Автор: Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла быть ваша реклама
Канон: “Мио, мой Мио”, А. Линдгрен
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат Астрид Линдгрен
Размер: 1 519 слов
Пейринг: Милимани / Като, где-то на фоне Мио/Юм-Юм.
Категория: гет
Жанр: немножечко драма, немножечко юст
От автора: вбоквел или что-то в этом духе к Она могла рассказать
«Говорят, хозяин здешний был когда-то человеком.
Верно, врут – у этой твари сроду не было души.
(...)
И случилось же влюбиться в господина мёртвой топи!
С ним не сладишь добрым словом, не удержишь на цепи,
Не приворожишь на травах – есть один лишь верный способ...
…Кровь стекает по ладоням – где ты, милый? хочешь пить?
Кровь стекает незаметно, по рукам – брусничным соком,
По косе – багряной лентой, алой ниткой на платок.
Слева – ряска и трясина, справа – дягиль и осока,
У хозяина болота голос ласков – нрав жесток».
Сны Саламанды
Верно, врут – у этой твари сроду не было души.
(...)
И случилось же влюбиться в господина мёртвой топи!
С ним не сладишь добрым словом, не удержишь на цепи,
Не приворожишь на травах – есть один лишь верный способ...
…Кровь стекает по ладоням – где ты, милый? хочешь пить?
Кровь стекает незаметно, по рукам – брусничным соком,
По косе – багряной лентой, алой ниткой на платок.
Слева – ряска и трясина, справа – дягиль и осока,
У хозяина болота голос ласков – нрав жесток».
Сны Саламанды
читать дальшеКогда принц — ещё не король — Мио вернулся на её порог, вернулся спустя годы, в которые они и словом не перемолвились друг с другом, даже когда встречались, Милимани уже знала, что он пришёл не просто так. Он пришёл за ней.
— Леди, — слово, как глухая ледышка, упало между ними, и Милимани улыбнулась ему: какая я леди, принц мой? Разве к леди ты пришёл?
Он улыбнулся ей ответно — взаимно — и взял её ладони, обожженные, утерявшие женственную нежную красоту, и одними губами спросил:
— Ты будешь моей женой?
Все вокруг были уверены, что они влюблены друг в друга, но стесняются, и это «так мило». Это так естественно: принц, спасший девочку от чудовища, и девочка, пожертвовавшая собой ради принца. Самая настоящая даже не сказка — легенда. На таких хорошо воспитывать детей. О таких легко петь звёздам по ночам.
И никого не беспокоило, как всё было на самом деле.
Мио смотрел не на неё. Его взгляд всегда был немного сквозь, устремлённый дальше, за окоём, туда, в прошлое. Милимани знала, она знала этот взгляд: узнавала его в зеркале. У той девчонки, что жила в прозрачной стеклянной глади был точь-в-точь тот же взгляд, что у героя и принца страны.
Кого ты оставил там, мой принц?
О ком ты молчишь и никому никогда не рассказываешь? Ты ведь не рассказываешь, верно? Иначе не смотрел бы мне за спину так же, как я тебе.
Кого ищешь в тенях и сожалениях?
— Да.
Ему она ответила. Ему — да, а тому…
Был вечер, тихий и ясный вечер, в который не могло случиться ничего плохого, ведь звёзды на темнеющем небе зажигались так рано и ярко, а ветер был сладок от запаха цветущих деревьев. Милимани каталась на калитке в ожидании мамы, когда всё вокруг затихло, замерло будто в предвкушении чего-то удивительного. Тогда она ещё не знала, что это — ужас и предчувствие боли и горя. Она ничего не знала.
Он вышел из-за поворота и подошёл к ней, облитый тьмой, и Милимани смотрела на него во все глаза.
— Пойдём со мной, девочка, — Он протянул ей руку в перчатке, но Милимани продолжала его рассматривать, хотя дышать в его присутствии было сложно, и грудь сжималась до боли.
— А кто вы?
— Я? Рыцарь.
— Как в сказке?
