый друг жив.
Он просто начал новую жизнь и забыл о нём. Потому что так, вероятно, проще.
— Удачи, — костровый дым поднимается вверх, растворяется в облачном осеннем небе, и Бенке думает, что ему бы обидеться, но он чувствует только опустошающую усталость. — Я очень ждал, но, видно, зря. Сорян, приятель. И удачи.

Где-то очень далеко Мио со злостью разбивает бутылку с письмом о скалы, вместо того чтобы опустить её в море. Потому что ему уже двадцать лет и, даже живя в сказочной стране, пора перестать верить в сказки. Его письма не дойдут до адресата.
Потому что для прошлого он мёртв. И так и останется.
Хорошо ещё, если Бенке о нём вообще помнит.

---

Мёртвые не воскресают

Название: Мёртвые не воскресают
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: драббл, 762 слова
Персонажи: Милимани, ткачиха
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Надо быть очень-очень наивным принцем, чтобы не понять, что добрые женщины не будут просто так жить в одиночестве в глухом лесу.

Мёртвые не возвращаются к жизни — это правило, которое никто не может нарушить.
Мёртвые мертвы, и ничто не способно это изменить.
Мёртвые… не обязаны тихо лежать под землёй. Это скажет вам любая толковая ведьма. Или даже покажет. Хотя это, конечно, строго запрещено.
Но кто будет запрещать невозможное?

Милимани открывала глаза и почувствовала, как жжёгся солнечный свет и как ластилася к её рукам густая тень от каменного валуна. Ей не нужно было спрашивать, что произошло, чтобы понять, что именно случилось. Она погибла, принц победил рыцаря Като, а потом она вновь открыла глаза. Как только коснулась её волшебная ткань, вытканная любящей мамой.
Да, любая ведьма скажет вам…
Надо быть очень-очень наивным принцем, чтобы не понять, что добрые женщины не будут просто так жить в одиночестве в глухом лесу. Но Мио смотрел на неё и улыбался, он обнимал её, и счастье его от того, что все они живы, было несомненным и обжигающим. Вполне объяснимым для живых, но избыточным для неё. И всё же Милимани улыбалась и даже смеялась вместе с остальными. Она не подавала виду, как жжёт её яркое солнце, никак не показывала, что чужая радость вызывает скорее голодную зависть, потому что она тоже так хотела. Всё это осталось при ней.
Не озвученное. Скрытое.
Потому что мертвецы умеют хранить тайны, гораздо лучше других.

— Здравствуй, мама, — она улыбалась, смотря на застывшую на пороге женщину с тревожными, печальными, отчаявшимися глазами.
«Мать. Это моя мать», — напомнила себе Милимани.
— Ты вернулась ко мне, — улыбка дрожала, как отражение в воде. И тёплые руки, обнявшие её, прижавшие к себе, — дрожали тоже. — Ты вернулась ко мне, доченька моя.
— Конечно, — Милимани не подняла рук и не ответила на объятия. К чему врать той, которая и так знала её самую главную тайну? К чему врать той, которая сама с ней это сделала? — Разве у меня был выбор? Мама?
Судорожный вздох, как от удара. И Милимани чувствовала чужую боль и горе, сладкие, как малиновый сок. Но они не радовали её. В ней мало осталось тепла и любви, но этой боли она всё равно не желала, как бы сладка та ни была.
«Мать. Это моя мать», — теперь это не напоминание, теперь это осознание. Смерть отрезала почти всё, но эту связь не разорвала даже она.
— Я не могла тебя потерять. Я не могла, — отчаяние матери можно было пить прямо из воздуха, и Милимани, наконец, вспомнила, что надо делать.
Она подняла руки и погладила её по голове, мягким, утешающим жестом. Точно таким, каким матушка сама столько раз успокаивала её, когда Милимани разбивала коленки или царапала ладошки.
— И я вернулась. Теперь я буду с тобой, — это почти напев, почти чары наподобие тех, которым учила её мать, но у мертвецов совсем иная магия. И мать подчинилась её голосу, силы её хватило бы, чтобы сопротивляться, но она сама не желала этого. Милимани знала предчувствием мёртвой, что будет ещё немало тех, кто точно так же подчинится её силе, и голосу, и обещанию покоя. Тех, для кого это доверие ничем хорошим не закончится, ведь Милимани нужна будет только их кровь.
Она не рыцарь Като, она гораздо слабее, и потому у тех, кто уйдёт к ней, не будет ни шанса. Ни служить ей верным рыцарем, ни летать за окном её дома. Она возьмёт всё, и человек просто исчезнет в чаще, как камень, упавший в озеро. Не будет страха и кошмара — только сладкий сон и забытьё.
Но это всё потом, это всё — с другими. Не с мамой.
Маме нужно просто поспать. И решить.

Во сне ведьмы, не желавшей зла — только семьи, рыцарь Като улыбался почти сочувственно, и от этого было в сто раз страшнее, чем в прошлую их встречу, когда он уводил Милимани из дома и смеялся, смеялся в ответ на все просьбы о милосердии.
— Ты создала чудовище, женщина.
— Не тебе судить!
— Я не сужу, а чувствую. Родную душу, если хочешь, — Като смотрел ей в глаза, и сердце болело, как раненое. — Но она будет страшнее меня.
— Нет.
— Да, ведьма. Она будет страшнее, ведь никто не будет знать о ней. И никто не придёт её остановить. Восхитительное чудовище. Наша с тобой наследница. — Его смех едва ли можно было отличить от её плача.
Но за нарушенный запрет всегда приходится платить. И чаще всего кровью.
Иногда — своей, но так редко кому везёт.

Милимани сидела за ткацким станком матери и нежно касалась уставшего дерева. Она терпеливо, как только мёртвые умеют, ждала, какое решение примет мама, когда проснётся.
Она не знала, что выберет мать. Чья смерть и жизнь перевесят на весах. Но знала, что в последний раз, на рассвете, она примет её выбор, каким бы тот ни был. И даже если мама навсегда закроет её глаза — ни о чём не пожалеет.
Потому что даже мёртвая Милимани верила маме больше, чем себе.

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Тот, кто сможет

Название: Тот, кто сможет
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: миди, 4 419 слов
Персонажи: Като, король (Мио, Лундин упоминаются)
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Король Страны Дальней не может убить рыцаря Като, хотя и обещал.

Город за окном дворца мал, как в иных странах бывают малы деревушки, в которых лучше знают причуды лесного хозяина, чем короля. Но Страна Дальняя совсем невелика, похожая на детское лоскутное одеяльце: вот замок, вот сад, вот городок, а вон там хутора вместо сёл и пролив с лесом. А вот и большой, равнодушный внешний мир, которому нет хода в этот сказочный край без приглашения. Очень маленькое королевство, очень сказочное, как хрупкая игрушка, собранная из десятков деталей терпеливой рукой.
Король отвернулся от окна, чувствуя, как потянуло по спине прохладным осенним воздухом. Когда-то он действительно собирал эту землю и сказку, поселившуюся в ней, по кусочкам. Они собирали. Когда и почему всё изменилось?
Лундин сидела на его столе, покачивая одной ногой и обманчиво ласково касаясь детской колыбели, в которой лежал его сын, не ведающий пока ни печали, ни одиночества. Но это ненадолго. Ведь его отец до сих пор жив.


— Ты позаботишься о нём? — жена, так и не ставшая королевой, едва может поймать его взгляд от слабости, но полупрозрачные пальцы в сетке голубых вен сжимают рукав его одежд так, что будь это его горло — он не прожил бы дольше этого мига. — Ты обещал, что присмотришь за ним вместо меня.
— Конечно, — король сам не знает, ложь ли произносит, правду ли. Он присмотрит, разумеется. Он сделает их сына королём, обязательно. Но вряд ли эта девочка, которой было ещё в детстве нагадано, что она не проживёт и дня, если приведёт в мир новую жизнь, имела в виду под «позаботишься» то, что он собирался сделать. Девочка, которая так хотела сына или дочку, что рискнула жизнью ради этого, девочка, которая поверила королю.
Кому можно доверить сына, как не отцу-королю, верно?
Кому угодно.
Кому угодно, кроме него.


— Ты уверен? — Лундин смотрела на него прозрачно-чистым взглядом, в котором не было ни доброты, ни жестокости. Этот взгляд походил на студеную воду горных рек, которым всё равно, напьётся ли из них умирающий от жажды, или утонет в их объятиях заплутавший путник. Жизнь и смерть они дарили с одинаковой щедростью. — Он ещё совсем малыш, не лучше ли подождать?
— Нет, — король проиграл сам себе и подошёл к колыбели, чтобы рассмотреть доверчиво выглядывающий из пелёнок по-детски курносый нос и светлый, как лён, пух, ещё не ставший полноценными волосами. — Лучше сейчас.
С каждым днём будет расти искушение оставить сына дома, рядом с собой, чтобы он был ветвью от его древа, чтобы впитал всё, что знал и видел король…
И никогда не сделал того, что должен был сделать кто-нибудь и не мог король.
— Забирай его. Мы заключили договор. Девять лет…
Лундин потянула себя за светлую прядь и легко улыбнулась, обнажая острые, небольшие зубы:
— Я помню, странный король далёкой страны. Девять лет твой сын должен жить вдалеке, во внешнем мире, живой и здоровый, а потом вернуться в твой дом. Ты заплатил, и я исполню, — она легко соскочила на пол, обернулась вокруг собственной оси, оборачивая лазурное платье до пят в серенькую, неприметную одежду большого мира. — Даже если ты пожалеешь о сделке, я выполню уговор. — Её улыбка исчезла с лица, и теперь Лундин, то ли дух, то ли ведьма — король не знал, никто не знал, кто она на самом деле такая, — смотрела на него строго и серьёзно. — Попрощайся.
Детская ладошка была такой маленькой, что с трудом могла обхватить его за палец, и король в последний раз отчаянно прижал маленький свёрток к себе, ласково, чтобы не повредить, и крепко, будто в последний раз.
Так и было. Ведь через девять лет к нему вернётся совсем другой, незнакомый ему мальчик.
А потом Лундин забрала Мио и шагнула из окна, исчезая в ранних сумерках.
— Не скучай, глупый король, девять лет пролетят быстрее, чем тебе кажется, — её голос растворялся в шуме ветра, но невозможно было не расслышать каждое произнесённое слово.
Король знал, что она права. Хоть и ничего не понимает.


