То, что под рукою

[Сумасшедший Самолётик]

А это тот случай, когда мясорубку со стеклишком устраивает Гай папе, а не наоборот. Ну и себе, конечно, но это само собой, папа у него такой же.
Я всё ещё как-то бездумно, на одних эмоциях, ощущениях и болевых фаноню, что старшие Челленджер и Рейкер были друзьями, как минимум очень-очень добрыми коллегами, а потом у обоих было своё мнение как правильно и получилось так, как получилось. Но у выживших всегда болит дольше, чем у погибших. Причём эти двое с их странными отношениями у меня лезут всегда, даже если я в кадре вообще не акцентирую и стараюсь затереть, я-то знаю, что там, за пределами текста эти двое - существуют.

Название: То, что под рукою
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Канон: “И.О. Капитана”, И. Сыромятникова
Размер: драббл, 837 слов
Персонажи: Гай Челленджер, Челленджер-старший
Категория: джен, преслэш
Жанр: драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: у его отца есть цели, а у Гая — ресурсы для этого.

— Линдерн прав — корпорации набрали чересчур много силы, от этого плохо всем, — слова соскользнули с языка без усилий, Гай умел быть убедительным, отец учил его этому с самого детства. И молчать о том, о чём стоило молчать, даже спустя годы и десятилетия — тоже. Шакал прав, Гай это понял и решил поддержать. Всё просто.
Да, папа?
«Ты ещё молодой, так что просто поверь мне, — отец отбивал по столешнице ритм какой-то песни и не смотрел ему в глаза. — Это тупик. Когда выше гор только небо, горы начинают разрушаться».
Он тогда не понимал, но верил. Привычку верить отцу в нём даже период подросткового бунта поколебать не смог. А сейчас, спустя пять лет, золотистый, от украшавшего его ясеня, родительский кабинет проступал в реальность из глубин памяти так, что можно было почувствовать даже запах табака, который так нравился старику.

— Тогда почему ты ничего не делаешь? — Гай не понимает, что не устраивает отца, не видит проблем, которые его смущают, но не отрицает возможность того, что ему просто не хватает опыта. И, в любом случае, решения принимает отец. Гаю и в голову не приходило оспаривать его главенство.
— Потому что я не хочу, чтобы меня перемололо лавиной, которая даже не успеет тронуться. Как… — он обрывает сам себя, и Гай отводит взгляд. Это «как…» без продолжения вибрирует болезненной струной в их разговорах уже без малого тринадцать лет. Незыблемая константа. Для Гая она заключена в пропавших выходных отца, в тонкой паутине седины в тёмных волосах и бесконечных драгоценностях и курортах матери, которые отец покупал и оплачивал, не глядя, будто откупаясь.
— Тогда пусть лавину стронут другие, — Гай снова поднимает взгляд, не обращая внимания на то, что ответный взгляд мажет по щеке и проходит мимо. — Те, кто успеют её стронуть.
Он не верит, нет, он знает достоверно, что причину отцовских сомнений вычленил верно. Бесплодность попытки пугает того куда больше, чем последствия.
— Например?
— Ты и сам знаешь, — Гай отмахивается от вопроса легко, даже не собираясь отвлекаться на него. — Нужен только повод.
— Нужен камень, который запустит лавину.
Гай молчит несколько секунд, прежде чем продолжить, задерживает дыхание, как перед прыжком в ледяную воду, как перед добивающим ударом в сердце. У него не дрогнет рука, он знает, его воспитывал вот этот человек, сидящий сейчас перед ним, уставший и запретивший себе видеть, но всё ещё слишком зрячий, и у него не дрогнет рука, но этот короткий миг жалости тоже нужно пережить.
— И камень мы им в руку вложить можем, — он говорит так ровно и спокойно, что отец, не смотря на то, что знает его лучше, чем себя, не ждёт никакого подвоха. — Просто используй Рейкера. С ним твои менеджеры по добру не договорятся к взаимной выгоде.
А вот теперь отец смотрит на него, глазами прозрачными, как у мертвеца и гораздо, гораздо более спокойными. Это Гай тоже у взял от него — спокойствие на любом пределе. Знал у кого учиться. У лучшего.
Да, папа, его сына.
«Как…» звенит в кабинете так, что чуть-чуть громче и начнут лопаться барабанные перепонки и струйка крови заглушит, наконец, этот звук, как вода тушит пожар. Только они — оба — не слишком хорошо умеют тушить, не то что разжигать. Тут они мастера.
Когда грудь отца двигается, чтобы набрать воздуха, Гай чувствует, как отмирает сам, выдыхая. Не с облегчением, просто с правом на дыхание. Он знал, что так будет, знал, что встретит этот взгляд, но у него было оправдание, дающее право говорить: ему тоже больно. Не так, как отцу, но всё-таки.
«Ты просил, и я не стал даже пытаться связать с ним дружбу, — то, что он никогда не скажет отцу, потому что это прозвучит как упрёк и как желание взыскать долг. Но какой бы? — Хотя, получись у меня, и он был бы отличным другом. Ты знал? Нет, вряд ли, ты ведь держался от его сына так далеко, как только мог, так далеко, что он даже знает о нас, представляешь, только из новостей. Но ты догадывался об этом, поэтому и просил, я знаю, папа. Ты не хотел, чтобы у меня когда-нибудь тоже появилось это больное, кровоточащее «как…». Но я всё равно с ним познакомился. Я не хотел тебе говорить то, что сказал. И не хочу, чтобы ты этого сделал. Но если ты считаешь, что это надо сделать… Вот он — твой идеальный камень, который обрушит на нас лавину, которуую ты хочешь».
— Да, — голос отца ровен и спокоен так же, как у Гая. Нужно знать его так, как знает он, чтобы видеть насколько мертворождёно это спокойствие и уверенность, сколько под ними страха.
И боли.
Почему нам так дороги те, кого мы предаём, а папа?

Когда за Вернером закрылась дверь, Гай позволил себе сесть в кресло, откинувшись на спинку, и закрыть глаза, погружаясь в беззвучную тьму, вырывая у неё несколько минут отдыха.
«Сейчас — самый удобный повод списать всё на мертвецов», да, папа?
Гай не чувствовал угрызений совести, он знал, что отец бы не обиделся, уж точно не на это. Скорее уж сказал бы что-нибудь о том, что из всего нужно извлекать свою выгоду. Из похищения дочери, из смерти отца, так же как из предательства настоящих и несложившихся друзей — всё сгодится. Гай знал и помнил об этом.
И всё-таки хорошо, что в этот раз ему плевать на тех, кого он предавал.