Лучше бы мир взорвался

[camolyotik]

Название: Лучше бы мир взорвался
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (740 слов)
Пейринг: Дэвид Карлтон / полицейский (Питер)
Категория: слеш
Жанр: ПВП, ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: мат
Примечание: можно считать продолжением к фанфику Вот и хорошо, а можно не считать

Воздух в комнате густой, наполненный выдохами, телесным жаром, заглушёнными, не вырвавшимися за пределы сомкнутых губ, стонами и тихим шёпотом, расплавляющим, по ощущениям Питера, волю и сознание, здравый смысл и что-то, что люди, вроде бы, называют инстинктом самосохранения.
— Не стоит беспокоиться, — холёные пальцы, привыкшие писать перьевыми ручками и завязывать проклятые идеальные узлы галстуков, скользят медленно от колена вверх, по внутренней стороне бедра, прижимая ткань брюк к коже, пунктиром намечая прикосновения, за каждое из которых Питер, кажется, был готов продать вчера душу. Сегодня — сейчас — он готов повторить цену за то, чтобы премьер просто перестал издеваться. Или не останавливался никогда. Мысли искажались, как эхо, ударяясь о стенки опустевшей черепной коробки, мешались с желаниями и здравомыслием, взаимоисключающими друг друга, и, на самом деле, ничего не значащими перед чужим желанием.
— Заче… мммм… — ладонь накрывает пах, прижимает затвердевший от прилившей крови член, заставляя подавиться вопросом, воздухом, мыслью.
— Почему бы и нет? — Премьер-господи-что-он-вообще-делает-Министр не меняет размеренной, задумчиво-отстранённый тон, расстегивая пряжку ремня (металлический звон разносится по маленькой, тёмной комнате колокольным набатом, от которого тяжелеет в груди), дёргая за язычок молнии. — Вы вроде бы именно этого хотели?
«Я хотел, чтобы ты никогда не появлялся в моей жизни», — Питер пьёт единым вдохом воздух безнадёжно, как приговорённый — чашу милосердия. Думает и сам не верит своим мыслям. Они разумны и лживы, они горьки, как морская соль для иссушённого жаждой.
— А вы?
Короткий, высокомерный смешок пробирает до нутра, сжимает и выкручивает внизу живота — до боли, до жгучего возбуждения, и Питер хочет самому себе язык откусить, чтобы молчал, чтобы больше не произнёс ни слова, потому что рука, почти коснувшаяся головки сквозь ткань нижнего белья, замирает, не закончив движения. От этого плохо, от этого бьёт мелкая лихорадочная дрожь, и всё-таки он _не_ подаётся на встречу. Есть что-то в воздухе (растворённое), в чужом взгляде (на самом дне), в нём самом (предзнанием и чутьём) — что-то останавливающее, запрещающее: брать больше, чем дают, просить больше, чем предлагают.
— Полагаешь, я был бы здесь, если бы не хотел? — пальцы лениво — дразняще — скользнули по обнажившейся коже бедра. — И кто бы меня заставил, м?
Питер открывает рот, хватает затвердевший, кусковой воздух, пытаясь протолкнуть его по горлу в лёгкие, заставить себя — дышать. Просто.
Ничего не просто.
И думать над вопросом, когда затемнённые густым сумраком глаза смотрят сверху вниз, и в них только веселье, лишённое недовольства — невозможно совершенно. Ни о чём другом, кроме того, какого вкуса улыбающиеся губы Премьер-за-что-Господи-Министа?
— Можно я…
«…не буду отвечать, я же не то имел ввиду… я же не… блядь…»
«…я вас поцелую?»
Мистер (серьёзно? Какой, к грёбаной, блять, матери, мистер, а?) Карлтон птичьим жестом наклоняет голову к плечу, растягивает свои восхитительные губы шире и не говорит — беззвучно артикулирует проклятое — благословенное — «да», что бы не имел Питер ввиду, а может быть на всё сразу, Питер не знает, не понимает ничего из того, что происходит и просто (даже не смешно) позволяет себе понимать так, как ему не удобнее, но хочется. Потому что, Господи, что вообще может быть удобного в отношениях — каких угодно — с Дэвидом Карлтоном?
Питер приподнимается на локтях на диванчике, находит чужие губы своими — и целует: медленно, осторожно, так будто Кар… Дэвид, сегодня, сейчас, ведь можно — просто — по имени, да? Будто Дэвид — стеклянный, острый в каждой линии, способный разбиться или перерезать артерии, заставив истечь кровью до смерти. Питеру кажется, что ему уже давно перерезали аорту, и он истекает, истекает кровью день за днём, но она всё никак не закончится, проклятая. А, может быть, она уже закончилась, и он сейчас просто видит последний сон, отдающий привкусом чая и, блядь, петрушки на чужих губах.
В какой момент Дэвид отвечает ему Питер не понимает, время играет в странные игры то растягиваясь, то ускоряясь, и он выхватывает сознанием только какие-то моменты: вот он снова лежит спиной на стеганой обивке дивана, а Дэвид толкается языком ему в рот. Вот мягкие, чуткие пальцы обхватывают ствол и начинают двигаться в размеренном, выламывающем позвоночник напряжением, ритме. Вот он сам торопливо и неловко, едва слушающимися его руками стягивает брюки с Дэвида и прикасается к его члену, сам с трудом доверяя своим ощущениям, тактильным рецепторам, сходящим с ума и плавящимся, вместе с мозгами, двигает рукой, пытаясь повторить чужой ритм, подстроиться, но сбиваясь, сбиваясь… Вот ладонь обжигает горячим и влажным, а виска коротко — контрольным на вылет — касаются влажные от поцелуя губы — и мир взрывается, гибнет, исчезает в ослепительный вспышке, в первородной тьме.
Первая мысль, которая приходит в голову Питеру, когда он, наконец, начинает снова мыслить (не то чтобы связно, но хоть как-нибудь): лучше бы мир и правда взорвался, и утро не наступило. Лучше бы ему никогда не пришлось думать, как жить — после.