Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: Xenya-m
Размер: миди, 4 419 слов
Персонажи: Като, король (Мио, Лундин упоминаются)
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Король Страны Дальней не может убить рыцаря Като, хотя и обещал.
Читать дальше
Город за окном дворца мал, как в иных странах бывают малы деревушки, в которых лучше знают причуды лесного хозяина, чем короля. Но Страна Дальняя совсем невелика, похожая на детское лоскутное одеяльце: вот замок, вот сад, вот городок, а вон там хутора вместо сёл и пролив с лесом. А вот и большой, равнодушный внешний мир, которому нет хода в этот сказочный край без приглашения. Очень маленькое королевство, очень сказочное, как хрупкая игрушка, собранная из десятков деталей терпеливой рукой.Король отвернулся от окна, чувствуя, как потянуло по спине прохладным осенним воздухом. Когда-то он действительно собирал эту землю и сказку, поселившуюся в ней, по кусочкам. Они собирали. Когда и почему всё изменилось?
Лундин сидела на его столе, покачивая одной ногой и обманчиво ласково касаясь детской колыбели, в которой лежал его сын, не ведающий пока ни печали, ни одиночества. Но это ненадолго. Ведь его отец до сих пор жив.
— Ты позаботишься о нём? — жена, так и не ставшая королевой, едва может поймать его взгляд от слабости, но полупрозрачные пальцы в сетке голубых вен сжимают рукав его одежд так, что будь это его горло — он не прожил бы дольше этого мига. — Ты обещал, что присмотришь за ним вместо меня.
— Конечно, — король сам не знает, ложь ли произносит, правду ли. Он присмотрит, разумеется. Он сделает их сына королём, обязательно. Но вряд ли эта девочка, которой было ещё в детстве нагадано, что она не проживёт и дня, если приведёт в мир новую жизнь, имела в виду под «позаботишься» то, что он собирался сделать. Девочка, которая так хотела сына или дочку, что рискнула жизнью ради этого, девочка, которая поверила королю.
Кому можно доверить сына, как не отцу-королю, верно?
Кому угодно.
Кому угодно, кроме него.
— Ты уверен? — Лундин смотрела на него прозрачно-чистым взглядом, в котором не было ни доброты, ни жестокости. Этот взгляд походил на студеную воду горных рек, которым всё равно, напьётся ли из них умирающий от жажды, или утонет в их объятиях заплутавший путник. Жизнь и смерть они дарили с одинаковой щедростью. — Он ещё совсем малыш, не лучше ли подождать?
— Нет, — король проиграл сам себе и подошёл к колыбели, чтобы рассмотреть доверчиво выглядывающий из пелёнок по-детски курносый нос и светлый, как лён, пух, ещё не ставший полноценными волосами. — Лучше сейчас.
С каждым днём будет расти искушение оставить сына дома, рядом с собой, чтобы он был ветвью от его древа, чтобы впитал всё, что знал и видел король…
И никогда не сделал того, что должен был сделать кто-нибудь и не мог король.
— Забирай его. Мы заключили договор. Девять лет…
Лундин потянула себя за светлую прядь и легко улыбнулась, обнажая острые, небольшие зубы:
— Я помню, странный король далёкой страны. Девять лет твой сын должен жить вдалеке, во внешнем мире, живой и здоровый, а потом вернуться в твой дом. Ты заплатил, и я исполню, — она легко соскочила на пол, обернулась вокруг собственной оси, оборачивая лазурное платье до пят в серенькую, неприметную одежду большого мира. — Даже если ты пожалеешь о сделке, я выполню уговор. — Её улыбка исчезла с лица, и теперь Лундин, то ли дух, то ли ведьма — король не знал, никто не знал, кто она на самом деле такая, — смотрела на него строго и серьёзно. — Попрощайся.
Детская ладошка была такой маленькой, что с трудом могла обхватить его за палец, и король в последний раз отчаянно прижал маленький свёрток к себе, ласково, чтобы не повредить, и крепко, будто в последний раз.
Так и было. Ведь через девять лет к нему вернётся совсем другой, незнакомый ему мальчик.
А потом Лундин забрала Мио и шагнула из окна, исчезая в ранних сумерках.