Лунный свет падает на башню королевского замка, как серебряное покрывало, и в его сиянии лицо Като кажется ещё более узким и измождённым, чем в летнем солнечном мареве. От взгляда на него больно сжимается сердце в груди и дурное предчувствие свивает гнездо внутри.
— Моё время заканчивается, — Като улыбается, будто не говорит ничего страшного. Он сидит на остывшем каменном полу, прислонившись спиной к кладке стены, и смотрит снизу вверх, как всегда любил. — Ещё немного — и изменения преодолеют черту, за которой я могу контролировать происходящее. — Като поднимает руку и сжимает запястье королю. — Прости.
Пальцы его холодные, болезненно-сильные, но освобождать руку из их хватки не хочется. Наоборот, пока он чувствует прикосновение, его друг тут, с ним.
— Это не имеет значения.
Для него — никакого. Но Като упрямо (этот разговор у них не первый, хотя раньше они всегда говорили о далёком будущем, которое, как надеялся король, никогда не настанет) качает головой:
— Имеет. Я разрушу всё, что тебе важно, всё, что ты создавал всю свою жизнь, — в ровном голосе, как подо льдом, течёт вина за ещё не сделанное, но уже неизбежное. — И этого нельзя допустить. Ну что ты так смотришь? — Като одним плавным движением поднимается, берёт его за плечи, заглядывает в глаза. — Не о чем скорбеть, мой король, то, что происходит со мной, было неизбежно с самого начала, мы же знали это, но благодаря тебе в этой стране останется что-то и от меня. Что-то, за что мне не будет стыдно. Я так благодарен тебе.
— Из меня плохой король, — он притягивает к себе своего глупого рыцаря, обнимая так, чтоб затрещали кости. — Самый ужасный из всех королей, которые только могли достаться этой стране.
— Что ты…
— Мне всё равно, слышишь? — ночной воздух тяжело пахнет непролившимся дождём и полынью, и король дышит жадно и глубоко, как будто может выпить всю эту ночь, уничтожив и мучительный разговор, и надвигающуюся беду. — Что бы ты ни уничтожил — это не имеет значения. Останься…
— Нет, — Като отстраняется осторожно, чтобы посмотреть ему в глаза. — Не надо. Я… не хочу. Я не могу уничтожить всё, что есть у тебя.
«У меня и нет ничего, кроме тебя. Мне и не надо ничего другого».
Но король молчит. Потому что его друг смотрит на него жадно, с каким-то голодным отчаянием того, кто не может объяснить, что разрушает его изнутри.
— Я уничтожу и тебя… Нет, нет, пожалуйста, не говори, что это неважно, — Като так же плавно, как до этого встал, опускается перед ним на колени. — Это буду не я. Уже не я, и я не хочу отдать «этому» тебя. Пожалуйста. Уничтожь меня до этого. Ты можешь, во всей Стране Дальней, и даже за её пределами, никто, кроме тебя…
Король опускается на твёрдый, высасывающий тепло (а может, всё дело в разговоре, в просьбе, которая вынимает сердце и отравляет кровь) камень:
— Я не могу. Мы ведь говорили об этом уже. Ещё тогда, когда только познакомились, и я думал об этом. В последнее время — с тех пор, как тень, будто след болезни, лежит на твоём лице, — много. Я видел, что время наступает. Неужели ты думаешь, что я не хотел избавить тебя хотя бы от необходимости просить меня о смерти? Но я не могу, я просто не могу даже руки поднять. Я обманщик, ты можешь смело меня в этом упрекать. — Король закрывает глаза, которые лунный свет слепит до боли. — Я обещал тебе смерть, когда наступит время и ты не сможешь сопротивляться камню, убивающему твоё сердце, дольше. Я обещал, Като, я помню, но не могу сдержать своего слова.
Он ждёт отповеди, обвинений, возможно удара, и не стал бы защищаться, даже будь тот смертельным. Разве не заслуживают предатели кары? Но вместо этого Като обнимает его, так же крепко, как минутой ранее обнимал сам король.
— Мне жаль, что всё так вышло, — в голосе рыцаря, которого проклятый камень отнимает у короля, нет ни упрёка, ни обвинения, только горечь и понимание. — Я уйду сегодня в мёртвые земли. Это не защитит от меня полностью, но всё же позволит выиграть время, а потом привяжет меня к замку, ограничив мои возможности так, чтобы я не мог надолго его покидать. Я оставлю путь для тебя открытым, и, когда чаша твоего терпения переполнится (о мой король, поверь, как бы я ни желал этого избежать, я причиню много зла тебе и твоим людям), ты всегда сможешь прийти и покончить с этим. Даже мёртвой моя земля узнает твою кровь, что ты когда-то смешал с моей, и не причинит тебе вреда. Защитит.
— От тебя? — это смешно. Мёртвая земля Тридесятой Страны была плотью от плоти своего господина и могла защитить только его.
— Тебя — даже от того, чем я стану.
— Ясно. Что бы ты ни говорил, я не смогу причинить тебе вреда, но я придумаю что-нибудь, чтобы твоё желание исполнилось.
— Спасибо.
Король не видит, но знает наверняка, что Като улыбается. И также знает, что должен найти способ сдержать данное когда-то обещание и избавить своего рыцаря от мёртвого сердца в груди и Страну Дальнюю от Тьмы и вечного горя. Пусть он и худший из королей, но Като любит эту землю, её прозрачные родники и серебряные тополя, которые король сажал везде, видя, как радуют они взгляд друга. А значит, он должен сделать всё необходимое.
Должен.


И король нашёл способ. По крайней мере, он надеялся на это.


Като говорил, что мёртвые земли Страны Тридесятой узнают кровь короля Страны Дальней, не его самого, а значит, прийти и сразить рыцаря мог и не он, а сын. Или внук. Или кто-нибудь из бесконечной цепочки его будущих потомков, чьи руки не будут связаны старой дружбой.
Лучше, конечно, не затягивать, но и торопиться не обязательно. Меньше всего король хочет приблизить смерть Като или поторапливать своего сына отправляться в тяжёлый и опасный путь. Время, ему нужно время, чтобы смириться и приготовиться к тому, что случится.


А потом исчезает первый ребёнок, девочка из доброй, никому не сделавшей зла семьи, и первые тоска и печаль вгрызаются в благословенную землю Страны Дальней. Король чувствует это ещё до того, как гонец приносит ему недобрые вести, понимает, что пришла беда, раньше, чем птица Горюн садится на ветви его сада, чтобы наполнить воздух своей песнью. Король — плоть от плоти своей земли, ветвь от её древа, и ему не нужны были никакие гонцы, чтобы на себе ощутить: его страну отравляет незаслуженная мука, несправедливая беда и отчаяние.
Его собственное сердце — часть земли и чувствует всё. Король не вправе отгородиться от слёз, что по его выбору проливаются на поля и под сенью лесов Страны Дальней. Так же, как и Като не может защититься от собственных владений: мёртвых, высушенных, окаменевших.


Рыцарь его, потемневший и хмурый, пришёл спустя два дня, затерявшись в ночной тьме.
— Като! — Король выдыхает, не веря своим глазам: он думал, что его друг больше не придёт к нему, после нарушенного обещания. — Я так рад!
Рыцарь удивлённо и немного насмешливо вскидывает бровь, несколько мгновений внимательно разглядывая его, а потом растерянно качает головой:
— А не должен бы… — Он подходит ближе и опускается на мягкий ковёр у кресла, в котором сидит король, почти затерявшись в густой тени. — Удивительно, мы раньше, бывало, не виделись и дольше, а я так соскучился…
— Оставайся, — король говорит не задумываясь, запускает пальцы в густую тёмную гриву, как гладил бы пса, и Като хрипло смеётся, прижавшись к ласковой ладони.
— Нет. Нет, я не могу, ты же знаешь…
— Ничего не знаю. Ты можешь уводить людей в мой замок, если тебе это надо, места хва…
— Это и так отравляет тебя, — возражает Като. — И будет отравлять ещё вернее. Нет. И я тоже меняюсь. Сейчас, рядом с тобой, я почти такой, каким был, но это не продлится долго. Даже здесь, когда я слышу твой голос и вижу тебя. И тогда я могу причинить тебе вред всерьёз.
— Я не…
— Я против, — отрезает Като почти зло (на себя, не на короля) и, повернув голову, касается губами его запястья. — Никто не имеет права причинять тебе вред, мой король.
С тех пор дети пропадают в его стране регулярно, уводимые Като в его безжалостную, пропитанную отчаянием и ненавистью страну. К королю же он приходит намного реже и с каждым разом старается держаться от него всё дальше.
— Не подходи ко мне, — голос Като тихий, не требующий — умоляющий, и король не может отказать, хотя больше всего хочется сделать всё наоборот: пересечь комнату в несколько шагов, обхватить за плечи, притянуть к себе, надеясь избавиться от этой ужасающей тени одиночества и бессилия. «Я здесь, я с тобой, неважно, что происходит в мире, неважно, как ты изменишься, — я буду с тобой. Только позови меня. Или нет, просто не запрещай мне, и я приду к тебе, разделю с тобой твою судьбу. Ты не будешь один, ведь у тебя есть я…»
Но Като просит, и король не может отказать. Не после собственного неисполненного обещания, за которое рыцарь его даже не винит.
— Я посижу здесь немного, — он устраивается на подоконнике, напоминая крупную тёмную птицу. — И уйду.
— Ты же знаешь, что я буду только рад, если ты задержишься.
— Я выжигаю твоё сердце, мой король, тебе нет во мне радости.
— Ты жив, — король пожимает плечами. — И помнишь обо мне. Другой радости и не надо, но мне хватило бы и первой.
Като смотрит на него больными, усталыми глазами человека, который не мог, просто не мог больше так жить и не имел другого выхода. «Твоя вина, — шепчет королю внутренний голос. — Это твоя вина, что ты не отпустил его с миром и спокойным сердцем. И не отпускаешь до сих пор. Плачущие родители, напуганные дети — всё это не его вина, а твоя. Твоя, эгоистичный король глупой страны! Но он несёт эту вину вместе с тобой, потому что, в отличие от тебя, твой рыцарь хороший друг».
Да, это правда, и то немеющее, то обжигаемое болью, как кипятком, сердце — это даже не цена. Это жалкая насмешка над чужой бедой.
— Я бы хотел вернуться, — признаётся Като, пряча бледное лицо в ладонях. — К тебе. Служить тебе, как прежде. Но всё что я могу — это разрушать. Как бы я ни боролся с собой, как бы ни останавливал — это работает только какое-то время, а потом искушение переполняет меня настолько, что в нём гаснут и разум, и воля, и память. Я не помню даже тебя!
— Но ты вспоминаешь.
— А ты всё ещё оправдываешь меня. Как всегда…


После внезапной королевской свадьбы Като больше не приходит к нему. Два года. Два года король слышит только песни Горюн, чувствует кожей, как шагает по его землям Като, идущий в очередной дом, и это должно причинять боль (он ощущает каждый шаг как поцелуй кинжала, медленно вспарывающий кожу), он должен испытывать вину и сострадание к тем, чей дом покидали смех и радость. Но он привык, он избавился от этих чувств, потому что не могло быть ничего лицемернее и подлее, чем проливать слёзы над чужим горем, которое можешь исправить, но не шевелишь и пальцем из собственной прихоти и жадности.
Нет, чувствуя, как режет его кожу присутствие Като, король только жадно вслушивается в дыхание своей несчастной страны, чтобы понять: где он? Всё ли с ним в порядке?
«Я скучаю, я так скучаю без тебя. Что же ты больше не приходишь? Неужели так боишься повредить моей семье? Какие глупости, Като. Я жду тебя. Так жду…»


