Тень матери

[camolyotik]

Название: Тень матери
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: Отблески Этерны
Размер: 678 слов
Пейринг/Персонажи: Катарина Оллар, Август Штанцлер
Категория: джен
От автора: в подарок  beatlomanka на новогодние праздники. Я не уверена, что это именно то, что ты хотела, Рып, но получилось, что получилось
Примечание: по заявке "Катарина и ее истинное отношение к Штанцлеру"
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Мать напевала мелодию без слов, заплетая её волосы в косы, укладывая их вокруг головы. Камеристка сделала бы лучше, но Катари не спорила, когда мама велела той выйти и сама принялась за причёску дочери. Катари знала, что с матерью не стоит спорить, иначе не оберёшься сухой горечи от непролитых слёз в её вдовьем — она помнила, что состарилась мама мгновенно, но лишь через два месяца после смерти мужа, помнила и уже почти знала причину — голосе. Ни в одну из этих непролитых над её своеволием слёз Катари не верила, но слышать их не любила. Настолько, что была согласна даже явиться королю с не самой лучшей причёской из возможных.
«Я провинциальная дурочка, — говорила она себе, расправляя складки юбки, пока змеящиеся по голове косы скреплялись шпильками. — Мне простительно».
— На память обо мне, — шепчет Каролины, целуя её в висок, и в этом жесте мелькает что-то глубинно материнское, так редко достающееся дочери, и обречённо-безжалостное, сродни тому почти забытому материнскому взгляду вслед старшему из братьев. Катари не хочет думать об этом, не хочет вспоминать, не хочет решать как к этой памяти относиться. Ей всего семнадцать, и она хочет быть глупой девочкой, которая не знает даже того, что ей говорят, и не видит дальше собственного носа.

После каждого разговора со Штанцлером, Катари хочет расплести волосы, пройтись по ним гребне, стирая то старое, впившееся в память ощущение материнских тугих и неловких кос, отягчающих её голову на излишне тонкой шее. Вытравить из тела призрак равнодушной, последней и бессмысленной в своей пустоте заботы женщины, что была любима Катри более кого-либо.
В такие вечера талигойская королева отсылает камеристку и сама освобождает каждый локон от шпилек и лент, сжимающих череп стальным пыточным обручем.
«Я помню мама, — повторяет она про себя каждый раз, никогда не вслух, потому что верить даже тишине и одиночеству собственных покоев отучилась после первого же разговора со старым другом семьи. Сама. Она всегда была умной девочкой, хотя и мечтала о глупости позволяющей не видеть на самом деле. — Я помню. Вспоминаю каждый раз, не знаю, о том ли, о чём ты хотела».
О жаре заката в день, когда в бреду — ядовитом, смертельном — метался отец и звал, звал того, кого спустя неделю ей велели больше никогда не почитать, как брата. О сладости родниковой воды, которой она умывалась каждый раз, когда сбегала от желанной и лишней материнской ласке. О фаянсовой, застывшей любезно-пизнательной улыбке на лице самой прекрасной женщины в мире, когда та знакомила дочь со старым другом, однажды очень их выручившем, который и теперь не откажется помочь неопытной девочке не пропасть при хищном и голодном дворе.
Граф Август не отказался, это верно.
Катари закрывает глаза, стараясь не смеяться — это прозвучало бы странно для кого-нибудь, кто возможно слушал её одиночество — и вычёсывала из распущенных кос прожитый день и вечную печать материнских прикосновений.

— Девочка моя, что ты такое говоришь, — в голосе Штанцлера столько искреннего недоумения, обиды в лучших его чувствах, что Катари чувствует зудящее желание в пальцах то ли погладить поседевшие волосы умилённо-усталым жестом, то ли поаплодировать. Она не помнит в какой момент кансильер стал казаться ей младше и глупее, подлее и опаснее разом. Его наивная юность в своей бескомпромиссной уверенности, что он убедителен иногда даже вызывала жгучую перечную зависть. — Я всегда относился к тебе как отец. Если бы у меня была дочь…
Катари улыбается и, вероятно, есть что-то в её улыбке такое, что заставляет старого графа замолчать. Отец? Нет, никогда он не был для неё отцом, единственный человек, которого она раз за разом, до отвращения, тошноты, выворачивающего наизнанку отторжения, видела в нём — это мать. Тот же неживой фарфор черт, талантливым скульптором и художником, приобретший разительное сходство с живыми, та же безжалостно жадная, требующая и требующая, ласка в голосе, то же понимание доброты и помощи. Видела. Ненавидела. И ничего не могла с этим сделать.
— Вам не стоит быть моим отцом, кансильер, — право, это даже не смешно. — Вы не похожи на него ни капли, — ни на одного из них, для одного слишком мелочны и слабы, для другого слишком умны и сильны. — Идите, — Катари отворяет тайный ход не Августу Штанцлеру, бывшему, теперь уже бывшему, кансильеру Талига, не свидетелю её мнимых и реальных преступлений, не — тем более — давнему соратнику, но тени, призраку матери в каждой его черте.