— Не скучай, глупый король, девять лет пролетят быстрее, чем тебе кажется, — её голос растворялся в шуме ветра, но невозможно было не расслышать каждое произнесённое слово.
Король знал, что она права. Хоть и ничего не понимает.
Лунный свет падает на башню королевского замка, как серебряное покрывало, и в его сиянии лицо Като кажется ещё более узким и измождённым, чем в летнем солнечном мареве. От взгляда на него больно сжимается сердце в груди и дурное предчувствие свивает гнездо внутри.
— Моё время заканчивается, — Като улыбается, будто не говорит ничего страшного. Он сидит на остывшем каменном полу, прислонившись спиной к кладке стены, и смотрит снизу вверх, как всегда любил. — Ещё немного — и изменения преодолеют черту, за которой я могу контролировать происходящее. — Като поднимает руку и сжимает запястье королю. — Прости.
Пальцы его холодные, болезненно-сильные, но освобождать руку из их хватки не хочется. Наоборот, пока он чувствует прикосновение, его друг тут, с ним.
— Это не имеет значения.
Для него — никакого. Но Като упрямо (этот разговор у них не первый, хотя раньше они всегда говорили о далёком будущем, которое, как надеялся король, никогда не настанет) качает головой:
— Имеет. Я разрушу всё, что тебе важно, всё, что ты создавал всю свою жизнь, — в ровном голосе, как подо льдом, течёт вина за ещё не сделанное, но уже неизбежное. — И этого нельзя допустить. Ну что ты так смотришь? — Като одним плавным движением поднимается, берёт его за плечи, заглядывает в глаза. — Не о чем скорбеть, мой король, то, что происходит со мной, было неизбежно с самого начала, мы же знали это, но благодаря тебе в этой стране останется что-то и от меня. Что-то, за что мне не будет стыдно. Я так благодарен тебе.
— Из меня плохой король, — он притягивает к себе своего глупого рыцаря, обнимая так, чтоб затрещали кости. — Самый ужасный из всех королей, которые только могли достаться этой стране.
— Что ты…
— Мне всё равно, слышишь? — ночной воздух тяжело пахнет непролившимся дождём и полынью, и король дышит жадно и глубоко, как будто может выпить всю эту ночь, уничтожив и мучительный разговор, и надвигающуюся беду. — Что бы ты ни уничтожил — это не имеет значения. Останься…
— Нет, — Като отстраняется осторожно, чтобы посмотреть ему в глаза. — Не надо. Я… не хочу. Я не могу уничтожить всё, что есть у тебя.
«У меня и нет ничего, кроме тебя. Мне и не надо ничего другого».
Но король молчит. Потому что его друг смотрит на него жадно, с каким-то голодным отчаянием того, кто не может объяснить, что разрушает его изнутри.
— Я уничтожу и тебя… Нет, нет, пожалуйста, не говори, что это неважно, — Като так же плавно, как до этого встал, опускается перед ним на колени. — Это буду не я. Уже не я, и я не хочу отдать «этому» тебя. Пожалуйста. Уничтожь меня до этого. Ты можешь, во всей Стране Дальней, и даже за её пределами, никто, кроме тебя…
Король опускается на твёрдый, высасывающий тепло (а может, всё дело в разговоре, в просьбе, которая вынимает сердце и отравляет кровь) камень:
— Я не могу. Мы ведь говорили об этом уже. Ещё тогда, когда только познакомились, и я думал об этом. В последнее время — с тех пор, как тень, будто след болезни, лежит на твоём лице, — много. Я видел, что время наступает. Неужели ты думаешь, что я не хотел избавить тебя хотя бы от необходимости просить меня о смерти? Но я не могу, я просто не могу даже руки поднять. Я обманщик, ты можешь смело меня в этом упрекать. — Король закрывает глаза, которые лунный свет слепит до боли. — Я обещал тебе смерть, когда наступит время и ты не сможешь сопротивляться камню, убивающему твоё сердце, дольше. Я обещал, Като, я помню, но не могу сдержать своего слова.
Он ждёт отповеди, обвинений, возможно удара, и не стал бы защищаться, даже будь тот смертельным. Разве не заслуживают предатели кары? Но вместо этого Като обнимает его, так же крепко, как минутой ранее обнимал сам король.