Рыцарь появился той же ночью, как Лундин унесла Мио в большой внешний мир. Появился с потерянными, сумасшедшими глазами и бесцветным лицом с запавшими щеками и остро проступившими скулами. Он очень медленно сделал первый шаг, второй; король замер, боясь пошевелиться и спугнуть это сближение. Като не было так давно, но даже до его пропажи он старался не подходить близко. И теперь король боялся ему об этом напомнить.
— Твой сын… — Като замолчал, оборвав себя посреди вопроса, и, в три широких шага сократив разделяющее их расстояние, опустился на колени и прижался лицом к королевской ладони. — Прости. Из-за меня…
— Нет, — он положил свободную руку на тёмные, с проступающей сединой, пряди рыцаря, желая то ли успокоить, то ли утешить, то ли просто прикоснуться, как в те времена, когда Като всегда был рядом и умирающая Тридесятая Страна ещё не отняла его у короля. — Это не так. Моему сыну придётся расплатиться за моё малодушие. Так же, как уже платишь ты.
Като сжал его руку мозолистыми, огрубевшими пальцами сильнее, и король молча улыбнулся этому упрямому несогласию.
— Ты ни в чём не виноват.
— Хорошо, — легко согласился король, не желая начинать этот спор. Он знал правду, но если Като желал видеть его безвинным, то разве есть у него право отнимать это заблуждение у своего самого близкого человека, если того это радует? — Хорошо, но и ты не виноват, — и вот это уже — настоящая правда. — Так сложилось, что каждый из нас привязан к нашей земле, связан с ней даже больше, чем с семьёй или друзьями. Так сложилось.
Они просидели рядом всю ночь, почти не разговаривая, молча оплакивая то ли собственную судьбу, то ли судьбу ребёнка, которому два взрослых идиота решили доверить поставить точку в их затянувшейся истории.
Уже на рассвете, когда Като поднялся, чтобы вернуться в собственный дом, ставший его тюрьмой, король наконец нарушил тишину:
— Ты говоришь, что уводишь моих людей, но спроси меня, и я отвечу, что, мне кажется, в этой стране и нет никого с тех пор, как ушёл ты. У меня никого нет.
Они оба были одинаково одиноки, несмотря на то что со стороны могло показаться, будто вокруг короля есть люди, прекрасные, добрые, чудесные люди, которых он должен был защищать. Абсолютно чужие и ненужные.
— У тебя есть сын, — Като улыбался и был искренне рад за него. — Будет, когда вернётся. Я рад, что тебе есть зачем жить.
«Да нет же!»
Но король промолчал, только улыбнулся в ответ и согласно кивнул. Като всегда заботился о нём больше, чем о себе, и никогда не понимал, насколько дорог ему. И король знал, что его рыцаря действительно утешает мысль о том, что у его короля теперь есть любимый сын, что его король обязательно будет жить, даже оставшись без присмотра. Като мог не волноваться.
«Я буду, — соглашался с ним король Страны Дальней, уже оставшись один. — Ради твоего желания и долга перед сыном, которого отдал Лундин раньше, чем смог полюбить. Не беспокойся об этом».
Больше всего король сожалел о том, что его сердце однажды не остановится вместе с сердцем Като.


Крики обращённых птиц за окном звучали беспрерывно, и Като открыл окно, чтобы слышать их лучше. Эти голоса бередили сердце, не позволяя тому окончательно стать куском сплошного камня, они причиняли боль, но быть живым, хоть немного более живым, было так сладко, что Като не мог сопротивляться соблазну. В начале, в первые годы после того, как он оставил своего короля, он ещё и пытался. Ведь всё равно было бессмысленно воровать детей, они лишь продлевали агонию. Если бы это могло помочь, то не было бы никакой нужды уходить из Страны Дальней, чей король оживлял его сердце многократно надёжнее.
Но теперь даже король не мог оградить Като от судьбы его земли, так чего ждать от детей, которых Като даже не различал между собой? Всего лишь короткая отсрочка, чашка воды, вылитая под корень дубу, умирающему от многолетней засухи, но отказаться от этих капель было не по силам для Като.
Чудо уже то, что он смог оставить своего короля. Но он любил его так сильно, что никогда не причинил бы никакого вреда. Даже камень в его груди не смел желать зла королю, что должен был его убить. Других же Като теперь было не жаль.
Одна из птиц, самая, наверное, сумасшедшая, вдруг оторвалась от стаи и села на окно, прямо перед рыцарем, что выкрал её из тёплого дома, увёл от любящих родителей. Сумасшедшая птица. Като протянул руку и, не задумываясь над тем, что делает, погладил тёмные, жёсткие перья:
— Ждёте принца? Ждите. Ждите…
Он тоже ждал его, ждал, когда, спустя годы, возмужавший Мио, сын его солнечного короля, придёт, чтобы покарать Като за всё, что тот сделал со Страной Дальней и его отцом.
«Я жду тебя, принц, приходи же. Я так устал причинять боль твоему отцу. Если бы ты знал, как я ненавижу себя за это!»


Письмо от Лундин жгло королю руки, как раскалённый метал, которым проверяли ведьм и еретиков в большом мире. Оно причиняло боль, живую и настоящую, сердце оглушительно стучало в груди: скорее, скорее, я так долго не видел его. Сердце рвалось и стонало: не надо, не так быстро, дай нам, всем нам, ещё время.
Но что бы там ни выстукивало глупое сердце о стенки его рёбер, Мио уже стоял возле его дворца и так доверчиво раскрывал объятия навстречу, что от этого было больно. Он даже не спрашивал, как так случилось, что отец, настоящий король, потерял его в детстве. Такой рассеянный, такой непутёвый король самой печальной страны на свете, истерзанной именем, которым король дорожил больше всего.
Мио подружился с сыном садовника, и король вздохнул с облегчением: Юм-Юм был славным мальчиком, спокойным и добрым, он ни за что не обидит юного принца, который с любопытством познаёт свою будущую страну, волшебную и прекрасную. Это хорошо: держась за руки с Юм-Юмом, его сын, которого король знал даже меньше, чем семью своего садовника, обязательно полюбит Страну Дальнюю и, конечно, захочет её защитить от з…
Мысль болезненно оборвалась, и король улыбнулся, насмехаясь над самим собой: сколько лет прошло, вся страна живёт в безмолвном, скрытом страхе, а он не способен назвать Като «злом», даже думая о мире, который видят не его глаза — глаза Мио. Неприкосновенным, рыцарь его, измученный, иссушённый своей землёй до последней грани безумия, оставался неприкосновенным для короля Страны Дальней даже в мыслях.
Как хорошо, что у них ещё было время, ведь Мио совсем ребёнок, куда ему идти сражаться? Пусть гуляет по садам и полям, любуется реками, океаном, прекрасным мостом, что сияет в лучах рассвета. Пусть полюбит и серебряные тополя, которые так радовали когда-то глаза Като, и голоса людей этой страны станут ему близкими и родными, пока он будет расти и крепчать, вбирая в себя всю силу их печальной страны, как деревья вбирают соки из почвы.
За это время и король постарается узнать своего сына, постарается полюбить его. Может быть, тогда слова Като и его собственное согласие перестанут быть ложью. Может быть, тогда он даже сможет искренне пожелать удачи своему сыну, ставшему настоящим воином и защитником.
Никогда бы королю не пришло в голову, что времени у них нет. Ни у Мио, чтобы врасти в Страну Дальнюю, чтобы и издалека она могла питать его силой. Ни у короля — чтобы узнать и полюбить своего сына. Мио не был подобен отцу, он не собирался откладывать и тянуть время, он собирался сразиться за свою будущую страну тут же, не прожив в ней и года. Отважный, маленький принц, которого не был достоин король. Но Като… Да, Като — был.
А всё, что мог король — это обнять его, своего благородного и решительного сына, чужого, незнакомого ему ребёнка. И всё. Он не смог произнести ни одной просьбы обождать, не торопиться, потому что знал: стоит ему начать просить, и он будет просить не поберечь себя, не поберечь его, он будет выпрашивать время для своего рыцаря, а этого не заслужил ни один из них. Ни Като, ни Мио, ни вся его страна, что годами ждала своего принца в надежде на спасение.
— Я буду ждать тебя, мой Мио.
«Я буду молиться о твоём успехе, как бы то ни было. Ты заслуживаешь и победы, и славы. А он… он заслуживает того, чтобы наконец обрести покой. Я буду молиться за вас. Что мне ещё остаётся?»


Като почувствовал поступь принца, как только подошва его сапожек коснулась мёртвой, отравленной смертью земли его страны. Тёплое, живое, горячее — вот каким было это прикосновение. Ласковым, как язык пламени погребального костра.
— Так рано, мой король? — Като не хотел отсрочки, нет, он ждал своей смерти долгие десятилетия… Но каково было его королю с солнцем, запутавшимся в золотых волосах, отпускать к нему сына так рано? — Не тревожься. Камень в груди поёт о смерти чужакам, но я не смогу. Так же, как не смог бы тебя… Не тревожься, мой король.
Только теперь он в полной мере понимал, о чём именно просил когда-то и почему ему не смогли дать обещанного. Разве смог бы сам Като убить короля Страны Дальней? Да пусть бы сгорела вся земля, он бы и пальцем его не коснулся. Так как он сам мог требовать обратного, только взвалив на друга своего и короля тяжесть невыполненного слова?
И даже прощения попросить он уже не мог: слишком поздно. Но скоро, скоро всё закончится. Като вызвал своих офицеров и велел им обыскать всю страну в поисках чужаков, ведь не может всё быть так просто для героя, идущего сразить великое зло, верно?
— Ты получишь великую битву и славную победу, мой несбывшийся принц. Но не беспокойся, земля моя не выдаст тебя никому, она так привыкла, что твой отец, а значит и ты, неприкосновенен никакому злу. Она так устала умирать, что обязательно поможет тебе. И ты ничего не поймёшь, мой принц. Да, ничего не поймёшь, уж от этого мы с твоим отцом тебя избавим.
Зачем принцу нужны вопросы, способные посеять сомнения? Пусть сражается с лёгким сердцем и радуется победе, как и заслуживает того. И всё будет хорошо.


Серебряные тополя шумели за окном, волнуясь и переливаясь, подобно морю, но король, смотрящий вдаль остановившимся, незрячим взглядом, не видел их, так же как не видел ни гаснущего заката и загорающихся звёзд, ни проходящих мимо сострадающих ему слуг. Он вслушивался в ветер, что доносился с тёмной, как разлитые чернила, Тридесятой земли, и гадал: почувствует ли он что-нибудь? Хоть что-нибудь, когда всё свершится?
«Ты должен вернуться, моя мальчик, слышишь меня? И я исполню любые твои желания, я сделаю всё, что ты пожелаешь, я дам тебе всё, что бы это ни было. Только вернись ко мне, вернись в этот замок, что не успел стать тебе домом, но обязательно станет. Ты даже представить не можешь, как я боюсь твоего возвращения, мой отважный сын, ведь это будет означать, что Като мёртв, что всё окончено, безвозвратно и окончательно, а я по-детски эгоистично и капризно (ты не был таким никогда, верно, мой солнечный мальчик?) не хочу этого, не могу смириться с этим. Но знаю, что так должно, знаю, что так надо. Поэтому прошу тебя, вернись живым и здоровым, вся страна ждёт тебя, а на меня тебе не стоит обращать внимания».
Ночь обнимала короля Страны Дальней, такая же тёмная, как та, что окутывала замок рыцаря Като, и он улыбался ей, понимая, что это последняя столь тёмная ночь в его жизни.
Это — прощание.


Пока клинок входил в его грудь и отравленное каменное сердце, Като смотрел на маленького, решительного принца, в золоте волос которого так знакомо путался свет. Он был рад на прощание увидеть это снова.
«Прощай, мой король. Прости меня».
Безмолвное сердце в груди раскололось окончательно.
«Спаси…»


Мио вернулся к королю в окружении счастливых детских голосов, в солнечном сиянии и блеске вновь обретённой радости. Он и сам был светом и радостью, когда бежал в его объятия, и король улыбался ему, потому что разве мог он не улыбаться собственному сыну, совершившему то, что он не смог?
Чужому, незнакомому мальчишке, уничтожившему единственное важное и дорогое, что было у короля.
Мальчику, которого ему теперь любить. До самой смерти.
— Я ждал тебя, — и это правда. — Я люблю тебя, мой Мио, — и он сделает всё, чтобы для Мио это всегда было правдой. Потому что он должен.
Но разве живым мертвецам сложно притворяться для живых теми, кем те хотят их видеть? Он будет таким, каким пожелает Мио. Потому что самому ему теперь всё равно.


