Она верит

Название: Она верит
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: драббл, 595 слов
Канон: Хроники Странного Королевства
Пейринг: Орландо / Эльвира
Категория: слеш
Рейтинг: G

Эльвира заплетает волосы в косу, оборачивает её вокруг головы и закрепляет шпильками. Можно было бы позвать кого-нибудь на помощь, но за последние годы она привыкла ходить с несложными укладками и пользоваться усилиями парикмахеров только перед торжественными случаями. Кира за прошедшие десятилетия тоже привыкла пользоваться услугами профессионала хотя бы перед торжествами. Забавно, что в итоге они обе пришли к одному результату, идя в противоположные стороны. Не в первый раз.
Орландо появился в комнате бесшумно, эльфийским, партизанским навыком, привычкой вечного ребёнка с украденным детством, любящим пугать друзей внезапным появлением. Эльвира не может не улыбаться, смотря в его глаза, дивные, самые дивные глаза в мире — не цветом, не формой, она навидалась эльфов на своём веку. Глаза её короля и мужа были неповторимы своей мягкой добротой, выкованной не в дворцовой неге, но в подвалах, трущобах, тюремных казематах, в партизанских лежбищах, в голоде и одиночестве, под ударами, насмешками, презрением. Никто больше не смотрел так.
— Я уже заждалась, — она прижимается привычным — рефлекторным — движением щекой к его руке, лёгшей ей на плечо. — Был в гостях?
— Да, — ясноглазый её склоняется к ней ближе, касается губами её волос. — Передал подарки от мэтра Истрана на Каппу, проведал некоторых знакомых. Кайден, кстати, передал подарок Шеллару.
— И ты его донёс, а не сжёг от греха подальше? — Эльвира закрыла глаза, слушая чистый, как и прежде, голос. Время не трогало её эльфа, кровь лесного народа, магический дар — они хранили его от смерти и старости, берегли его для этого мира, для неё, неизменным.
— Шеллар большой мальчик и служба безопасности у него хорошая, он сам решит, что делать с этим подарком, — горячее дыхание скользит по её шее невесомой лаской. — Не мне его опекать, у него хватает других защитников. И мне тоже есть кого защищать.
Он обнимает её крепко, прижимая к себе, удерживая рядом с собой. С недавних пор она слышит в этом отчаянное упрямство, как будто её милый, коронованный бард спорит с кем-то — с чем-то, со временем — за неё. Пока это лишь тень в привычных жестах, ей нет ещё и пятидесяти, она молода, лучшие целители заботятся о её здоровье. У них с Орландо впереди ещё много лет и десятилетий, больше, чем осталось в прошлом, она уверена в этом, но иногда ей бывает страшно за него. Она знает, что эльфы не помнят боли долго, сколько раз она слышала об этом от тех, кто пытался сделать больно ей: «ты умрёшь, и он сразу о тебе забудет». Раньше она отмахивалась от этих слов, теперь же всей душой надеялась на них. Она знала не только эльфов. Она знала Мафея, которого изменила смерть девочки, которую он не знал и года. Знала Кантора, который тоже был когда-то лёгок и беззаботен, пока боль не изменила и его — она не знает точно какая, она не та, кому могли бы быть доверены эти тайны, но результат она видит.
Всем сердцем она хочет верить, что не станет такой болью для Орландо. Пусть он поплачет над ней пару дней, а потом отвлечётся и пойдёт дальше так же легко, как будто ничего и не случилось. Порой Эльвира хочет взять с него слово, что он так и сделает. К счастью, она не настолько глупа, чтобы не понимать, как жестоко это будет звучать.
— Ясноглазый мой, ты мне помнёшь сейчас платье, что подумают придворные?
— Обзавидуются мне, — он улыбается широко и радостно, как ребёнок, хвастающийся нарисованным на стенах шедевром.
И Эльвира улыбается ему в ответ так же ярко и беззаботно. Нет смысла думать о том, что она не может изменить. Но она знает, что не бросит его в одиночестве. У них прекрасные дети. Они воспитают самых лучших в мире внуков. И в мире, в котором они будут жить места боли не останется.
Она в них не сомневается.

---

До встречи в Закате

Название: До встречи в Закате
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Фандом: Отблески Этерны
Размер: 300
Пейринг/Персонажи: Катарина Оллар (Катари/Сильвестр)
Категория: гет
От автора: это точно когда-то было написана на Хот-фест... кажется... не помню...
Размещение: сообщите, и хоть на перловку.