— Мне жаль, что всё так вышло, — в голосе рыцаря, которого проклятый камень отнимает у короля, нет ни упрёка, ни обвинения, только горечь и понимание. — Я уйду сегодня в мёртвые земли. Это не защитит от меня полностью, но всё же позволит выиграть время, а потом привяжет меня к замку, ограничив мои возможности так, чтобы я не мог надолго его покидать. Я оставлю путь для тебя открытым, и, когда чаша твоего терпения переполнится (о мой король, поверь, как бы я ни желал этого избежать, я причиню много зла тебе и твоим людям), ты всегда сможешь прийти и покончить с этим. Даже мёртвой моя земля узнает твою кровь, что ты когда-то смешал с моей, и не причинит тебе вреда. Защитит.
— От тебя? — это смешно. Мёртвая земля Тридесятой Страны была плотью от плоти своего господина и могла защитить только его.
— Тебя — даже от того, чем я стану.
— Ясно. Что бы ты ни говорил, я не смогу причинить тебе вреда, но я придумаю что-нибудь, чтобы твоё желание исполнилось.
— Спасибо.
Король не видит, но знает наверняка, что Като улыбается. И также знает, что должен найти способ сдержать данное когда-то обещание и избавить своего рыцаря от мёртвого сердца в груди и Страну Дальнюю от Тьмы и вечного горя. Пусть он и худший из королей, но Като любит эту землю, её прозрачные родники и серебряные тополя, которые король сажал везде, видя, как радуют они взгляд друга. А значит, он должен сделать всё необходимое.
Должен.
И король нашёл способ. По крайней мере, он надеялся на это.
Като говорил, что мёртвые земли Страны Тридесятой узнают кровь короля Страны Дальней, не его самого, а значит, прийти и сразить рыцаря мог и не он, а сын. Или внук. Или кто-нибудь из бесконечной цепочки его будущих потомков, чьи руки не будут связаны старой дружбой.
Лучше, конечно, не затягивать, но и торопиться не обязательно. Меньше всего король хочет приблизить смерть Като или поторапливать своего сына отправляться в тяжёлый и опасный путь. Время, ему нужно время, чтобы смириться и приготовиться к тому, что случится.
А потом исчезает первый ребёнок, девочка из доброй, никому не сделавшей зла семьи, и первые тоска и печаль вгрызаются в благословенную землю Страны Дальней. Король чувствует это ещё до того, как гонец приносит ему недобрые вести, понимает, что пришла беда, раньше, чем птица Горюн садится на ветви его сада, чтобы наполнить воздух своей песнью. Король — плоть от плоти своей земли, ветвь от её древа, и ему не нужны были никакие гонцы, чтобы на себе ощутить: его страну отравляет незаслуженная мука, несправедливая беда и отчаяние.
Его собственное сердце — часть земли и чувствует всё. Король не вправе отгородиться от слёз, что по его выбору проливаются на поля и под сенью лесов Страны Дальней. Так же, как и Като не может защититься от собственных владений: мёртвых, высушенных, окаменевших.
Рыцарь его, потемневший и хмурый, пришёл спустя два дня, затерявшись в ночной тьме.
— Като! — Король выдыхает, не веря своим глазам: он думал, что его друг больше не придёт к нему, после нарушенного обещания. — Я так рад!
Рыцарь удивлённо и немного насмешливо вскидывает бровь, несколько мгновений внимательно разглядывая его, а потом растерянно качает головой:
— А не должен бы… — Он подходит ближе и опускается на мягкий ковёр у кресла, в котором сидит король, почти затерявшись в густой тени. — Удивительно, мы раньше, бывало, не виделись и дольше, а я так соскучился…
— Оставайся, — король говорит не задумываясь, запускает пальцы в густую тёмную гриву, как гладил бы пса, и Като хрипло смеётся, прижавшись к ласковой ладони.
— Нет. Нет, я не могу, ты же знаешь…
— Ничего не знаю. Ты можешь уводить людей в мой замок, если тебе это надо, места хва…
— Это и так отравляет тебя, — возражает Като. — И будет отравлять ещё вернее. Нет. И я тоже меняюсь. Сейчас, рядом с тобой, я почти такой, каким был, но это не продлится долго. Даже здесь, когда я слышу твой голос и вижу тебя. И тогда я могу причинить тебе вред всерьёз.