Когда над головой короля запела птица Горюн, он только крепче сжал принца в объятиях. Птица плакала над ним, плакала за него, и королю казалось, что она, сидевшая когда-то на плече их погибшего рыцаря, единственная во всей Стране Дальней его понимает.
Птица Горюн пела и плакала за них двоих.
Потому что, в отличие от короля, могла.

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Чудовище на троне

Вообще-то, во втором предложении Като должен был завязать королю глаза и у них должен начаться секс... это по плану. Как мы оказались в позе, что Като королю не тайный любовник, а старший брат, и вообще мы с королём уже стоим над его трупом, а король становится некромантом я в душе не ведаю.
А что вы знаете о том, как всё пошло немножко не по плану?

Название: Чудовище на троне
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: мини, 1 199 слова
Пейринг/Персонажи: король, Като
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Завтра он станет королём.
Примечание: АУ Шрёдингера

Завтра он станет королём, но до церемонии оставались ещё долгие ночные часы.
Завтра на плечи ему ляжет порфира, а лоб в пыточном кольце сожмёт корона.
Завтра он станет таким, каким должен будет быть. Завтра, всё завтра.
А сегодня он стоит в лесу над телом собственного брата и сжимает его холодную руку в своих ладонях, не надеясь отогреть, но пытаясь осознать, что остался один. Абсолютно. Как и твердили все эти безликие и безымянные люди, не стоившие ничего в одиночку, но сливавшие свои голоса в бесконечный морской рокот.
«Король может быть только один», — все так говорили и отводили глаза от них, будто младший брат мог чем-то помешать будущему королю.
«К беде это», — шептались люди по углам, но мгновенно замолкали при их появлении. «К войне», — тут же летело им в спину.
«Вы ведь уедете?» — а это только ему, только ему одному. Все были безапелляционно уверены, что он пойдёт против законного короля, и ничто не могло их переубедить. Ведь так всегда было. И просили, советовали, предлагали, уговаривали — убраться подобру-поздорову сразу после коронации. А ещё лучше — до неё.
Самому, пока не помогли, из самых верноподданных чувств.
«Не бойся, — старший брат обнимал его за плечи, ерошил волосы, щуря золотые, как янтарные самородки, глаза. — Я не дам тебя в обиду. Никто не выгонит тебя, я обещаю».
И вот они здесь, мертвец и будущий король, которого теперь никто действительно не выгонит из дома. Ненужного, пустого и чужого «дома», оплаченного непомерно высокой ценой, из «дома», что уже завтра станет склепом, в котором он будет запечатан заживо верными подданными, чествующими нового короля. И кому какое дело, что не того?
— Нет, — младший брат аккуратно опускает холодную руку на землю и вытирает слёзы. — Нет, так не будет. Ты не оставишь меня одного, я не позволю.
Завтра он станет королём, наденет корону и порфиру, предстанет перед людьми как их законный владыка. Всё это, для людей, будет завтра, но древняя, полная колдовством земля знала всё уже сегодня. Вот он, её король, владыка и повелитель. Вот он, тот, кто имеет право и власть призывать и отпускать любого из своих подданных. Живых или мёртвых.
И что с того, что никогда короли Страны Дальней не прибегали к власти над мертвецами? Значит, он будет первый. Земля не спрашивала зачем, она просто подчинялась — и жизнь вливалась в окаменевшее тело, а лес умирал, расплачиваясь собой за исполнение воли своего короля. Такова суть приказов — их просто выполняют.
— Зря, — говорит брат, открыв глаза. Тёмные, как озера в безлунную ночь.
— Нет.
— Я принесу тебе горе.
Некоронованный король ласково гладит его по растрепавшимся прядям:
— Уже. Но это не страшно, брат, теперь всё будет хорошо.
— Страна…
Король качает головой:
— Разве не они привели нас к этому исходу? За принятые решения надо платить. И за совершённые поступки — тоже. — Он тяжело, мрачно улыбается. — И все мы заплатим.
— Да, — согласно опускает веки брат, с замолчавшим, окаменевшим в груди сердцем. — Каждый заплатит.
И они — тоже.


Когда на плечи нового короля опускается мантия, народ его, вчера гнавший его, молчит.
И когда королевский венец обнимает его лоб, народ его тоже молчит, но глаз не опускает.
Видя это, их король допускает вероятность того, что сможет смириться с их жизнью. С тем, что они, вложившие своим равнодушием и эгоизмом кинжал в руку его брата, будут просыпаться по утрам и спокойно ложиться спать после заката. Раз могут смотреть на него, понимая, но не пряча взгляд, — пусть живут. Заслужили. Чудовища под властью чудовища.
«Нравится ли вам ваш король, о подданные мои?»
С чего бы, верно? Но они молчат. Не от страха даже, а оттого, что таков установленный порядок: всегда так было. Значит, и теперь будет. Порой король их ненавидит за это — в те моменты, когда вообще предаёт их существованию какое-то значение. Но даже тогда признаёт: они последовательны и не меняют мнения подобно флюгерам.
Легче ему от этого? Он не знает, просто отдаёт им должное.
Иронично, но ему даже не докладывают об исчезновениях людей. И особенно детей. Конечно, никого в итоге не нашли, ведь старшему брату нужно поддерживать жизнь, а для этого ему нужна сила. Не хуже любой другой подходит юность и исчезнувшая радость детей тех, кто когда-то год за годом стремился изгнать младшего из принцев. Короля.
И его умные, всё понимающие, ни в чём не раскаивающиеся и ни в чём не обвиняющие его поданные не докладывают ему об очевидном. На самой волшебной земле они плели самый завораживающий из кошмаров. Молча.


Его жена, изящная, как лань, и хрупкая, как ивовая веточка, сбегает от него, унося под сердцем ребёнка. Сбегает в тот же день, когда узнала, что связалась не с чудовищем — с некромантом. Она ничего не имела против братоубийцы, и даже против безжалостной тьмы, которой её муж и король «скармливал», по её словам, чужих детей, но известие о том, что чудовище мёртвой земли — его погибший и возвращённый им брат, её воистину поразило.
— Представляешь, — он сидит на ступенях замка Като и бросает камни в чёрное, мрачное озеро, наблюдая, как пересекаются круги на воде, — её испугало то, что я люблю тебя и никогда не желал тебе зла. Это!
— Её испугала смерть, — Като стоит рядом и смотрит на него с тяжёлой насмешкой и горькой нежностью. — И то, что ты нарушил древние обычаи.
— Какой я мерзавец, — почти поёт король и кидает в воду полную пригоршню камней, распугав глупых пичуг, что никак не могут заткнуться.
— Она воспитает из твоего сына моего врага.
Король медленно качает головой:
— Твой враг не может быть моим сыном, брат. Это невозможно.
Като вздыхает тяжело, будто его тяготит глупость любимого младшего брата, но на самом деле ему только невыносимо жаль, что тому приходится жить в кошмаре из-за него. Он садится рядом, обнимая его за плечи:
— Он твой сын, кем бы он ни стал. И мой племянник.
Король фыркает, но неуверенно и невыносимо устало опускает голову на плечо, закованное в тёмную броню. Он устал, он так устал.


— Я нашёл его, — король, устроившийся на крыше собственного замка, машет рукой брату, приглашая того присоединиться. — Сына.
— Поздравляю.
— Он хороший мальчик. Очень правильный, такой, знаешь, как из книжек. Вы не поладите.
Като смотрит на земли вокруг дворца, не чувствуя к ним былой любви. Если во всей Стране Дальней и есть что-то хорошее, что-то, оправдывающее её существование, то это его младший брат, единственный, кто ещё ищет какие-то оправдания (пусть и довольно странные) для всех, живущих под его властью. Для всех, кроме самого себя. Короля, преданного и брошенного в одиночестве всеми.
Даже им. О чём он только думал тогда, в густых тенях ночного леса? Что брат оплачет его, а потом будет спокойно и беззаботно жить и править? Хорошо придумал, сразу видно, что не дурак. Так всё и исполнилось, конечно.
— Он будет достойным наследником для…
— Мы уже говорили об этом, — младший брат перебивает Като, даже не дослушав. — Я подумал над твоими словами и решил, что ты прав: он действительно мой сын, несмотря ни на что. Но это совсем не значит, что он мой наследник.
— Малыш…
— Ты должен был стать королём, — младший брат смотрит на него непривычно жёстко и требовательно. — И решать — тебе. Я могу вернуть его, признать своим сыном, назвать принцем и наследником; а если он всё же выступит против тебя, ты убьёшь его. Или я могу оставить его в том месте, что он привык называть домом, с верным другом, на знакомой ему земле. Решай, брат. Решай, мой король.
В повисшей тишине можно услышать только шелест ветра в кронах серебряных тополей и пронзительную песню птицы Горюн, уже знающей ещё не прозвучавший ответ.
И оплакивающей его.

---

Ошибки любви

Название: Ошибки любви
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: мини, 2 535 слов
Пейринг/Персонажи: Като, Мио, король
Категория: джен
Жанр: флафф
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Мио всего лишь хотел найти лекарство для умирающего отца и не ждал встречи с тем, кого много лет назад победил в бою.
Примечание: постканон

Когда болезнь на самом деле подкралась к отцу, Мио не знал. Тот скрывал своё состояние до последнего, неизменно ласково улыбаясь сыну, будто тот всё ещё был ребёнком и его нужно было беречь от грустных новостей.
— Я позову врача и…
— Не надо, — отец, лежащий летом под зимним одеялом, удержал его за руку. — Не отвлекай его от работы, которая принесёт кому-то пользу. Я уже ходил к нему, Мио, ну что ты, неужели ты думаешь, что твой старый отец совсем глупый? Врач ничем не поможет.
— Тогда…
— Не волнуйся. Твой отец просто не бессмертный, — королевская улыбка была тёплой и горькой, от неё щемило в груди и комок слёз подступал к горлу. Хотя Мио уже не был ребёнком, но есть беды, перед которыми все равны. — Всё хорошо, мой Мио, у нас ещё достаточно времени, так что рано грустить. Ну же, улыбнись мне…
Мио улыбнулся, хотя вряд ли у него получилось так же естественно, как у отца. Это король Страны Дальней умел улыбаться, обнимая теплом, даже с пробитым навылет сердцем, не его сын.