Он внезапно улыбнулся, будто камень треснул, и взял её за руку, испачканную малиновым соком и совсем чуть-чуть землёй, потянул за собой, а Милимани послушно спрыгнула на землю и пошла за ним. Кто б не пошёл?
— Да, девочка. Как в сказке. Как в настоящей сказке.
И ведь не соврал ей.
К свадьбе готовились недолго, разве сложно принцу, которого все и каждый в той стране любят, устроить самую лучшую свадьбу. Милимани даже и не беспокоилась ни о чём, когда Мио приехал, чтобы везти её во дворец.
— Всё будет завтра, — он сидел на калиточке, на той самой калиточке, и смотрел в сторону своего дома, где всё уже было готово. — Волнуешься?
— Нет, — Милимани расправила платье и посмотрела туда же, куда и Мио. — Мне не о чем.
Рыцарь вёл её по ступеням своего замка, и у Милимани слёзы наворачивались на глаза. Ей так хотелось вернуться, чтобы Он отвёл её обратно к маме, они выпили молока и всё закончилось.
— Ты боишься, девочка?
— Я не знаю.
Она никогда не боялась раньше, ничего в Стране Далёкой не пугало её, но, возможно, теперь всё было иначе. Было ли то, что отчаянно билось в её груди, страхом? Она не знала, и только плакала, не вытирая слёз.
— Не стоит бояться, — сказал рыцарь, заводя её в свой кабинет. — Я не причиняю вред детям.
— Да? — она ему не верила, она знала, уже знала, что он ошибается.
— Да. Девочка, — рука, обтянутая холодной перчаткой, выпустила её запястье и легла ей на макушку, и сердце от волнения застучало в горле тяжёлым, горячим, скользким комком. — Я научу тебя летать.
Он не спросил у неё, хочет ли она, и Милимани ничего не сказала, только выпорхнула тёмной тенью из его окна, выпорхнула прямо в плачущую стаю, чувствуя тоску, мечущуюся в клетке её хрупких птичьих костей.
— Ваше Величество, — Юм-Юм кланялся ей (Мио — никогда), и Милимани улыбалась, раскрывая ему свои объятия.
— Как давно тебя не было, — друг её мужа пах ромашкой и розами, которые разводил его отец, и каменел в её объятиях от смущения и стыда. «Не надо» — могла бы шепнуть ему она, но предпочитала не замечать. — Мио будет рад узнать, что ты вернулся, он соскучился.
По призраку, по отражению, вплавленному в твою кожу и кости, по тени, что вьётся за твоей спиной.
Милимани вела Юм-Юма по дворцовым коридорам за руку — как когда-то в другой ещё жизни вели её — к их королю. И каждый шаг, что она ступала по дворцовым плитам разносился эхом, разлетался под чужими взглядами на слухи.
«Идём, мальчик, — мысленно шептала Милимани, чувствуя, как холодеют пальцы в её ладони. — Идём, я не научу тебя летать, и он не научит. Но падать — это почти тоже самое. Идём, мальчик, я приведу тебя к бездне, я закрою за твоей спиной дверь. Тебя никто не спасёт, потому что нет выхода из улыбок и взгляда, небесно-прозрачного взгляда, что смотрит не на тебя».
В Стране Далёкой наступила осень, выстудившая ветры, и Милимани, проводив супруга, открывала окна в своих покоях и стояла под злыми, пронизывающими порывами.
Она помнила, хотя на этой памяти лежала тяжёлая, подобно золоту, печать молчания, как так же, только острее и беспощаднее насквозь проходил — прорезал — её взгляд. Она помнила, как горло её издавало крик, сколько бы она не пыталась научиться петь, а вокруг было так темно, что ничего не было видно. И другие птицы не видели, что она всегда летает так близко как окну, к единственному свету, что был в этой пугающей, залитой тьмой стране. Свет, в котором не было надежды, но была память.
Птицы плакали о своих воспоминаниях, о семьях и друзьях, о Стране Далёкой. Плакали и боялись, и надеялись забыть. Забвение означало безысходность. Забвение обещало избавление от мук.