— Я не…
— Я против, — отрезает Като почти зло (на себя, не на короля) и, повернув голову, касается губами его запястья. — Никто не имеет права причинять тебе вред, мой король.
С тех пор дети пропадают в его стране регулярно, уводимые Като в его безжалостную, пропитанную отчаянием и ненавистью страну. К королю же он приходит намного реже и с каждым разом старается держаться от него всё дальше.
— Не подходи ко мне, — голос Като тихий, не требующий — умоляющий, и король не может отказать, хотя больше всего хочется сделать всё наоборот: пересечь комнату в несколько шагов, обхватить за плечи, притянуть к себе, надеясь избавиться от этой ужасающей тени одиночества и бессилия. «Я здесь, я с тобой, неважно, что происходит в мире, неважно, как ты изменишься, — я буду с тобой. Только позови меня. Или нет, просто не запрещай мне, и я приду к тебе, разделю с тобой твою судьбу. Ты не будешь один, ведь у тебя есть я…»
Но Като просит, и король не может отказать. Не после собственного неисполненного обещания, за которое рыцарь его даже не винит.
— Я посижу здесь немного, — он устраивается на подоконнике, напоминая крупную тёмную птицу. — И уйду.
— Ты же знаешь, что я буду только рад, если ты задержишься.
— Я выжигаю твоё сердце, мой король, тебе нет во мне радости.
— Ты жив, — король пожимает плечами. — И помнишь обо мне. Другой радости и не надо, но мне хватило бы и первой.
Като смотрит на него больными, усталыми глазами человека, который не мог, просто не мог больше так жить и не имел другого выхода. «Твоя вина, — шепчет королю внутренний голос. — Это твоя вина, что ты не отпустил его с миром и спокойным сердцем. И не отпускаешь до сих пор. Плачущие родители, напуганные дети — всё это не его вина, а твоя. Твоя, эгоистичный король глупой страны! Но он несёт эту вину вместе с тобой, потому что, в отличие от тебя, твой рыцарь хороший друг».
Да, это правда, и то немеющее, то обжигаемое болью, как кипятком, сердце — это даже не цена. Это жалкая насмешка над чужой бедой.
— Я бы хотел вернуться, — признаётся Като, пряча бледное лицо в ладонях. — К тебе. Служить тебе, как прежде. Но всё что я могу — это разрушать. Как бы я ни боролся с собой, как бы ни останавливал — это работает только какое-то время, а потом искушение переполняет меня настолько, что в нём гаснут и разум, и воля, и память. Я не помню даже тебя!
— Но ты вспоминаешь.
— А ты всё ещё оправдываешь меня. Как всегда…
После внезапной королевской свадьбы Като больше не приходит к нему. Два года. Два года король слышит только песни Горюн, чувствует кожей, как шагает по его землям Като, идущий в очередной дом, и это должно причинять боль (он ощущает каждый шаг как поцелуй кинжала, медленно вспарывающий кожу), он должен испытывать вину и сострадание к тем, чей дом покидали смех и радость. Но он привык, он избавился от этих чувств, потому что не могло быть ничего лицемернее и подлее, чем проливать слёзы над чужим горем, которое можешь исправить, но не шевелишь и пальцем из собственной прихоти и жадности.
Нет, чувствуя, как режет его кожу присутствие Като, король только жадно вслушивается в дыхание своей несчастной страны, чтобы понять: где он? Всё ли с ним в порядке?
«Я скучаю, я так скучаю без тебя. Что же ты больше не приходишь? Неужели так боишься повредить моей семье? Какие глупости, Като. Я жду тебя. Так жду…»
Рыцарь появился той же ночью, как Лундин унесла Мио в большой внешний мир. Появился с потерянными, сумасшедшими глазами и бесцветным лицом с запавшими щеками и остро проступившими скулами. Он очень медленно сделал первый шаг, второй; король замер, боясь пошевелиться и спугнуть это сближение. Като не было так давно, но даже до его пропажи он старался не подходить близко. И теперь король боялся ему об этом напомнить.