На следующий день король уже был на ногах и мягко отметал все попытки сына уложить его отдыхать.
— Я не устал, мой Мио. Всё хорошо, — тёплая ладонь сжала плечо принца. — Посмотри, какой чудесный день, разве лучше будет, если я проведу его в четырёх стенах, как узник? Потом, может быть потом, сынок, но пока недуг ещё не стал моим тюремщиком, так не будем же торопить его.
И Мио просто не смог продолжить спорить. Отец с такой любовью смотрел на всё вокруг, что страшно становилось оттого, что он прощался, но и мешать ему казалось бессмысленной жестокостью, которая только увеличит пришедшую в их дом беду.
— Я достану для тебя лекарство. Я слышал, что в Одиноких горах можно добыть лекарство от чего угодно.
— Нет, — в голосе короля неожиданно прорезался метал. — Ты не пойдёшь туда, — он требовательно смотрел в глаза сына. — Обещай мне, Мио. Ну!
— Ты беспокоишься о том, что дорога опасна? Я справлюсь и…
— Мио! — кажется, это первый раз, когда король окрикнул его. Вот так. Приказывая и требуя, почти зло. И никогда до этого не было в его глазах такой тревоги, даже когда Мио собирался ехать на битву с рыцарем Като такого не было. Тогда отец и король его смотрел с печалью и затаённой болью (теперь-то он это понимал), но не останавливал и не запрещал ехать, признавая его право.
Что изменилось сейчас?
— Мио, — теперь это было не требование и не приказ, теперь это была просьба, может быть, даже мольба, и Мио опустил глаза.
— Хорошо.
— Мио?
— Я не поеду в Одинокие горы за лекарством.
— Ты обещаешь мне?
— Я обещаю, — с тяжёлым сердцем подтвердил принц, и отец обнял его, такой счастливый, что он задохнулся.


Но спустя месяц король Страны Дальней не смог открыть глаз три дня и пришёл в себя всего на шесть часов. А потом снова погрузился в забытьё, и к исходу второго дня Мио оседлал лошадь, свою прекрасную Мирамис, всё ещё сильную и быструю, волшебную Мирамис, которую будто не касалось время.
Да, он обещал отцу, он помнил. Помнил!
Но как он мог спокойно сидеть дома, когда тот умирал?
— Моя прекрасная Мирамис, видишь, какой я плохой сын? — он гладил белую гриву, пока они скакали к цели, и стук копыт успокаивал его тревогу. — Один раз отец попросил меня о чём-то — и того я не смог сделать. Но как бы я мог, Мирамис? Как бы я мог?
Она молчала, да что бы она ответила? Что он прав? Но их король так не считал. Что он совершает ошибку? Разве это остановило бы его сейчас?
И они скакали, скакали навстречу Одиноким горам, и его прекрасная белоснежная лошадь перелетала большинство опасностей, другие же он побеждал — какие словом, какие мечом, — пока они не достигли первых скал. Мио спешился и повёл Мирамис за собой в поводу, осматриваясь по сторонам. Он читал в книге о волшебных травах; если верить им, то найти нужное не составляло труда, однако принц был готов оборвать хоть все склоны, если потребуется. Они углублялись всё дальше и дальше, пока тропинка не вывела их к ручью, на берегу которого сидел воин в тёмном плаще. Смутное узнавание коснулось принца, а сердце его кольнула тревога.
Откуда-то он знал этого путника, сидящего на камне среди безлюдных скал.
— Разве отец не говорил тебе, что ему ненужно лекарство этих гор, Мио? — мужчина обернулся — на принца снисходительно смотрел рыцарь Като. Мирамис отшатнулась и встревоженно заржала, а Мио потянулся за мечом, но рыцарь только хмыкнул. — Не стоит бе нужды обнажать добрую сталь. Мёртвые умирают только один раз, а тени нельзя ранить. Впрочем, это взаимно. Не стой так далеко, твоей лошади наверняка хочется напиться, да и тебе стоит утолить жажду после долгого пути. Ведь долгого, я верно говорю? — он криво улыбался уголком рта и щедро, будто вода принадлежала ему, указывал ладонью на весело бегущий по камням ручей. — Если бы я мог и хотел, я бы уже напал… А нам есть о чём поговорить. Как старым знакомым, принц Мио. Подходи же, пока ты там стоишь — ничего не изменится.
Возможно, дело было в каком-то колдовстве, но Мио действительно подошёл и зачерпнул в ладони обжигающе-холодной воды, что смывала усталость и растерянность. Перед ним действительно была лишь тень давно погибшего чудовища.
«Если бы я хотел напасть на тебя…»
«Бей же в самое сердце, и не промахнись!»
Рыцарь Като оставил желание сражаться ещё до того, как Мио оборвал его дыхание, это было действительно так. Пожалуй, он мог бы даже не узнать рыцаря сейчас, так спокоен тот был, так безмятежен.
А ещё вокруг него неуловимым дымным привкусом сжигаемых по осени листьев вилась та же тёплая горечь, что окружала отца его и короля. И от этого мучительно рвалось сердце, хотелось объяснить что-то или убедить в чём-то. Убедить если не отца, так Като, что он должен… Кто «он», сам принц или король, а может, и Като, Мио бы не смог сейчас ответить достоверно.
— Так что же твой отец? Неужели не был против?
— Я… — возможно, тот, кто держал в горе и страхе твою страну, тот, кого ты убил, не лучший собеседник. И уж тем более не стоило бы ему исповедоваться. Но тот, кто удержал тебя от падения с башни, тот, кто сам подставил сердце под твой клинок, — он был единственным, с кем можно было поделиться давящей на плечи тяжестью. — Я обещал ему, что не приеду сюда. Но я не могу. Он ведь умирает!
Като кивнул, и в лице его не было ни тени злорадства, только печаль и сожаления:
— Время короля заканчивается, принц Мио. Тебе стоит верить ему и просто смириться с тем, что его время заканчивается…
— Это решать не тебе!
— Конечно, — Като удивительно светло улыбнулся. — Это уже решено. И не мной, а Страной Дальней. Ещё двадцать лет назад. В тот самый миг, как ты открыл глаза.
Мио удивлённо вскинулся и услышал невесёлый короткий смешок.
— Пройдёмся? — тень рыцаря Като встала и сделала шаг вдоль берега. — Я расскажу тебе много интересного. Того, что так и не смог заставить себя рассказать твой отец. Возможно, впрочем, он оставил тебе письменное наставление…
— И я должен поверить тебе?
— Ты сможешь спросить у своего отца, правду ли я тебе сказал, — Като будто и не трогало недоверие и враждебность. — Это не секреты, просто ему тяжело об этом говорить. И он как можно дольше хотел не омрачать твоих беззаботных дней. Но это не секрет, — очень задумчиво протянул Като и попытался сорвать ветку с ближайшего куста, но не смог. — Да, совсем не секрет. Как ты думаешь, мальчик, неужели твой отец не хотел бы побыть с тобой подольше? Неужели он похож на того, кто хочет умереть?
Мио помнил, с каким наслаждением отец проводил время с ним, с каким упоением гулял в парке, и отчаянно замотал головой. Король любил жизнь, это было несомненно.
— Тем не менее он так настойчиво был против твоих поисков лекарства, — поддел Като. — Понимаешь, мальчик, срок жизни короля Страны Дальней долог, очень долог. Его сердце связано с этой волшебной землёй, оно защищает её от зла, а та в ответ дарит ему жизнь, не вечную, но… поколения сменят друг друга не один раз, пока вечно юный король бродит в тени садов и лесов своей прекрасной земли.
— Отец стареет.
— Теперь — конечно.
— Это… из-за меня? — мысль о том, что причина увядания отца в нём, причиняла боль, но Мио было важно знать.
— Ты путаешь причину и следствие, мой мальчик, ты не обидишься, если я буду так тебя звать? В конце концов, нас многое связывает. Даже больше, чем тебе кажется. Нет, король умирает не потому, что появился ты, наоборот, у него наконец родился сын — в тот момент, когда силы его сердца стали слабеть и время снова начало для него свой ход. Ведь Страна Дальняя не должна остаться без защиты.
— Чтобы не пришли такие, как ты?
— Чтобы не пришли те, кто хуже меня. Я — контролируемое зло, — в голосе Като вдруг заплескалось море ядовитой самоиронии. — Страна сама пустила меня на свой порог, и даже призвала.
— Зачем? — это звучало так глупо, что Мио не поверил.
— Для тебя, конечно, — Като посмотрел на его удивлённое лицо и улыбнулся почти весело. — Нельзя стать королём просто так. Только не такой земли, как Страна Дальняя. Сначала будущий король должен пройти испытание, доказывая, что он достоин, что его сердце сможет после смерти отца защищать страну вместо него.
— А если бы я не справился?
Като молча глядел вдаль очень долго, прежде чем ответить.
— Тогда нужен был бы новый принц. Но, к счастью, ты справился, мой мальчик.
— А если бы я не победил?! — Мио не кричал, нет, это был шёпот, просто голос срывался. Он шёл тогда, чтобы спасти детей, но никто не говорил ему, что от его победы зависит вся, абсолютно вся страна. — Я же даже не умел пользоваться мечом по-настоящему и…
— Ну что ты, — призрачная ладонь хотела дотронуться до его волос, но не закончила движение. Мёртвый рыцарь вспомнил, что не способен ни к чему прикоснуться. — Умение драться не имело никакого значения. Ты ведь и без него победил, верно?
— Но…
— Имели значение только твои решения. Каждый выбор, который ты сделал. Спасти детей, не дожидаясь, пока вырастешь. Накормить старика последней едой. Не бросить друга. Сражаться, преодолевая собственный страх, отчаяние, боль. Только это имело значение, мой мальчик. А умение драться… этому можно научить любого, но защищать страну от зла будет твоё сердце. Ты же понимаешь. Когда время короля уйдёт окончательно.
— Поэтому мне и пытаться не стоит? Ты это хочешь сказать? — Мио чувствовал, как злость плещется в нём, настолько нелепым был их разговор. — Не пытаться ничего предпринять и просто сложить руки, наблюдая, как умирает мой отец?!
Като указал на глубокую тень от одной из скал:
— Вон этот цветок ты ищешь. Узнаёшь? Можешь сорвать его и ехать к отцу.
— В чём подвох? — Мио подозрительно оглянулся на рыцаря, приближаясь к вожделенному лекарству. — Он не поможет?
— Поможет, — тяжело вздохнул Като. — Мне помог, когда твой отец привёз его для меня.
Рука Мио, коснувшаяся переливающегося неземным светом лепестка, дрогнула.
— Что?
— Когда заканчивалось моё время, мой сын тоже не смог смириться с этим. И приехал сюда, чтобы отыскать лекарство, — Като говорил так спокойно, что Мио хотелось встряхнуть его, приводя в чувство. — И оно помогло мне. Но я больше не мог быть сердцем и щитом страны. Моё существование было ошибкой, меня, в сущности, уже не должно было быть… И мне нашлось только одно место в этом укладе.
— Испытание.
— Да, — согласился Като. — Будущее испытание для принца, что однажды сменит моего сына. — Он вдруг улыбнулся. — Я не жалею, если честно, моя мальчик. Пусть нашу встречу и нельзя было назвать приятной, но я, вероятно, первый среди всех королей Страны Дальней, что смог увидеть своего внука. Смелого, благородного внука, который никогда не бросит других в беде, — эта горькая, с привкусом кострового дыма, нежность делала Като по-настоящему похожим на короля… на… Мио хотел заткнуть уши и не слышать. Мио хотел слушать и слушать как можно дольше.
— Значит, ты мой дедушка?
— Да. Видишь, мы мало того что повидались один раз, так теперь можем спокойно поговорить ещё, — Като прислонился к скале и почти слился с густой тенью. — Я не жалею о том, как всё сложилось. Но другое дело — твой отец. Он не смог простить себе того, как всё в итоге вышло, решив, что именно он во всём виноват. Но разве он желал кому-то зла? А теперь эта вина отравляет его последние дни — передо мной, перед тобой. Он ведь попытался отправить тебя так далеко, чтоб ты никогда и не ступил на волшебную землю. — За… а, чтобы мне не пришлось сражаться с тобой?
— Да. Он хотел защитить тебя. И меня. Но видишь, как всё в конце? Страна всё равно призвала тебя, как своего будущего короля, к ответу. И теперь мой сын винит себя ещё и за то, что ты, не избежав самого страшного испытания, годы не знал отцовской любви.
Мио зло ударил камень:
— Он хотел спасти тебя. Защитить меня. Посмотри, я тоже тут, потому что не хочу его терять, да любой бы поступил так же! За что он винит себя?
Они с Като молчали несколько минут, прежде чем рыцарь снова заговорил:
— Возьми цветок. Вдруг я наврал тебе. Прежде чем принимать решение, расспроси его сам, — он, подняв голову, посмотрел в небо, которое медленно и торжественно начинало заливать закатными красками. — Что касается вины… Легко, мой мальчик, простить сына и отца, если тот ошибся, но простить самого себя, когда причинил вред тем, кого любишь больше жизни, — это то, что мало кто способен сделать. Но ты можешь ему помочь.
Мио аккуратно спрятал в дорожную сумку бесценный цветок, как и советовал Като. Сначала он действительно поговорит с папой, а потом уже решит, что делать с лекарством. Судьбы деда (если рыцарь не врал) он отцу не желал, но если… Если Като не врал…
— Как?
— Будь с ним, — Като улыбнулся мягко и печально, совсем как король. — Он любит тебя и, возможно, поверит тебе. А потом его встречу я, когда всё закончится, и мы вместе уйдём дальше. Но ты, ты не бросай его. Время, что он может провести сейчас с тобой, эти последние месяцы, важнее для него, чем любые чудеса и лекарства.
— Я не буду обещать, — Мио смущённо дёрнул себя за прядь. — Я ведь уже нарушил одно обещание, так что какая вера моим словам?
— Ты хороший человек, мой Мио. И замечательный сын. Ты будешь лучшим королём, которому нам не страшно оставить Страну Дальнюю. А теперь хватит разговоров, ну! Возвращайся к отцу. Он скучает и волнуется о тебе.
Принц не стал спорить, он легко, одним движением взлетел на Мирамис и кивнул на прощание Като.
— Мио!
— Да?
— Передай, что я благодарен ему! И за нашу встречу — тоже!
— Хорошо!


