Вот и хорошо

[Сумасшедший Самолётик]

Название: Вот и хорошо
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 313 слов)
Пейринг: полицейский (Питер) / Дэвид Карлтон, Алистер Грэхем
Категория: слеш
Жанр: юст
Рейтинг: PG-13
От автора: обожаю случайно упасть в пейринг с мимокроком

В тишине кабинета раздался телефонный звонок, и, когда Карлтон взял трубку, то услышал смущённый голос полицейского. Того самого, который год назад его арестовывал и теперь, с одной стороны, считал себя обязанным за то, что Дэвид пресёк попытки его начальства откупиться головами его напарников и его самого (покупать людей — это так просто, зачем только раньше для этого организовывали рынки?), а с другой стороны мечтал — бесплодно — больше никогда с Карлтоном не пересекаться.
— Простите, что отвлекаю…
— Ну что ты, Питер, не беспокойся об этом. Что-то случилось?
Нельзя даже предположить, что несчастный полицейский позвонил потому, что просто соскучился.
— Сегодня утром дежурный Беккет задержал мистера, — Дэвид каждым нервом почувствовал, каких трудов Питеру стоило не запнуться — выразительно — перед и после этого "мистера", — Грэхема при попытке незаконного проникновения в…
Повисла смущённая, тягостная пауза.
— Позвольте, я угадаю: в собственную квартиру?
— Да.
Прозвучало так, как будто Питер попытался застрелиться собственным согласием. Дэвид слегка улыбнулся, представляя всю глубину неловкости, в которой в очередной раз оказались люди из-за Алистера.
— Тогда у вас нет никаких причин и дальше его задерживать, верно? Насколько я помню, не существует незаконных способов попасть в собственное жилище. Если только это не доставляет неудобств соседям, — это было настолько логично и разумно, что просто не могло не прийти Питеру в голову. Ему бы и не то пришло, лишь бы не звонить премьер-министру. — Или он брал штурмом весь дом, взломав ещё парочку квартир?
— Нет-нет, что вы, только окно собственной! — поспешил успокоить его Питер.
— Тогда я всё ещё не понимаю, что мешает вам отпустить его, раз вы разобрались в ситуации…
— Он отказывается покидать камеру без своих новых друзей.
Карлтон задумчиво погладил столешницу. Почему-то, проблемы с Алистером всегда были не просто внезапными, но ещё и с привкусом безумия.
— А выкинуть вы его не можете?
— Можем. Но я опасаюсь, что тогда он сделает что-то, что сделает его арест… законным.
На секунду Дэвид даже посочувствовал Питеру, который уже год как не может просто действовать по инструкции, не сверяясь с его интересами. На секунду, не более.
— Питер, я был бы вам очень признателен, если бы вы помогли ему добраться до дома… вечером?
В телефонной трубке около двух секунд висела обречённая тишина.
— Ближе к полуночи?
— Да, в самый раз, — кивнул Карлтон, зная, что хоть его и не видно, интонация передаёт все незначительные детали, пусть даже люди не понимают этого, но слышат. — Ещё раз спасибо.

Питер опускает трубку, закрывает глаза и втягивает воздух — густую смесь запахов бумаги, одеколонов, пота и пыли — сквозь сжатые зубы, как табачным сизым дымом — ядом — затягивается. Он надеется — он бы молился, но губы отказываются шевелиться — что каждый разговор с премьер-Господи-ты-Боже-откуда-у-меня-его-номер-телефона-министром будет последним. И каждый — будь он проклят — раз этого не случается.
— Всё в порядке? — Клаус за соседним столом поднимает взгляд от бумаг, зная наизусть этот судорожный вдох, больше похожий на спазм лёгочной системы. — Нужна помощь?
— Нет, — Питер качает головой, улыбается одними губами. — Всё нормально, не беспокойся.
— Ты уверен? После той истории…
— Всё в порядке. Просто отвезу этого идиота его "опекуну" и сдам с рук на руки. Ничего страшного. Просто задолбался. Разве я нянька?
Клаус понимающе и сочувственно кивает, возвращаясь к собственным бумагам, которые сами с собой не разберутся, и забывает про разговор до следующего раза. Не потому что не хватает памяти, нет, не хватает времени думать о том, что можно отложить на потом. Навсегда.