— Твой сын… — Като замолчал, оборвав себя посреди вопроса, и, в три широких шага сократив разделяющее их расстояние, опустился на колени и прижался лицом к королевской ладони. — Прости. Из-за меня…
— Нет, — он положил свободную руку на тёмные, с проступающей сединой, пряди рыцаря, желая то ли успокоить, то ли утешить, то ли просто прикоснуться, как в те времена, когда Като всегда был рядом и умирающая Тридесятая Страна ещё не отняла его у короля. — Это не так. Моему сыну придётся расплатиться за моё малодушие. Так же, как уже платишь ты.
Като сжал его руку мозолистыми, огрубевшими пальцами сильнее, и король молча улыбнулся этому упрямому несогласию.
— Ты ни в чём не виноват.
— Хорошо, — легко согласился король, не желая начинать этот спор. Он знал правду, но если Като желал видеть его безвинным, то разве есть у него право отнимать это заблуждение у своего самого близкого человека, если того это радует? — Хорошо, но и ты не виноват, — и вот это уже — настоящая правда. — Так сложилось, что каждый из нас привязан к нашей земле, связан с ней даже больше, чем с семьёй или друзьями. Так сложилось.
Они просидели рядом всю ночь, почти не разговаривая, молча оплакивая то ли собственную судьбу, то ли судьбу ребёнка, которому два взрослых идиота решили доверить поставить точку в их затянувшейся истории.
Уже на рассвете, когда Като поднялся, чтобы вернуться в собственный дом, ставший его тюрьмой, король наконец нарушил тишину:
— Ты говоришь, что уводишь моих людей, но спроси меня, и я отвечу, что, мне кажется, в этой стране и нет никого с тех пор, как ушёл ты. У меня никого нет.
Они оба были одинаково одиноки, несмотря на то что со стороны могло показаться, будто вокруг короля есть люди, прекрасные, добрые, чудесные люди, которых он должен был защищать. Абсолютно чужие и ненужные.
— У тебя есть сын, — Като улыбался и был искренне рад за него. — Будет, когда вернётся. Я рад, что тебе есть зачем жить.
«Да нет же!»
Но король промолчал, только улыбнулся в ответ и согласно кивнул. Като всегда заботился о нём больше, чем о себе, и никогда не понимал, насколько дорог ему. И король знал, что его рыцаря действительно утешает мысль о том, что у его короля теперь есть любимый сын, что его король обязательно будет жить, даже оставшись без присмотра. Като мог не волноваться.
«Я буду, — соглашался с ним король Страны Дальней, уже оставшись один. — Ради твоего желания и долга перед сыном, которого отдал Лундин раньше, чем смог полюбить. Не беспокойся об этом».
Больше всего король сожалел о том, что его сердце однажды не остановится вместе с сердцем Като.
Крики обращённых птиц за окном звучали беспрерывно, и Като открыл окно, чтобы слышать их лучше. Эти голоса бередили сердце, не позволяя тому окончательно стать куском сплошного камня, они причиняли боль, но быть живым, хоть немного более живым, было так сладко, что Като не мог сопротивляться соблазну. В начале, в первые годы после того, как он оставил своего короля, он ещё и пытался. Ведь всё равно было бессмысленно воровать детей, они лишь продлевали агонию. Если бы это могло помочь, то не было бы никакой нужды уходить из Страны Дальней, чей король оживлял его сердце многократно надёжнее.
Но теперь даже король не мог оградить Като от судьбы его земли, так чего ждать от детей, которых Като даже не различал между собой? Всего лишь короткая отсрочка, чашка воды, вылитая под корень дубу, умирающему от многолетней засухи, но отказаться от этих капель было не по силам для Като.
Чудо уже то, что он смог оставить своего короля. Но он любил его так сильно, что никогда не причинил бы никакого вреда. Даже камень в его груди не смел желать зла королю, что должен был его убить. Других же Като теперь было не жаль.
Одна из птиц, самая, наверное, сумасшедшая, вдруг оторвалась от стаи и села на окно, прямо перед рыцарем, что выкрал её из тёплого дома, увёл от любящих родителей. Сумасшедшая птица. Като протянул руку и, не задумываясь над тем, что делает, погладил тёмные, жёсткие перья:
— Ждёте принца? Ждите. Ждите…
Он тоже ждал его, ждал, когда, спустя годы, возмужавший Мио, сын его солнечного короля, придёт, чтобы покарать Като за всё, что тот сделал со Страной Дальней и его отцом.