Хоть Мио и торопился домой, но ему даже не приходилось подгонять прекрасную Мирамис. Та и сама прекрасно чувствовала его настроение и летела сквозь леса и облака так быстро, как только могла.
Скоро он увидит отца и обязательно расскажет ему о странной встрече. И если правда то, что сказал ему призрак рыцаря Като…
Если это правда — то у него будет всего несколько месяцев, чтобы отец поверил: он всё сделал правильно. И Мио сделал бы так же. Разве стал бы отец винить его за этот выбор? Мио был уверен, что, как Като, отец не увидел бы его вины перед собой. А раз так, то и свою пусть отпустит наконец.
На самом деле Мио надеялся на то, что всё это обман, что король примет лекарство и у них будет ещё много лет впереди. Но что-то в Мио было уверено — Като сказал правду. От первого и до последнего слова.


А спустя всего лишь час отец, услышав его вопросы, только покачал головой с неуловимой, как соль в воздухе, улыбкой и протянул руку в сторону своего стола:
— В первом ящике. Письмо. Открой его.
Рыцарь Като, как и всякий отец, действительно знал своего сына. Тот в самом деле написал Мио то, что не мог, но должен был рассказать сам.

---

Брат мой, брат

Название: Брат мой, брат
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: мини, 1 696 слова
Пейринг: король, Като
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Их было четыре брата. Четыре короля.

«– Брат мой, брат –
Молчание камня,
Мне ответь, где твоя сила?
Горных врат
Нет больше, а мне
Лишь остались скорбь да могила!
– Я ушел, и теперь не жди;
Камнем сердце стучит в груди –
Скорбной памяти господин –
Ты теперь один!»
Канцлер Ги

Их было четыре брата. Четыре короля.
Их земли лежали рядом и были отличны друг от друга так же, как отличались меж собою братья. И так же близки, как велика была их дружба и любовь меж собой. Народ любил своих королей, под чьей властью пышно цвели сады и обильно родили поля.
И бухты Страны Заморской были прекрасны, они обнимали лазурное море, что было подобно глазам короля. В них находили отдых и счастливую встречу суда с диковинными товарами, а любой капитан с радостью показывал людям, что он привёз им. И если хотел ты найти невиданное чудо из далёких земель, то смело иди туда. Будет там ясное небо и прекрасное море, виноградники со сладкими гроздьями, ложащимися в ладони, и звёзды такие близкие, что отражались в воде.
Страна Загорная, укрытая и защищённая от ветров в колыбели ладоней земли, была богата камнями и металлами, а склоны её укрыты густыми лесами, щедрыми на птиц и зверей, полными диких, сладких ягод, чья плоть пламенела, как кудри короля. И не было лучше коней, что были взращены на лугах страны его, белоснежных, как пена на волнах заморского брата и друга. Под сенью лесов, на склоне холмов и гор второго владыки был самый сладкий сон и самый лёгкий путь по тропам.
Дальняя Страна, отрезанная от остальных морем, была подобна драгоценной музыкальной шкатулке. Звенели волшебные серебряные тополя, прекраснее которых нельзя было найти ни в одной стране, вторили им голоса птиц и звуки флейт. Солнце отражалось от шпилей башен и гладей озёр, сияло в воздухе прозрачным золотом, и казалось, что волосы короля тоже сотканы из солнечного света. Во владениях третьего брата и короля мастерицы ткали волшебные ткани, что не уступали в своей красоте и цене драгоценным камням второго брата. Здесь рождались прекрасные песни, что любили в четырёх королевствах и за их пределами. И тонкой лучезарной нитью Страну Дальнюю связывал с землями братьев мост Утреннего Сияния, подаренный четвёртым королём своему другу и любимому брату. Он сам ковал его из рассветного и закатного пламени и морского бриза, чтобы всегда королю Страны Дальней было легко прийти к ним в гости.
Страна Чужедальняя славилась своими кузнецами, способными выковать всё, что угодно; казалось, что в мечах их горят сами звёзды, как в глазах их короля-чародея, первого среди мастеров. Иные же кудесники превращали тяжёлый камень в тонкое кружево арок и башен, мостов и дворцов. В любом из королевств братьев были им рады, и тянулись к небесам дворцы, воплощавшие в себе всю красоту своих земель. Гордый лебедь раскидывал свои крылья на побережье Страны Заморской, и хрупкий цветок цвел в круглой чаше Страны Дальней, светлый ясень врастал в склоны Загорной Страны, и сияющий клинок символом защиты пронзал каменное плато Чужедальней Страны.
Их было четыре брата, четыре славных короля волшебных земель. Крепка была их дружба, сильна была их любовь, и клялись они, что никогда не замыслят зла супротив друг друга, никогда не принесут беды и будут беречь друг друга пуще всех сокровищ. Звёзды небесные слышали их и улыбались, морской прибой запоминал их слова и хранил, горы смотрели на них и защищали, ветер вился вокруг и напоминал, обнимал ласково в моменты печали.
Но смотрел первый брат в морскую волну и чувствовал тоску и печаль, что приносил с солью морской прибой. Нельзя было принадлежать и суше, и морю, нельзя было и выбрать между ними. Горечь эта отравляла землю и угнетала море. Не родили лозы, а ветры не вели корабли в гавани, пока однажды король с морскими изменчивыми глазами не ушёл на ладье за горизонт. Все ждали его, и плакал народ в ожидании короля, и тосковали братья его, уповая на возвращение друга. Но тот не вернулся ни через год, ни через три.
Второй брат был жаден до нового, он жаждал увидеть, что скрывает его земля даже от него, вгрызался в недра её, заходя всё глубже и глубже в дикие чащи. Он становился резок и нетерпелив, он уходил всё дальше, не дожидаясь, пока спутники угонятся за ним, и однажды не вернулся, как и старший его брат, разбив сердца оставшимся.
— Ты тоже покинешь меня? — король Страны Чужедальней смотрел последнего своего брата, и была в его голосе злость, бравшая начало в отчаянии. И было в его глазах равнодушие погасших звёзд, взросшее из разочарования.
— Нет, — его брат, казалось, и сам погас, как солнечный свет в дождливый день, но взгляд его оставался ясным. — Конечно, нет.
— Я клялся вас защищать, но как мне защищать вас, когда нет врагов, а вы просто уходите и не возвращаетесь?! — отчаяние и злость, злость и отчаяние. И ничего больше в голосе самого младшего из братьев и королей.
«Мы всегда думали, что он сильнейший из нас. Что он сломается последним. Но, братья мои ушедшие, посмотрите, что сделали с ним мы, а не враги. Мы, любившие его и клявшиеся беречь».
— Они вернутся.
— Ты дурак или лжец? — улыбка младшего брата злая и едкая, как щёлочь.
— Я верю в них.
— Значит, дурак, — широкая ладонь, привыкшая к работе, накрыла погасшие звёзды глаз. — Ты не можешь уйти, брат. Я не позволю тебе уйти.
Третий король печально покачал головой: он не хотел покидать свою волшебную страну, но разве слышал его Като? Разве мог он услышать его после того, как двое из троих уже оставили его?
— Если ты уйдёшь… — Младший подался вперёд, обхватил горячими ладонями его запястья и прошептал, глядя в глаза: — Если ты уйдёшь, брат мой, если оставишь меня здесь одного — я уничтожу всё и всех. Нет нужды в этих землях, если даже их красота не смогла удержать вас.
— Като… Като, ну что ты говоришь? Ты же не чудовище…
— Я не был им. Раньше. — Он обнял старшего брата так крепко, что стало больно дышать. — Но теперь это не так. Ты ещё убедишься… Да. Я не буду просить у тебя прощения, оно не нужно мне, как и понимание. Достаточно будет, чтобы ты оставался. И помни, помни, мой брат: ты можешь убить меня, но не оставить. Иначе никого здесь уже не будет, ни человека, ни зверя.
Их было четыре. Четыре короля.
Остался один и чудовище.
Дети уходили следом за ним, а родители плакали о них, но никто не мог теперь безнаказанно войти в земли бывшего короля без его разрешения. Никто, кроме самого короля. Хотя, возможно, он не был исключением, возможно, просто на него разрешение распространялось всегда.
— Ты желанный гость в моём доме, брат, — Като встретил его на пороге своего почерневшего, будто умершего замка. Никто больше не сказал бы, что он прекрасен, теперь вокруг него разливались отчаяние и боль. — С чем бы ты ни пришёл.
В руках короля сиял звёздами меч. Когда-то Като сам ковал его и подарил на именины своему любимому брату. Когда-то давно, когда он был ещё королём-чародеем, первым среди мастеров. Когда-то, когда у него были две руки, умевших творить чудеса из металла и камня. Теперь же одна рука напоминала искорёженную культю, стёсанную и сожжённую: и Заморская, и Загорная, и Дальняя Страны защищали своих детей, как могли. Просто этого оказалось недостаточно, а Като же, казалось, был равнодушен к собственной искалеченности.
— Ты пришёл убить меня, брат?
— Если ты не остановишься, — эти слова обжигали горло, эти слова убивали его самого. Но он был королём, он должен был защищать свою страну. И земли своих братьев — тоже. Всех трёх. — Я прошу тебя…
— Нет, — Като улыбался почти нежно, но в улыбке этой была смерть и неизбежность, тяжесть моря и гор, что отняли у них двух братьев. Был приговор. — Я не остановлюсь, ты же знаешь.
Ты, мой любимый брат, знаешь меня лучше меня самого, читаешь, как текст с листа. Ты всегда знал, что из всех вас лишь я могу стать чудовищем, так за что ты любил меня? Зачем ты берёг меня? Я принёс тебе горя больше остальных, жалеешь ли ты о прошлом?
Жалеешь ли ты обо мне?
— Я пришёл просить тебя.
— И убить меня.
— Да.
Но они клялись. Тогда, когда их было четверо и не было между ними ни зла, ни горя. Они клялись, и их слышали звёзды и горы, море и ветер.
И меч рассыпался на осколки, а рука безвольно опала вниз. И больше всего изнутри короля обожгла не неудача, а то, как он был рад ей. Он не просил об этом, но малодушно радовался, даже понимая, что это только продлит кошмар для всех.
Всех.
— Как сильны наши беспечные клятвы, — в глазах Като сострадание, и для того, кем он стал теперь, это было так необычно, что король смотрел и не мог отвести глаз.
— Да. Да, брат, они сильны, как и мы, — он смотрел на младшего брата, в котором не мог видеть чудовища (возможно, оттого клятвы до сих пор и имели силу), и тот улыбался ему, горько и насмешливо, так, как не умел раньше. — Но я придумаю… Я закончу это. Это нужно закончить.
«Со всеми нами, брат мой, надо уже закончить. Все мы стали проклятием, не один лишь ты».
— Да, — эхом отозвался Като. — Ты сможешь. Там, — он махнул в сторону тёмной скалы напротив своего замка, — мой лучший ученик. Я запер его, брат. Я посадил его на цепь. Он куёт мечи для меня, для моей армии. Но рано или поздно он создаст меч, который не уступит тому, что я подарил тебе. Меч, что превзойдёт лучшее из моих творений. Или он не мой ученик.
— Прощай. Вряд ли мы снова увидимся.
Като устало закрыл глаза, не соглашаясь, но не смея с ним спорить после всего, что произошло меж ними. И продолжал улыбаться ему в спину, пока король не исчез вдалеке. Он ещё пока был человеком, но чувствовал, как это меняется, как сила его бесповоротно изменяется сама и меняет всё сильнее его, как проклятья и слёзы людей правят его черты. Он сам это начал, сам кинул первый камень (а может, братья его ушедшие, братья, влекомые иной судьбой) и не сожалел о том, что содеял.
И будущего своего не боялся тоже, хотя и верил, что любимый его брат найдёт способ положить всему конец.
Их было четыре брата. Четыре короля, что не ведали ни увядания, ни смерти.
И клялись они, и клятвы эти были сильнее их.
— Но сын мой названный, — последний король поднял глаза к звёздам, что больше не улыбались ему, — и наследник не клялся перед вами ни в чём. И ничто не остановит его руку. Всё закончится. Скоро всё закончится.
Сначала его сын окончит кошмар его младшего брата, а после вберёт в себя силу короля. И к тому придёт, наконец, осень.
Их было четыре брата и короля, но скоро не останется ни одного.
А вместо них придёт единственный король, что будет править всеми землями.
Одинокий король, чьей судьбы ещё не знает никто, а король Страны Дальней уже никогда не узнает.

