Misericorde

[camolyotik]

Название: Misericorde
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: Ноблесс
Размер: 835 слов
Пейринг/Персонажи: М-21, Кромбель
Категория: преслеш
От автора: в подарок  Rustor на новогодние праздники. Я прочитала твоё "хоть бумаги сжигают" и меня что-то под руку толкнуло и понесло. Скажи, лапонька, за что? Мне и без этой травы отлично жилось.
Примечание: по заявке "Ноблесс, с М-21 любой пейринг, любой жанр, можешь привязать к теме праздника, а взгляд со стороны или же внутри самого действа на твоё усмотрение. Да хоть смотреть за тем, как бумажки сжигают/топят/жуют"
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Леннарт появился в кабинете бесшумно и незаметно, как густая вечерняя тень, залегающая в углах и складках портьер. Кромель даже не обернулся, только слегка махнул рукой, говоря, что заметил и не возражает компании. Как бы там ни было, чтобы завтра не должно было случиться, Леннарт не стал бы обременять его своим обществом, если бы профессор был против. Оба знали это, равно как и то, что в разрешении Кромбеля не было ни жалости, ни милосердия. И Леннарта это полностью устраивало, как и прожитая жизнь, и приближающееся завтра.
— Волнуешься?
Кромбель не спрашивает «боишься?», он не имеет привычки оскорблять без нужды, и Леннарт чувствует, как губы без его воли ломаются, трескаются улыбкой.
— Да, — пожалуй, это даже смешно и честно, и его ли вина, что вопрос подразумевается не тот…
Кромбель оборачивается, смотрит по-исследовательски внимательно, и спустя мгновение приподнимает одну бровь — Леннарт чувствует колкое желание в пальцах прикоснуться — и бросает, как пригоршню мелких монет:
— Ты можешь отказаться.
Да, он может. Кромбель уже говорил ему это, говорил, что Леннарт моет просто пойти «на пенсию», спокойно дожить свой век. Самым верным сподвижникам, вышедшим из строя это было позволено всегда. «Верность должна быть вознаграждена. Вот и всё», — когда-то бросил профессор, и он запомнил. Но в чём смысл бесполезной жизни? Медленно гнить где-то на задворках мира в собственном домике, бессмысленно погибнуть на первом же задании (что толку с калеки?) или сгинуть в одном из экспериментов — вот и весь выход. Но в последнем варианте был хоть какой-то прок. Возможно, то что получится в конечном итоге из ущербного опытного материала, ещё сможет принести пользу… Было бы неплохо.
Леннарт улыбается, медленно качает головой и думает, что надо бы отвернуться, отвести вгляд, посмотреть в окно, где торжественно и прекрасно догорает закат, который он вряд ли в следующий раз увидит скоро. Или увидит вообще. Но незамысловатая правда заключается в том, что на живописные виды он мог любоваться из любого другого окна, но не хотел. Что нового, что такого особенного, могло быть в угольно-тёмных деревьях, апельсиново-кровавом небе и небрежных мазках тонких облаков? Леннарт смотрел в серые, как зимнее, тяжёлое небо, глаза и не видел за ними остального.
— Нет, — Леннарт улыбается шире и делает два шага, оказываясь вровень с массивным, основательным, как горный хребет, креслом, и опускается рядом с ним на ковёр. — Не в этом дело.
«Абсолютно», — стучит в висках спокойное, ровное осознание. Он только сейчас с ослепляющей, пронзительной ясностью понял, что другого шанса не будете. Это так очевидно и глупо, и он бы, наверное, привычно скрутил мысль в жгут, уложил где-то между сердцем и лёгкими — давит и мешает обоим, но этим можно пренебречь, как все годы до этого — и не остался бы у себя. Но вместе с тем пришло и понимание — отчаяние и боль переплавившиеся в смирение — что никакие его слова, чувства или поступки никак не отяготят Кромбеля. В самом деле, то, что осознание этого факта — очевидно, лежащего на поверхности — заняло столько времени говорило о какой-то нереальной глупости и гордыне, о способности строить иллюзии на грани гениальности.
Узловато-мазолистая рука опустилась на жёсткие, отросшие с последней стрижки волосы в ласке опытного, но не любящего хозяина, который знает, что собакам нужно уделять внимание, но не испытывает к этому никакой внутренней потребности. И всё-таки Леннарт, замирая под этим прикосновением, останавливая дыхание, чтобы не потревожить безучастно-расслабленные пальцы, едва задевающие его висок, благодарен Кромбелю. Потому что, да, псам действительно очень нужно и важно внимание.
— Хотел о чём-то попросить?
— Профессор?
Кромбель ухмыляется, треплет небрежно его волосы, ставя их дыбом и негромко смеётся:
— Есть такая традиция, о последнем желании перед смертью. Хотел чего-то?
На самом деле — много. Гораздо большего, чем имел права даже думать, тем более озвучивать и то, что завтра станет для него будет последним днём, ничего не меняет.
— Я… Вы можете уничтожить… «меня»? Чтобы ничего не осталось?
— Боишься, что сможешь вспомнить прошлое, малыш? — в голосе Кромбеля смех и яд, похожий на ласку, но Леннарт никогда не обманывался, всегда чувствовал суть, сердцевину этой мягкости в изученном до последнего обертона голосе, и всё равно каждый раз тянуло под рёбрами: долго, протяжно, сладко.
— Не хочу отдавать ему ничего, — признаётся — не кается — Леннарт, поддаваясь вперёд, заглядывая в глаза, не чтобы убедить, чтобы просто не потерять чужой взгляд.
— Жадный, — то ли смех, то ли одобрение, и Леннарт кивает, да, он жаден, даже с другим собой он не готов делиться прожитой жизнью. Тот, что придёт ему на смену, беспамятный, с новым — лишённым недопустимых привязанностей — сердцем, уже не будет им, и он ничем не заслужил памяти Леннарта, его жизни. А если вдруг заслужит… Профессор отдаст ему, забыв о просьбе, и думать об этом даже не обидно. Если тот, другой, заслужит, значит пусть так и будет. Не Ленарту решать.
— Хорошо, — голос Кромбеля разбивает повисшую в кабинете тишину, ложится уверенной свинцовой тяжестью на плечи. — Я уничтожу все данные о тебе, как только они станут не нужны. Это не сложно.
Он, наверняка, должен поблагодарить, но почему-то даже выдохнуть не может. От благодарности, от прошивающего насквозь, внезапного, неожиданного чужого согласия — милосердия — почти останавливающего сердца. Леннарт слегка поворачивает голову и делает то, ради чего пришёл, то, что заставляло кровь пульсировать по венам быстрее с того момента, как он переступил порог — касается губами тёплых, пропахших бумагой и медикаментами пальцев.