«Я жду тебя, принц, приходи же. Я так устал причинять боль твоему отцу. Если бы ты знал, как я ненавижу себя за это!»
Письмо от Лундин жгло королю руки, как раскалённый метал, которым проверяли ведьм и еретиков в большом мире. Оно причиняло боль, живую и настоящую, сердце оглушительно стучало в груди: скорее, скорее, я так долго не видел его. Сердце рвалось и стонало: не надо, не так быстро, дай нам, всем нам, ещё время.
Но что бы там ни выстукивало глупое сердце о стенки его рёбер, Мио уже стоял возле его дворца и так доверчиво раскрывал объятия навстречу, что от этого было больно. Он даже не спрашивал, как так случилось, что отец, настоящий король, потерял его в детстве. Такой рассеянный, такой непутёвый король самой печальной страны на свете, истерзанной именем, которым король дорожил больше всего.
Мио подружился с сыном садовника, и король вздохнул с облегчением: Юм-Юм был славным мальчиком, спокойным и добрым, он ни за что не обидит юного принца, который с любопытством познаёт свою будущую страну, волшебную и прекрасную. Это хорошо: держась за руки с Юм-Юмом, его сын, которого король знал даже меньше, чем семью своего садовника, обязательно полюбит Страну Дальнюю и, конечно, захочет её защитить от з…
Мысль болезненно оборвалась, и король улыбнулся, насмехаясь над самим собой: сколько лет прошло, вся страна живёт в безмолвном, скрытом страхе, а он не способен назвать Като «злом», даже думая о мире, который видят не его глаза — глаза Мио. Неприкосновенным, рыцарь его, измученный, иссушённый своей землёй до последней грани безумия, оставался неприкосновенным для короля Страны Дальней даже в мыслях.
Как хорошо, что у них ещё было время, ведь Мио совсем ребёнок, куда ему идти сражаться? Пусть гуляет по садам и полям, любуется реками, океаном, прекрасным мостом, что сияет в лучах рассвета. Пусть полюбит и серебряные тополя, которые так радовали когда-то глаза Като, и голоса людей этой страны станут ему близкими и родными, пока он будет расти и крепчать, вбирая в себя всю силу их печальной страны, как деревья вбирают соки из почвы.
За это время и король постарается узнать своего сына, постарается полюбить его. Может быть, тогда слова Като и его собственное согласие перестанут быть ложью. Может быть, тогда он даже сможет искренне пожелать удачи своему сыну, ставшему настоящим воином и защитником.
Никогда бы королю не пришло в голову, что времени у них нет. Ни у Мио, чтобы врасти в Страну Дальнюю, чтобы и издалека она могла питать его силой. Ни у короля — чтобы узнать и полюбить своего сына. Мио не был подобен отцу, он не собирался откладывать и тянуть время, он собирался сразиться за свою будущую страну тут же, не прожив в ней и года. Отважный, маленький принц, которого не был достоин король. Но Като… Да, Като — был.
А всё, что мог король — это обнять его, своего благородного и решительного сына, чужого, незнакомого ему ребёнка. И всё. Он не смог произнести ни одной просьбы обождать, не торопиться, потому что знал: стоит ему начать просить, и он будет просить не поберечь себя, не поберечь его, он будет выпрашивать время для своего рыцаря, а этого не заслужил ни один из них. Ни Като, ни Мио, ни вся его страна, что годами ждала своего принца в надежде на спасение.
— Я буду ждать тебя, мой Мио.
«Я буду молиться о твоём успехе, как бы то ни было. Ты заслуживаешь и победы, и славы. А он… он заслуживает того, чтобы наконец обрести покой. Я буду молиться за вас. Что мне ещё остаётся?»
Като почувствовал поступь принца, как только подошва его сапожек коснулась мёртвой, отравленной смертью земли его страны. Тёплое, живое, горячее — вот каким было это прикосновение. Ласковым, как язык пламени погребального костра.
— Так рано, мой король? — Като не хотел отсрочки, нет, он ждал своей смерти долгие десятилетия… Но каково было его королю с солнцем, запутавшимся в золотых волосах, отпускать к нему сына так рано? — Не тревожься. Камень в груди поёт о смерти чужакам, но я не смогу. Так же, как не смог бы тебя… Не тревожься, мой король.