Питер хочет так же, выкинуть из головы и не думать, не зацикливаться мыслями на одном и том же, но некоторые вещи — например, одно из первых лиц королевства — тяжело игнорировать, если они входят в твою жизнь. На постоянной основе. Единственное, что утешает Питера — это то, что сам он для мистера Карлтона не более, чем статист, массовка, один из тысячи людей, которым премьер-министр может позвонить в любой момент времени и вкрадчивым голосом поведать о том, что человек, оказывается, страстно хочет сделать последние три дня, но отчего-то отказывает себе в этом удовольствии. Так не стоит отказывать. Питер хорошо может себе представить, как это звучит, ему даже глаза закрывать и фантазию напрягать не нужно: видение всегда где-то рядом, на краю сознания.
Вовсе ни к чему отказывать себе в удовольствии бегать на цырлах перед министром.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности выслужиться перед высокопоставленным лицом, выполняя внеслужебные обязанности.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности…
Питер обрывает мысль до того, как она окончательно сформируется в голове из чужого голоса, осевшего в памяти, и собственного подавленного, запертого под лёгкими, желания.
Сначала заканчивается рабочее время, а, спустя два часа, Клаус, потягиваясь, выбирается из-за стола и смотрит на него:
— По домам?
— Я ещё задержусь, — Питер не отрывает взгляда от монитора, зная, что коллегу и, в какой-то мере, приятеля это не обидит, все они знают, как тяжело бывает вернуть уставшие до беспредела мозги в работу, стоит только моргнуть не в ту сторону. — Бывай.
— Ага.
В согласии Клауса и сомнение, и осуждение, и сочувствие. Оба они знают причину, по которой Питер проторчит в участке ещё несколько часов, а завтра будет злой, дёрганный больше обычно, падающий в автопилот без предупреждения. Оба знают, и оба ничего не могут с этим сделать. Единственное, о чём Питер предпочитает не распространяться — это о том, что не иногда он не уверен, действительно ли хочет что-нибудь с этим сделать, или и так — нормально?
— Приключение, — саркастически комментирует он собственные сомнения, выключая свет в кабинете. — Именно их мне к старости и не хватает для полного комплекта.
Мистер Грэхем никуда идти, разумеется, не собирается, он упёрся, как осёл перед обрывом, и требует своего, как трёхлетний ребёнок. Питер на секунду задумался, и признал, что его племянница, всё-таки, быстрее понимает разумные доводы старших, чем любимый питомец премьер-министра. Что ж, у богатых свои причуды, а Питер мог не только уговаривать выполнить приказ, но ещё и заставить с применением силы. Выражение глаз сокамерников Алистера Питер будет помнить долго: что-то среднее между "охуеть, бля" и "внезапно сочувствуем, мужик". Толку с их сочувствия.
Грэхем на заднем сидении, со скованными за спиной руками, треплет языком без устали, но Питер даже на интонации, то ли специально вызывающе-наглые, то ли по привычке, не реагирует, понимая, что всё, что угодно, произнесённое этим человеком, сливается в белый, не разложимый на смыслы и оттенки, шум. Всё, кроме имени, которое единственно и заставляет Питера каждую божию неделю возиться с этим недоразумением. Или даже не имя а "этот старик", которое в противовес пренебрежительно-самоуверенной форме звучало всегда как-то удивлённо мягко, будто Грэхем сам себе с трудом верил, что именно так относится к Дэвиду Карлтону, именно так говорит о нём. Питеру каждый раз было смешно до побелевших, сжавшихся вокруг руля пальцев.
— Спасибо, Питер, — Карлтон приветливо улыбается, пропуская их обоих в дом, чтобы наручники с Грэхема сняли уже тут, а не на просматриваемом дворе. Все, конечно, знают, если не всё, то самое интересное, но… всё равно. — Ещё раз приношу свои извинения за доставленные неудобства.
— Не стоит, — Питер, даже не глядя в сторону министра, знает, с каким выражением глаз тот смотрит на них: строго дозированная смесь радушия и отстранённости. Взгляд и голос вместо заградительной черты "ближе не подходить". Как будто кто-то хочет.