---

Наследие его

Название: Наследие его
Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: мини, 2 890 слова
Пейринг: Като/Милимани, Мио
Категория: гет
Жанр: драма, романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Когда-то рыцарь Като ласково гладил Милимани по перьям. И она запомнила это.

Ночь в землях рыцаря Като не обнимала ласковой тьмой в звёздных искрах — она обвивала крылья чернёными цепями злой магии и заставляла кричать от одиночества. Птичьи голоса сливались в один общий плач, и Милимани порой бросалась вниз, к самой воде, только чтоб не слышать других, но от себя было не сбежать.
«И как мы только тебя не раздражаем?» — порой думала она с удивлением, косясь на единственное горящее живым огнём окно в абсидиантово-беспросветном замке. Иногда у окна появлялась неподвижная фигура в плаще, и тогда все заколдованные птицы старались отлететь как можно дальше, оставив между собой и пугающим их чародеем хотя бы озеро, такое же тёмное, как его душа.
«Какой смысл? — думала Милимани, цепляясь лапами за каменный подоконник и замирая перед рыцарем. — Вся эта страна будто его мертвое, страшное сердце. Все мы уже в его власти».
Так чего же тогда ей было бояться, когда он протягивал к ней свою обнажённую ладонь? Того, что ей, как глупому курёнку, свернут сейчас шею? Но ужас смерти терялся перед ужасом жизни во власти рыцаря Като.
— Сумасшедшая птица, — гулкий, как горный обвал, голос окружил её, подобно облаку, когда холодные, холоднее озёрной воды, пальцы коснулись её перьев. Ласково. Милимани удивлённо наклонила голову, рассматривая рыцаря, который, бросив один короткий, совершенно нечитаемый взгляд на неё, снова смотрел куда-то в мрачную громаду гор. — Сумасшедшая.
Почему-то это звучало не то похвалой, не то комплиментом, и Милимани возмущённо клюнула подставленную уязвимую ладонь. На мгновение показалось, что сейчас узкие, бледные губы дрогнут в улыбке или гримасе ярости, но только вздох, понимающий и ни о чём не сожалеющий, раздался над её головой.
— Сумасшедшая, но глупая.
Ночь в землях рыцаря Като не обнимала ласковой тьмой в звёздных искрах — она касалась тёмных перьев Милимани холодом его рук и тяжестью его голоса, заставляя молчать, молчать, молчать в бесконечной, полной кошмаров ночи. Потому что никому она не могла бы рассказать, что больше ненависти и злобы замок их рыцаря сочится одиночеством. Усталостью.


Обнимая крыльями пламя факела, Милимани думала о том, что её все неправильно поймут. Дело было не в принце и его друге, отважно и неосторожно крадущимся вдоль стен. Дело было даже не в возвращении домой (разве сможет она теперь вернуться к маме, обнять её и успокоить?). Когда жестокое пламя плавило её перья и она падала вниз, зная, что не сможет снова взлететь, Милимани думала о том, что рыцарю надо встретиться с кем-то — не с куклой и не с птицей.
С кем-то живым и настоящим. И тогда, возможно, что-то изменится. Ведь одиночество не может быть бесконечным.
Скалы холодные, почти настолько же холодные, как пальцы рыцаря Като, жёсткие, совсем не ласковые, они ловят её, сжимают в своих стенах, будто в горсти. Больно ей совсем недолго, скоро тьма заполняет её полностью, и не остаётся ничего, кроме холода. Знакомого холода рук, которые должны были убить, но почему-то не стали…
«Сумасшедшая птица…»
Боль возвращается, когда сверху опускается невесомое тепло, и Милимани кажется, что мама гладит её по волосам и что-то шепчет, что-то про то, что она сильная и обязательно вернётся. Милимани хочется обнять её, извиниться за то, что у неё не получится, но сон обрывается и по глазам бьёт яркое солнце, которого отродясь не бывало в стране Като, а дети вокруг смеются, плачут и обнимают её.
Она и сама смеётся и обнимает их: она вернётся, она вернётся к маме — и больше ничего не имеет значения.
Милимани оттолкнулась от холодных, как ладони погибшего рыцаря, скал и встала.


— Ты нравишься принцу, — осторожно заметила мама, подойдя к Милимани, пока та стирала на улице простыни и, очевидно, не могла убежать. Она нравится принцу — это то, о чём с ней пытались поговорить все, начиная с братьев-пастухов и заканчивая соседками. Мама ещё долго продержалась. Кроме неё, пожалуй, разговор о Мио не заводили только сам Мио и его отец.
— Это просто благодарность, — устало повторила Милимани в который раз, сдувая с лица прилипшую влажную прядь. — Его Высочество…
— Смотрит на тебя, — с нажимом повторила мама. — Он не торопит тебя, но это не может продолжаться вечно. Подумай, — она растерянно поправила собственный идеальный фартук и села на скамеечку рядом, такая красивая, на фоне золотых осенних листьев абрикоса, что Милимани не могла не улыбнуться от восторга. — Я бы не стала говорить с тобой об этом, но, милая моя, у тебя не то что других женихов нет… Ты даже не общаешься ни с кем толком, кроме принца и его друга.
Это было верно, потому что отговориться от встреч с Мио тем, что у неё слишком много дел, было куда сложнее: принц просто приезжал и помогал или составлял компанию, — и оттого, что он и сам не старался её сторониться. А остальные вернувшиеся дети, сбросившие с себя птичьи перья… Они относились к ней сложно: помнили, как она садилась на окно Като (и молчали об этом, молчали вмёртвую, будто зарок какой дали), помнили, как она собственными крыльями потушила факел, не позволив обнаружить Мио и Юм-Юма (и говорили об этом при каждом подходящем и не слишком случае). Они помнили всё, совершенно её не понимали — и прошедшие двенадцать лет ничего не прибавили к их пониманию, — а потому тоже не стремились видеться с ней слишком часто.
Но о Мио с ней всё равно поговорил каждый.
Милимани не строила иллюзий: беспокоились о принце, не о ней. И, в сущности, были правы, ведь горячие и тоскливо-больные глаза были у Мио, голос, порой срывающийся на дрожь, был у Мио, и пальцы, горячие от волнения, когда он касался её плеча, привлекая внимание, — тоже были у Мио. У Милимани были только улыбки — приветливые, ласковые, ничего не значащие. Бедный, бедный принц, который влюбился в пустую куклу…
«Сумасшедшая птица».
Милимани не было его жаль.
— Не беспокойся, мама, — она улыбнулась, пожалуй, единственному человеку, о котором волновалась. — Всё будет хорошо.
— Милая…
— Я обещаю тебе, — твёрдо сказала Милимани. — Всё будет хорошо.
Даже если ей для этого придётся выйти замуж за принца с его обжигающими руками, мама будет улыбаться. Обязательно.
Но они были ещё так молоды, что можно было не торопиться. Время разобраться и, возможно, найти что-нибудь другое ещё было. У них обоих.