Ночь вползала в открытое окно холодом осеннего тумана, но замершая на коленях у столика с иконой святой Октавии женщина этого не замечала, беззвучно и отрешённо шепча бледными губами молитву. И не верила, что в ней был смысл. Вкусившим власть не видать Рассвета. Убийцам и лжецам уготован Закат. Кем бы они ни были при жизни. И нет смысла нераскаявшейся королеве молить Создателя о нераскаявшемся кардинале.
А она не верила в его покаяние. Всей душой — не верила. Они, они оба, знали, что выбрали и хотя бы наедине с самими собой могли честно смотреть в зеркала, ожидая расплаты. Слишком достойные враги друг для друга, чтобы поступить иначе. Она знала это.
Верила.
Больше, чем в Создателя или Леворукого, — в него.
Бледная женщина закрыла обведённые тенями усталости глаза и умолкла, отдаваясь во власть воспоминаний. В них не было ничего особенного, ничего более особенного, чем понимающие полуулыбки, ироничные глаза, сухое тепло пальцев пахнущих шадди и чернилами, когда он касался её, благословляя… Королева Талига перебирает эти мелочи так же неторопливо, как кардинал свои гранатовые чётки. Обыкновенные или нет, но они были и это самое важно сейчас, как и интриги, как и желание избавиться от опасного противника и удержаться на плаву во чтобы то ни стало.
Удержалась. На первой волне. Но основной шторм ещё только впереди.
Катари слабо улыбнулась, поднимая взгляд на Октавию. Ей тоже не видать небесного прощения за всё, что сделала и ещё сделает, защищая себя и детей, и, возможно, даже Талиг. Но сожалений о совершённом не было. Лишь о несделанном, что тоже вело бы её не к спасению. И это было почти прекрасно. Когда-нибудь она шагнёт в закатное пламя, когда-нибудь, они ещё раз встретятся.
«До встречи в Закате, Ваше Высокопреосвященство, — искреннее любой молитвы. — Я как-нибудь выторгую её у Леворукого, можете даже не сомневаться…»
Святая Октавия на подаренной им иконе скорбела о грехах и глупости человеческой…

---

 Chessi,  klausslukas, привет!

Этому миру нужно больше мужиков в костюмах!

---

Две вещи

Название: Две вещи
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: драббл, 402 слова
Канон: Императрица
Перонажи: Му Сюаньцзюэ, ОМП (дядя)
Категория: джен
Рейтинг: G
От автора: я не стала придумывать дяде имени, но я очень хотела эту сцену.

Не надейся на мою оборону,
Я стою абсолютно беззащитным городом.
Ясвена — «На твоём пути»

Он смотрит на то, как кровь растекается по полу закрытых покоев, смотрит и не слышит криков и стонов братьев и племянников. Кажется, кто-то из них просит Сюаньцзюэ остановиться. Наверное, кто-то проклинает. Он молчит и стоит ровно, спокойно, даже когда императорский меч пробивает насквозь грудь его собственного сына. Слов племянника, просящего, очевидно, прощения, он не слышит тоже.
Сюаньцзюэ останавливается, замирает перед ним, когда их остаётся только двое живых в этом зале, полном запаха свежей крови, отчаяния и пыльной тьмы. Черты лица племянника до того спокойные, как предсмертная маска, искажаются, ломаются, вместе со всем, что должно сейчас ломаться внутри него. Каково это, мальчик, уничтожить свою семью, свою единственную силу и защиту? Каково будет с этим жить дальше?
— Дядя… — не извинения, не просьба — оклик, вопрос: ты понимаешь меня? Они всегда хорошо понимали друг друга, вот беда.
— Да, — он отзывается в ответ, подаёт голос, делает последний подарок к коронации: спокойный голос последнего родного, лишённый мольбы и злости. Он всегда был щедр к своему страшному, как лесной пожар, племяннику. — Две вещи, А-Сюань, всего две вещи напоследок.
— Да, дядя? — он ждёт, смотрит на него спокойными глазами, полными непролитой воды (не слёзы, а горный сель, который ещё унесёт куда больше жизней, чем сегодня, о чём эта вдова только думала…). — Говорите. Если это будет в моей власти.
Он улыбается племяннику, и в его улыбке угроза и поддержка разом.
— Я рассчитываю, что это будет быстро и сразу? — нет, он не боялся боли, но не желал её.
Сюаньцзюэ почтительно кланяется:
— Это меньшее, что я могу. Я не желаю вам боли… я даже смерти вам не желаю.
— Это не важно. Но я рассчитываю… — он шагает к своему глупому, такому талантливому племяннику, обхватывает ладонью его затылок, и тот не уворачивается, чутьём хищника зная, что опасности нет. Умный, талантливый, красивый. Такой молодой ещё и глупый. — Я рассчитываю, А-Сюань, что твоя цель стоила своей платы? Хотя бы первой…
— Она стоит, дядя, — тихо и твёрдо отвечает вчерашний племянник, сегодняшний император. — Она будет стоить ещё дороже.
— Конечно, — он опускает руку, отходит на шаг, чтобы Сюаньцзюэ было удобнее замахнуться мечом. — Иначе я пожалею для тебя даже проклятья.
Он слышит бесшумное, как шелест падающих листьев «спасибо» вместо «простите» в то же мгновение, когда клинок пробивает его сердце. И видит, как окровавленный император улыбается навстречу открывающимся дверям. Улыбается улыбкой, какой у него никогда не было раньше. Улыбкой, в которой нет ни грана правды.
Да, мальчик мой, ни честности, ни чести теперь тебе не положено, так покажи мне, ради чего это было.