Привычный беззвучный смех дробится на мелкие осколки по краю сознания, царапает стеклянной крошкой не больно, но раздражающе, как песок, насыпавшийся в туфли. Питер подозревает, что когда-нибудь, как и песок в обуви, эта смеющаяся стеклянная пыль в кровь разотрёт его здравый смысл, но ничего не делает с этим. Что он может?
Наверное, много что, если по-настоящему захочет. И всё же, раз за разом, он упрямо выбирает не делать ничего.
— Рад помочь вам.
"Может быть, действительно рад".
Прозрачно равнодушный, улыбчивый взгляд полон согласия с его словами и неверия в его искренность.
"Но это не имеет абсолютно никакого значения, верно?"
— Уже поздно, Питер, вы устали. Вам долго ехать домой?
Он пожимает плечами:
— Не очень. Час. Не беспокойтесь об этом.
"Не стоит, правда. Всё нормально, бывало хуже, не делайте вид, что вам не всё равно. Вы достаточно убедительны, знаете? Настолько, что можно поверить".
— Тогда выпейте сначала чая, чтобы не уснуть, — министр даже не ждёт его ответа, не интересуется его мнением (к чему, когда он не предложил, а поставил перед фактом), оборачивается к прислуге и командует ей принести чая для "гостя". Питер чувствует, как горлу подкатывает тошнота или смех. Он не слишком хорошо понимает, что именно. — Не беспокойтесь, его сейчас принесут, это не долго… Алистер.
В голосе мистера Карлтона, когда он произносит имя Грэхема, звучит что-то такое, что обычно есть у учителей младших классов и кинологов, что-то одновременно мягкое, строгое и слегка недовольное невнимательностью подопечного, от чего Грэхем сразу замирает, замолкает прямо посреди очередной тирады о чём-то там (Питер по прежнему не воспринимает ни одно слово этого человека, как информационный поток) и смотрит вопросительно и выжидающе: что?
— Иди спать. И не шуми.
— А…
— Иди.
И Грэхем уходит, не споря, и даже относительно тихо, а министр снова поворачивается к Питеру, и это, наверное, самый худший момент за сегодняшний день. Питер мечтает исчезнуть отсюда прямо сейчас. Не видеть. Не слышать.
Не знать.
Мечтает о том, чтобы того идиотского, рокового, как переход Рубикона, ареста не было никогда, или чтобы он случился с кем-нибудь другим. Чтобы не Питер стоял в светлом холле особняка под прозрачным взглядом, с плавящимися от голоса, как в кислоте, костями, помогающими стоять прямо. Вообще — стоять.
— Как ваша работа?
Светская беседа — это ужасно. Изобретение испанских инквизиторов, больших мастеров и затейников. Питер готов признаться в любых грехах, чтобы остановить этого, но его не спрашивают о них, ни о чём не спрашивают, потому что нет никакой разницы — для Дэвида Карлтона — между его работой и погодой трёхлетней давности.
— Всё нормально. Как обычно. Много головной боли, бумаг, недовольных людей и и меньше выходных, потому что "кто, если не мы"? — он пародирует голос своего боса, и Дэвид слегка — вежливо, бритвенно-остро — улыбается. — Ничего не изменилось за последние годы, только те, что посмышлённей успели сделать карьеру и перейти в другой отдел, но на их место пришли другие. Обычная текучка кадров.
— А вы как же? — Питеру кажется, что над ним смеются, и это иррационально льстит. Любое не равнодушие льстит. Возможно, ему стоит задуматься о визите к психологу, как настаивает жена, но о чём бы он рассказал в кабинете с мягкими креслами или уютным диваном? Не об этом.
— А я тут при чём? — Питер вполне искренен. Нет, он не может назвать себя тупым, но звёзд с неба не хватает, да и вообще… всегда есть те, кто просто хорошо выполняет свою работу на своём месте, но не слишком годится для чего-то другого. Питер хорошо работал на своём месте, и очевидно не тянул большего.
— Вы не кажетесь глупым, чтобы с опытом работы не иметь шансов на рост. Так что?
Голос, то дробящий звуки, как бисер, срывающийся с лески, то сливающий их друг с другом, как капли в непрерывном потоке, ломал что-то под крышкой черепа. Раньше они не разговаривали. Даже "ни о чём". Раньше было легче.