Зима последние годы в Стране Дальней была не просто холодной — вьюжной, с пробирающим до костей морозом, и Милимани так и подмывало пошутить, что это призрак Като приходит в гости, но она слишком хорошо понимала, как неуместно это будет, как не смешно. И только накидывала на плечи матери шерстяную шаль, бережно укутывая её, и сбегала незаметно на улицу, подставляя лицо злому морозу.
Ветер продувал платье насквозь, впиваясь в грудь и плечи, он был ледяным и режущим, но если бы Милимани могла кому-то рассказать, она сказала бы, что помнит прикосновение пальцев куда более холодных. Сгребая ладонями обжигающий, жаркий, как пламя, снег, Милимани с какой-то злой безнадёжностью призналась себе: она скучает.
Не по птичьим перьям, чёрному замку, блюдцу озера — по холодным и ласковым пальцам (кто бы ей поверил, расскажи она, что он умел быть ласковым), по удивлённому «сумасшедшая птица», лучше которых она с тех пор в свой адрес слов не слышала. Ей хотелось кричать, но она привыкла молчать: что там, что здесь — ничего не изменилось. Есть правда, о которой нельзя говорить. Есть то, чем ни с кем никогда не поделишься.
«Принц смотрит на тебя».
О да. Мио смотрел, но Милимани — помнила. А ещё она умерла, умерла тогда, дюжину лет назад, и порой ей казалось, что так и не вернулась обратно. Это тень, это сон для лучшей женщины мира шагает среди живых, чтобы иссушить горе безутешной матери. А на самом деле она умерла, осталась лежать на стылых скалах павшей твердыни, забытая среди камней, бывших ему и домом, и сердцем, и жизнью.
— Милимани, — голос Мио едва можно было различить в вое ветра, но тёплый, подбитый мехом плащ опустился на её плечи, и хотелось сгорбиться, упасть на колени, расплакаться от избытка всего, что теснилось в груди. Только Милимани не могла. Она устала кричать и плакать ещё там, под угольно-чёрным небом Страны Тридесятой.
Это никому и ничем никогда не помогало. Куда полезнее было сжечь собственные крылья, не дав обнаружить предсказанных героев. Это имело смысл, а все слёзы и крики птиц не могли ничего. Так стоило ли начинать сейчас?
— Ваше Высочество…
— Ты же замёрзнешь, — в голосе принца билось живое, искреннее беспокойство. Только он да мать и волновались о ней, даже Юм-Юм, не знавший её до спасения, слишком много общался с другими детьми. Нет, они вовсе не считали её плохой, не считали прокажённой и не желали никакого зла. Но по молчаливому уговору, кажется, считали, что «Милимани знает, что делает, и сама со всем разберётся». Было бы ложью сказать, что ей не нравилась подобная репутация. Пожалуй, это было ближе всего к «сумасшедшей птице».
— Я буквально на минутку, — она с улыбкой показала рассыпающийся в руках снежок из слишком сухого снега.
— Понимаю. Не против, если я прогуляюсь с тобой?
Милимани пожала плечами: какая уже разница? Но ей было интересно, хоть она и никогда не спросит, видел ли Мио в зиме тень памяти о Като? Он встречался с ним. Он убил его…
«Как это было?»
А весной Мио сделал ей предложение, в тайне ото всех, чтобы она могла спокойно обдумать своё решение. Самостоятельно. Или посоветовавшись с тем, с кем сама захочет. Он не был таким невнимательным, как порой мог показаться, их солнечный принц; он видел и слышал, как каждый, каждый, кого он даже не просил (и Милимани тоже не спрашивала), пытался помочь, объяснить ей, что-то втолковать. Что-то о том, что принц — хороший. Разве ж она спорила? Хороший, смелый, благородный, но дело ведь не в этом. Она могла бы написать пару баллад, воспевающих Мио, может быть даже пару десятков, но он предлагал ей не славить его.
Нет.
И за эту тайну предложения Милимани была ему благодарна почти так же, как за своё спасение.
— Я хочу знать твой ответ, — синие, как летнее небо, глаза смотрели прямо и уверенно. — Что думают остальные, я и так знаю.
И она знала. Тяжелее было бы этого не знать.


Воздух пах цветущими липами, густо и сладко, пока Милимани набирала бочку с водой во дворе. Они жили так далеко ото всех, что для летней купальни им даже не нужно было строить отдельную выгородку: забора и стены густых деревьев хватало, чтобы чувствовать себя в безопасности. А любого гостя можно будет услышать издалека, и первой его всё равно встретит матушка.
Милимани зачерпнула горсть воды, проверяя, успела ли та согреться за жаркий полдень, скинула тонкое платье, вставая в широкий таз, такой большой, что его можно было бы принять за небольшую ванну, и щедро полила на плечи тёплой, как парное молоко, водой из ковшика. Аромат цветов, по-весеннему недолговечных, казалось, смешивался с водой, делая ту ещё мягче, ещё нежнее. Милимани прикрыла глаза от удовольствия, чувствуя, как стекают с неё и напряжение, и усталость, и глупые волнения (сватовство — это не глупости, а она уже месяц тянет с ответом, но об этом она подумает не сегодня, не сейчас). Было так хорошо, как могло быть только в родном доме, когда дела на день уже закончились и можно просто насладиться сладким, как первый мёд, вечером поздней весны.
Шаги за спиной она услышала за вдох до того, как сильная, жёсткая от меча, от обтесавших её камня и холода рука опустилась ей на плечо. И даже испугаться не успела — узнала.
Когда она разучилась бояться его, облитого тьмой, источающего холод, полного злом и одиночеством? До того, как в первый раз села на окно его кабинета, или позже?
— Ты выросла, птица. Повзрослела.
Смех умер, не родившись, смытый внутрь вдохом, как тяжёлой морской водой — солёной и горькой, мутной и холодной.
— Красивая? — Милимани обернулась, чтобы посмотреть в тёмные, как летние ночи, глаза того, кто был кошмаром, кто был печалью и болью, отчаянием, ядом и едва зарубцевавшейся раной целой страны. Двух. Двух ли?
Того, кто был мёртв, кто был убит (и не без её участия, о, не без её) принцем с золотыми волосами и чистыми, как небеса, глазами. Но он стоял тут, перед ней, сжимая её плечо холодными — холоднее смерти — пальцами, и Милимани казалось, что она чувствует, как вода на её коже идёт морозным узором, подобно инею на зимних окнах, подобно кружевам невест.
Като был здесь — бесплотная тень, обретшая плоть и кровь, воплотившаяся в явь.
«Ты же умер».
Но сколько раз он умирал до этого? Мог ли умереть чародей с камнем взамен сердца? Чародей, остановивший время для отнятых им из дома детей и для их семей, что были обречены ждать потерянных — вечно. Пытка ли это была или надежда, кто бы ответил теперь? Милимани знала, что сказала бы сама. И знала, что решили бы остальные.
Но, возможно, чародей, предпочитавший зваться рыцарем, не думал ни о том, ни о другом и преследовал совсем другие цели.
— Красивая? — повторила она, хотя спросить хотелось о другом: как ты выжил? Что теперь будет? Уйдёшь ты или останешься? И Милимани не знала, какой хотела услышать ответ.
— Глупая, — белые, как мел, как снег в иссечённый вечерними синими тенями, губы улыбались так, будто он смотрел на её казнь, а не на яркие, полуоткрытые губы, обнажённое тело, потемневшие от воды и льнущие к его ладони волосы. — Не сумасшедшая птица — глупая.
Дрожь прошла по её телу — мучительная и сладкая, и Милимани улыбнулась ему. Не как мужчине, не как кошмару, Улыбнулась ему, будто с того эшафота — убивающему, но проигравшему:
— И чья вина?
— Действительно.
Она качнулась к нему, прильнула всем телом (злой холод впился в кожу, проник в грудь, и сжал сердце ужас падения в бездну; но она так часто складывала крылья, чтоб развеяться, что не страшилась — соскучилась) и прижалась губами к губам, не целуя — позволяя пить собственное дыхание, и тепло, и жизнь.
«Почему ты не дождался, пока я вырасту и покину колыбель детства, прежде чем прийти ко мне в первый раз? Встреться мы сейчас — я не была бы птицей, ты был бы жив, всё могло бы быть иначе, так почему ты позволил мне и повзрослеть, и полюбить — после твоей смерти? Только теперь, когда поздно, поздно, поздно…»
Милимани не спрашивала, но Като отвечал, безмолвно и ясно: я ли не кошмар и горе, сумасшедшая, глупая птица? Я ли не беда, о которой вечно плачет Горюн?
Больно тебе, птица?
Ей не было больно, как не было и страшно. Когда научился различать в ужасе ласку, когда влюбился спустя больше десятка лет после последней встречи, когда погибал для того, чтоб умер тот, кому хотелось помочь, — слова меняют смысл, а кошмары становятся не надеждой, но прикосновением и наследием.
«Я унаследовала за тобой, рыцарь. Не память о тебе, не твои сны — твоё одиночество, и коль так случилось, что иного ты не ставил, — сберегу это. Страшно тебе, рыцарь?»
Но Като не было страшно, так же как и ей. Он, возможно, был даже заворожён, настолько, что из смерти шагнул к ней. Один раз. Милимани чувствовала в медно-перечном вкусе поцелуя и приветствие его, и прощание, желала удержать, но птицы не способны остановить скалы. Птицы способны только льнуть к ним, пока не случится обвал, что увлечёт их на дно, под толщу вод.
— Я тебя не отпускала!
— Отпускала, — возразил ей Като и медленно, очень ласково, как когда-то по перьям, провёл пальцами по плечу и ниже, до запястий, по пальцам — по едва различимым отметинам шрамов от давно заживших ожогов. И это — было почти больно.
— Я не жалею.
— Знаю, — он смотрел на неё так же, как когда-то смотрел вдаль поверх её головы. Так смотрят на мир. — Иначе бы не пришёл. — Като наклонился и в этот раз поцеловал её сам — коротко, крепко. Так не целуют — так метят тавром то, что принадлежит по праву. — Ты не жалеешь. Выходи за вашего солнечного принца.
— Я…
— Выходи, — Като усмехнулся и исчез. И должно было стать… Милимани даже не знала, как именно, не успела определиться, потому что прямо перед ней, смотря широко распахнутыми глазами, стоял Мио. Она бы посмеялась о том, что сегодня на заднем дворе их с матерью дома удивительно людно, но шутка торчала в горле, как застрявшая рыбная кость, потому что она знала, кто помог принцу пройти никем не замеченным.
Догадывалась.
Пожалуй, ей стоило бы смутиться, даже, вероятно, им обоим, но Милимани только потянулась к ветке, сдёрнула с неё заранее приготовленную простынь и прикрылась, прежде чем пойти навстречу, ведь надо встречать гостей. Мио тоже не спешил алеть щеками, потому что меньше всего его интересовала её нагота. Он видел Като и…
Милимани не знала, что за демоны сейчас смотрели на неё из глаз солнечного принца, спасителя всей Страны Дальней.
— Видите, Ваше Высочество. Мне, кажется, дали благословение.
Никто не знал о сделанном предложении; и как Мио давал ей возможность отказаться, не ставя никого в известность, теперь она возвращала ему возможность забрать предложение. Это же смешно — вести к алтарю кого-то вроде неё. Тем более Мио.
— Ты не обязана…
Милимани покачала головой, ей было весело и удивительно: и это всё, что мог ей сказать «жених»? О ей праве не слушать не только мать и друзей, но и рыцаря Като? А больше его, очевидно, ничего не смущало в ситуации.
— Я убил его.
— А я тебя покрывала.
Мио вдруг ломко, болезненно улыбнулся:
— Звучит так, будто мы соучастники… — его голос на секунду прервался, а потом он продолжил ещё тише: — Он… просил? Или подсказывал? Я не знаю, но…
— Он оставил долгую память, — улыбнулась Милимани, ни на секунду не удивлённая тем, что убийство Като, оказывается, прошло не так просто, как все привыкли думать. Мио смотрел на неё, и светлые глаза казались разом больными и безумными, сияющими и тусклыми, как закоптившееся стекло.
«Больно тебе, птица?»
Мне — нет.
Милимани сделала ещё один шаг и поцеловала принца, что хотел зваться её женихом. У него были мягкие, тёплые, отвечающие губы и совершенно спокойно бьющееся под её ладонью сердце.
«Ты нравишься принцу».
«Он смотрит на тебя».
— Мама будет рада.
— Да. Отец — тоже.
Любовь?
Нет, они просто делили между собой одну — чужую — смерть. Не возлюбленные, но — соучастники. Наследие его, оставленное для них: в награду, карой, памятью — тяжёлым камнем у сердца, но не вместо него.


— Он всё же не отнял у нас сердце, — сказала Милимани, смотря из окна королевской спальни. — Ни тогда, ни сейчас.
— Мы бы не отдали, — отозвался Мио. — Мы слишком жадны для этого.

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра