И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.
Её лепили из месопотамской глины и жара ночных костров, когда-то давно, на заре времён, чтобы потом бросить в современность, с её тусклым и серым фонарным светом, неоновым глянцем и убогой, блёклой дешевизной бетонных коробок.
— Ты родилась не в своё время, — шепчет Сардо ей, сидя у изголовья её постели призраком, зыбким силуэтом, мороком. — Тебе бы подошли иные века и иные тысячелетия, красивая.
— Ты умер, — её шепот — заговор, напев матерей, отвращающих зло от колыбелей детей, чары, полные хмеля и мёда, пьяного, как первый летний жар. — Он убил тебя.
— А я — тебя, — Сардо улыбается. Демон, пришедший за ней из нижних миров. Мёртвый, вернувшийся вопреки всем законам мира к ней. Мужчина, пришедший к своей женщине. — Но вот она ты, а вот — я.
— Сон.
— Я снюсь тебе, красивая? Мне приятно, — его ладонь опаляюще горячая, как горнило, в котором плавятся самые крепкие из клинков; как лавовое безумие, прорывающееся сквозь тонкость земли, лежит на подушке, не касаясь густой ночи её волос, не прикасаясь к ней даже случайно. Даже невинно. — Ты мне не снишься.
Ей должно быть всё равно, что снится или нет демону, чьи пламенно-жаркие руки обагрены её кровью. Но они оба знают, что отчего-то — нет.
— Ты не можешь быть здесь, — она опускает ресницы, скрывает медью век шоколад взгляда, и Сардо наклоняется над ней так, что его слова дыханием — тёплым и влажным — ложатся ей на глаза: обжигающими монетами — данью Харону.
— Тогда где же я, красивая? — он материален, как только может быть злой дух, он телесен и он здесь. С ней. Правда, которую можно отрицать, но нельзя опровергнуть.
Она ускользает от его близости, встаёт с кровати — стараясь не касаться его, вопреки своим же словам, что его здесь нет — и тонкая простынь сползает на пол, обнажая гладкость кожи и мягкость линий тела. Не живая женщина — сейчас, здесь, в этой ночи — но статуя, в которую вдохнули жизнь на краткое мгновение. Между мигом и веком нет разницы для того, кто помнит первых фараонов и царей вавилонских.
— Ты…
Её голос: шелест трав под первым весенним ветром, плеск прибоя в самый безоблачный штиль, рокот дальних горных обвалов. Сегодня вся она — земля и магия, чары и глина. Сегодня она не человеческая дочь.
И Сардо протягивает руку, касаясь пальцами — невесомо, как крыла бабочки — её плеча, прослеживает — прикосновением, как ножевым краем — каждый — не пропуская — позвонок. По этой глине когда-то — между древних рек, на заре рассвета — клинописью выводили древние заклинания забытые ныне. Но за годы, века всё истёрлось, обратилось в прах, было обменено — на человечность. Неравноценно.
Неравноценно ли?
— Красивая, — повторяет он, и пальцы его прижимаются к оставленному им же шраму, обжигают, как метят, своим прикосновением. — Не в тот век родившаяся.
Светотень на её коже — мозаика древних храмовых стен, китайская роспись по шёлку, текучее движение ртути по бронзе. Плечи античных статуй, овал лица, выведенный по холсту творцами Романтизма, невинная — искушающая — обнажённость Возрождения, мерцающая лунным светом. Старинная красота, древняя, как разрушенная башня, как великий, нитью тканный, путь, как первые опустившиеся на дно корабли.
— Ты, — она оборачивается, смотрит в глаза — тёмная, бликующая бездна — и смотрит в него с той неотвратимой безжалостностью и состраданием, с каким только женщины — повитухи — порой смотрят, решая, кого им спасать. — Ты.
— Я, красивая. Я снова снюсь тебе?
Сардо улыбается, как лукавые статуи богов, объявленных демонами, улыбаются людям, забывшим и незнающим.
— Ты умеешь приходить во сны, — он чувствует, слышит: стук сердца в её груди — ритм барабанов индейских шаманов — гул крови, пульсирующей по венам — низкий вой карпатских трембит. — И ты пришёл в мой, призраком. Мертвецом. У тебя нет власти надо мной, Нумспа.
— Зачем она мне?
Это не вопрос, это согласие, и от него толкается в груди — её, он слышит, чует, как акула чует каплю крови в воде — и сжимает рёбра. Люди приходят к демонам век за веком, чтобы чувствовать нужность, уверенные, что их души — бесценны. И продают, разбазаривают их по дешёвке. Сардо опускает ладони на выступающие лопатки — там, под ними, ангельские крылья, не данные людям — и греет её тёплую, как свежий хлеб, кожу жаром своих рук, касается дыханием растрёпанных ото сна волос:
— Разве я пришёл за властью над тобой, красивая? Разве похоже это на власть?
Она поворачивается одним мягким, кошачье-текучим движением, и его ладони скользят по гладкой спине, опускаются на талию. Он по-своему деликатен. И смотрит ей, определённо, в глаза, в которых клубится тьма первого дня творения, не знающая ни зла, ни греха. Пока что.
— Ты… — в её устах это звучит как имя: интонации и тяжесть выдоха, падающего на прохладный пол тяжёлым бархатом. Она делает шаг к нему, вплотную и это не близость — требование отступить. Сардо садится на только что оставленные ею простыни. Там, сзади, сокрытый ночной тьмой — такой понимающей, такой ласковой и к добру, и к злу— спит Избранный, возлюбленный и любящий, он там, за его спиной, но она — любящая и любимая — смотрит в прозрачные, как тронувшийся лёд, глаза того, кто был её смертью.
— Люди смертны, красивая, — он протягивает ей раскрытую ладонь — приглашение — и она вкладывает в неё свои пальцы, как вкладывали средневековые девы ленты в окованные латными перчатками руки своих рыцарей — принимает. — Он вернул тебя на этот раз, но ты всё равно идёшь к смерти.
“Ко мне”
У её гибели было имя, и плоть, и голос, вибрирующий в её груди, как струна. У её гибели — дыхание, смешавшее в себе ядовитый жар вулканов и ледяную, кристальную безжалостность полюсов. У её гибели — молочные пальцы, удерживающие её спину на весу, когда она опускается к нему.
В древних храмах не различали богов и демонов. В самых древних — не знали демонов, лишь тех, что владели силой, недоступной смертным. И люди почитали их, а они сходили к жрецам и жрицам, и кровь земная мешалась с кровью иной, а дыхание, отмеченное близкой смертью с исполненным вечной жизни.
— Я не почитаю тебя, — её голос тонет, растворяется в его волосах (отгорающее солнце, остывающая сталь, луговой мёд), но он слышит — конечно же. И смеётся в её губы, как смеются далёкие горные грозы, обрушивающие сели на беспечные долины.
— А я тебя — да.
И золото, растворённое в её крови, питает его, как её — воздух, солнце, вешние воды. Древняя правда, которую ведали жрецы зари времён, а после узнали и те, кто снисходил к ним: почитаемый — дарит, почитающий — одаряем.
В эту ночь — здесь, сейчас, в его руках и под его дыханием — она не дочь человеческого рода, но — жрица, впитавшая искристую силу древних богов, аватара жизни, которую не постигла сама. И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.