Пальцы небрежно лежащие на запястье второй руки, на которые хочется смотреть. Просто смотреть, как на портреты давно умерших, неизвестных людей, запомнившихся не собственной красотой, а мастерством художников. Карлтона никто не рисовал.
"Я просто хорошо притворяюсь".
— На самом деле, я как сова, — с откровенным смешком признаётся Питер. Карлтон вопросительно приподнимает бровь, и есть в этом что-то убийственное, разрывающееся гранатой в мозгу, пробивая височную кость изнутри. Питер продолжает мысль, поясняет её, чувствуя, как всё становится плохо. Так плохо, как не было никогда раньше, даже когда они с ребятами ждали увольнения с волчьим билетом. — Голова большая — а мозг с горошину.
У Дэвида Карлтона руки, не знающие тяжёлой работы, ухоженные, мягкие, привычные к дорогим перьевым ручкам и, наверняка, каким-то кремам. У них тёплые, как остывающие угли осеннего костра, ладони и прохладные, как речная вода, пальцы. Они пахнут полынной горечью и ванилью, чернилами и миндалём, и Питер, прикасаясь к тыльной, едва тёплой, стороне ладони – Господи прости – губами, мимолётно думает о том, что этот человек весь – яд, что ему идёт пахнуть древним, безжалостным, быстродействующим ядом, что как жаль: от прикосновения к нему Питер не умрёт на самом деле. Всё длится мгновение, может, два, за которые Питер успевает уничтожить себя, а министр вопросительно наклонить голову к плечу. Слегка. Мистер Карлтон забирает ладонь из погорячевших пальцев с вежливым, профессиональным непониманием, которое сродни "простите, отвлёкся, вы что-то хотели сказать?", обрывая любые объяснения или оправдания ещё до того, как Питер придумал хотя бы первое слово. Мистер Карлтон "не заметил", потому что это абсолютно не важно — для него. И это единственное, что на самом деле имеет значение.
Питер чувствует, как стеклянный, раскрошившийся смех на грани восприятия превращается в мелкую, болезненно прорезающую мозг, дисперсную пыль. Чувствует, как она оседает в каждой серой клетке, как проникает в кровь и вместе с ней больной, ярко, остро толкается в бессмысленную, бестолковую фиброзно-полую мышцу, ничего, ничего на самом деле не значащую. Чувствует и улыбается министру почти той же отстранённой — отзеркаленной, украденной за столько встреч — улыбкой. Тебе не нужны объяснения — значит я ничего не буду объяснять.
Чужое равнодушие — милосердно, как рыцарский трёхгранник, входящий между сочленений доспехов, и так же безжалостно.
Со второго этажа раздался какой-то невнятный вопль, потом стук, и министр привычно, устало, до выворачивающей на изнанку боли уютно вздохнул:
— Простите, Питер, я вас, пожалуй, оставлю. Сейчас вам принесут чай, дождитесь его, — и уходит, спокойно, не торопясь, явно не испытывая никакого неудобства от прикипевшего к его спине взгляда. Сколько людей смотрят на него каждый день из года в год? Всегда чего-то ожидая, всегда чего-то желая. Он, вероятно, давно привык воспринимать их как часть воздуха, не придавая большого значения.
Питер остаётся в холле один, ждёт свой чай. Не шевелясь и, спустя минуту, заглатывая горячий, наверняка дорогой и великолепный чай, не чувствуя никакого вкуса, он думает только о том, что обжигающая рот и горло вода кажется едва ощутимой на фоне того, как горят губы, совсем недавно касавшиеся едва тёплой кожи, клеймившей глубже и надёжнее раскалённого железа.
Всё — хорошо.
Абсолютно.
Ничего не будет так как прежде? Да. И ничего не изменится. Потому что всё, что произошло с Питером — только его дело, которое никого больше не касается. Единственный, кого могло бы, сам так решил, а другим Питер — свои яд и гибель — не отдаст.
Вот и хорошо.

Когда новый звонок от Питера на счёт Алистера прозвучал всего полторы недели спустя, Дэвид только закатил глаза к потолку. В самом деле, этот мальчишка никому не может дать спокойно поработать, обязательно потребует внимания себе.
Хорошо, что за ним есть кому присмотреть, пока сам Дэвид занят работой. Без Питера было бы куда неудобнее.