Милимани плакала — помнила — о руке, что держала её за руку, что касалась — была ли это ласка, рыцарь из сказки, из настоящей сказки? — её волос. Тьма забвения смеялась над ней зло и безжалостно, каждый раз, когда она вновь подлетала к окну.
Когда снова и снова встречала — взгляд.
Ты помнишь? Ты помнишь меня?
Мио нашёл её в саду, пока она сплетала венок и последних цветов этого года.
— У нас скоро будет сын, — улыбнулась ему она, надевая своё рукоделие поверх его короны. — Или дочь.
В прозрачном взгляде вспыхнули искры, когда её король посмотрел на неё:
— Всё в порядке? Ты в порядке?
Вчера в замок снова приехал Юм-Юм, и её добрый король беспокоился о своей королеве. Милимани улыбнулась ему:
— Конечно.
Он знал, конечно же он знал этот её взгляд, смотрящий на него и мимо. Ему ли не знать, но Мио, её добрый, солнечный принц, никогда не спрашивал у неё имя, которое она слышит в песне птицы Печали. Птицы, которой всегда есть о ком петь.
— Юм-Юм говорит, что его отец вывел для тебя новые прекрасные цветы. Хочешь, съездим посмотреть? — он протягивал ей руку, и Милимани, подавая ему ладонь, чувствуя надёжное тепло его пальцев, не в первый раз думала о том, что помнит только холод перчатки. Только его.
Из всех прикосновений.
Из всех протянутых рук.
Цветы покрывали своим ковром целое поле, не смотря на то, что холод уже вступал в свои права, и шумели под ветром почти так же, как волны. Тёмные, тёмные волны, что касались её обожженных крыльев, когда она упала у самого берега. Упала на камни, упала к Его ногам. И рыцарь — Милимани уже знала его имя, но Он назвался ей не именем — смотрел на неё, смотрел холодно и долго, всё то время, что жизнь угасала в ней.
Её рыцарь, рыцарь из сказки, из настоящей сказки, из жестокой и безжалостной сказки, не дал умереть ей в одиночестве. Потому что разве помнила она кого-либо ещё здесь? Разве различила бы она птиц, что слетелись бы к ней с сочувствием?
Милимани знала, помнила и не могла забыть: во всём мраке Страны Тридесятой она различала лишь этот взгляд И голос, теряющийся в плеске волн, как дальний горный обвал.
— Ты боишься?
Она не знала. Может быть. Может быть, что чувство, что билось в ней и металось, что рвало сердце в груди, может быть — это был именно страх.
Милимани, стоящая годы спустя среди никак не отцветающих цветов, («это сорт такой», — пояснял за её спиной отец Юм-Юма Мио), эта Милимани знала: она не боялась.
Нет.
Он превращал детей птиц и отнимал сердце у взрослых, заменяя его камнем.
— Это ложь, — Милимани собрала мёрзнущей ладонью выпаший на балкон снег и сжала его в горсти, чувствуя, как он медленно тает, и течёт по запястью под рукав ледяной водой. — Ложь.
Разве Он не забрал её сердце, вместо камня вложив ей в грудь память, долгую память о себе?
Обожжённые руки, в шрамах, которые Милимани никогда не скрывала (его смерть, случившаяся, её смерть, несбывшаяся) болели от резкой температуры, кожа всё ещё оставалась нежнее, чем была здоровая, а она никак не разжимала руки. Снег был был холоден, но ненастолько, как прикосновение его рук. И не столь обжигающ, как её память.
Напротив окна сидела птица Печаль и пела, пела свою песню, в которой Милимани бесконечно слышала одно только имя, рассыпающееся сияющей, снежной пылью.
Имя, звучанием которого Милимани захлёбывалась как чёрными водами чёрного озера у Его замка.
Имя, которое произносили все вокруг, понимая голос и с нескрываемой дрожью и облегчением.
Имя… Имя, которое он ей не назвал.
Которым Милимани не смела — не имела права — называть его до сих пор.