Только теперь он в полной мере понимал, о чём именно просил когда-то и почему ему не смогли дать обещанного. Разве смог бы сам Като убить короля Страны Дальней? Да пусть бы сгорела вся земля, он бы и пальцем его не коснулся. Так как он сам мог требовать обратного, только взвалив на друга своего и короля тяжесть невыполненного слова?
И даже прощения попросить он уже не мог: слишком поздно. Но скоро, скоро всё закончится. Като вызвал своих офицеров и велел им обыскать всю страну в поисках чужаков, ведь не может всё быть так просто для героя, идущего сразить великое зло, верно?
— Ты получишь великую битву и славную победу, мой несбывшийся принц. Но не беспокойся, земля моя не выдаст тебя никому, она так привыкла, что твой отец, а значит и ты, неприкосновенен никакому злу. Она так устала умирать, что обязательно поможет тебе. И ты ничего не поймёшь, мой принц. Да, ничего не поймёшь, уж от этого мы с твоим отцом тебя избавим.
Зачем принцу нужны вопросы, способные посеять сомнения? Пусть сражается с лёгким сердцем и радуется победе, как и заслуживает того. И всё будет хорошо.
Серебряные тополя шумели за окном, волнуясь и переливаясь, подобно морю, но король, смотрящий вдаль остановившимся, незрячим взглядом, не видел их, так же как не видел ни гаснущего заката и загорающихся звёзд, ни проходящих мимо сострадающих ему слуг. Он вслушивался в ветер, что доносился с тёмной, как разлитые чернила, Тридесятой земли, и гадал: почувствует ли он что-нибудь? Хоть что-нибудь, когда всё свершится?
«Ты должен вернуться, моя мальчик, слышишь меня? И я исполню любые твои желания, я сделаю всё, что ты пожелаешь, я дам тебе всё, что бы это ни было. Только вернись ко мне, вернись в этот замок, что не успел стать тебе домом, но обязательно станет. Ты даже представить не можешь, как я боюсь твоего возвращения, мой отважный сын, ведь это будет означать, что Като мёртв, что всё окончено, безвозвратно и окончательно, а я по-детски эгоистично и капризно (ты не был таким никогда, верно, мой солнечный мальчик?) не хочу этого, не могу смириться с этим. Но знаю, что так должно, знаю, что так надо. Поэтому прошу тебя, вернись живым и здоровым, вся страна ждёт тебя, а на меня тебе не стоит обращать внимания».
Ночь обнимала короля Страны Дальней, такая же тёмная, как та, что окутывала замок рыцаря Като, и он улыбался ей, понимая, что это последняя столь тёмная ночь в его жизни.
Это — прощание.
Пока клинок входил в его грудь и отравленное каменное сердце, Като смотрел на маленького, решительного принца, в золоте волос которого так знакомо путался свет. Он был рад на прощание увидеть это снова.
«Прощай, мой король. Прости меня».
Безмолвное сердце в груди раскололось окончательно.
«Спаси…»
Мио вернулся к королю в окружении счастливых детских голосов, в солнечном сиянии и блеске вновь обретённой радости. Он и сам был светом и радостью, когда бежал в его объятия, и король улыбался ему, потому что разве мог он не улыбаться собственному сыну, совершившему то, что он не смог?
Чужому, незнакомому мальчишке, уничтожившему единственное важное и дорогое, что было у короля.
Мальчику, которого ему теперь любить. До самой смерти.
— Я ждал тебя, — и это правда. — Я люблю тебя, мой Мио, — и он сделает всё, чтобы для Мио это всегда было правдой. Потому что он должен.
Но разве живым мертвецам сложно притворяться для живых теми, кем те хотят их видеть? Он будет таким, каким пожелает Мио. Потому что самому ему теперь всё равно.
Когда над головой короля запела птица Горюн, он только крепче сжал принца в объятиях. Птица плакала над ним, плакала за него, и королю казалось, что она, сидевшая когда-то на плече их погибшего рыцаря, единственная во всей Стране Дальней его понимает.
Птица Горюн пела и плакала за них двоих.
Потому что, в отличие от короля, могла.