---

Ожидая возвращения

Название: Ожидая возвращения
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (414 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: слеш
Жанр: романтика, ангст
Рейтинг: PG-13

Сардо приходил на эту могилу редко. Спустя столько веков, пожалуй, он единственный, кто ещё помнил, что здесь когда-то был похоронен человек. Особенный. Помнил и заходил изредка, далеко не каждое десятилетие, чтобы навестить, чтобы бросить в мягкую, будто вспаханную землю горсть алых ягод. Месяц назад всё вокруг было укрыто белоснежным, сладко-пахнущим ковром, но он никогда не приходил сюда в пору цветения.

— Посадишь их рядом со мной, ладно? — загорелые под солнцем, огрубевшие от работы пальцы ссыпают пачкающую соком горсть ему в ладони, и Сардо смотрит на Чудовище с интересом.
— Что это?
— Будут цветы, когда ты посадишь их у моего изголовья, — холодные пальцы мягко касаются запястья демона, и Сардо кажется, что под этим прикосновением личина прорвётся, расплавится, обнажая землисто-каменную плоть иного мира. — Красивые. «Достоверность» даже монахи не сочтут неподобающим окружением для меня.

Он был прав, никто не тронул возникшие внезапно, только спустя несколько лет, цветы у могилы. Говорили, что сами боги отметили своим благословением место последнего упокоения волшебного дитя, и Сардо смеялся, услышав это, половину дня, пока Хозяин не пообещал раздробить ему челюсть в пыль, если он не заткнётся. Челюсть Сардо была дорога.

— А ты?
— Мне кажется, плоды могут пригодиться тебе, когда я уйду, — в голосе божественного ребёнка столько яда, что никакие ландыши не сравнятся. Не всякая змея будет опаснее него.
— Я могу найти яд и лучше, — Сардо говорит шепотом ему на ухо, обжигая кожу дыханием так, чтобы по телу Сэр-ги прошла дрожь, сладкая, как вино.
— Я знаю, — Чудовище смотрит настолько серьёзно, что хочется проверить, не возникла ли под ногами пропасть, в которую он шутки ради сейчас рискует улететь. — Я оставляю тебе сердечное, Сардо.

В тот раз он его от одной только злости чуть не убил, не смотря на всю защиту богов, а паршивец смеялся, запрокидывая голову. Смеялся, когда Сардо сжимал его плечи до синяков, а, впрочем, кожа у него была дублённая, может и не оставалось никаких следов. Смеялся, когда Сардо кусал его губы. И во всём этом смехе Сардо слышал тихое, беззвучное: «не забывай обо мне».
Он не забывал.

— На память, — извиняясь, улыбается Чудовище, когда они замечают, что ягодный сок испачкал им одежды.

И он помнил, но приходил сюда не ради памяти, не ради старого, так и не данного вслух обещания, не для того, чтобы бросить в мягкую, пахнущую влагой и орехом, землю новые зёрна надёжности, или любви, или яда. И даже не за сердечным средством, откуда бы у демона сердце?
Он приходил сюда, ожидая возвращения. Даже во сне бы он не сказал и себе, возвращения чего именно он в душе Чудовища, лишённой божественной блеска, ждёт.

---

Горсть ягод в дар

Название: Горсть ягод в дар
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 088 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / фем!Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: гет
Жанр: романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: — Ты знаешь, что последний ряд кинотеатра считается местом для поцелуев?
— Нет, не слышала ни о чём таком.

Если я случайно в нее влюблюсь
Это будет моя вина
Сурганова и Оркестр – «Гертруда»

Когда они встречаются первый раз (в первый раз с того момента, как он сгорел в собственном пламени, выпущенном Аджанти на волю) она одета в тонкий льняной сарафан с золотым узором по бордовому и так же гладко выбрита вместо стрижки, как в детстве. Она выглядит… экзотично. Даже на взгляд демона. Она мажет по нему коротким, озёрно-тёмным взглядом и замирает посреди оживлённой улицы, не замечая других людей… именно людей и не замечая, да, и Сардо улыбается ей изгибом губ, склоняет голову в вежливом — о, он хорошо воспитан — поклоне и делает шаг вперёд. Первым.
Девочка — сколько лет прошло? пятнадцать? двадцать? — смотрит на него неподвижными, спокойными — как пещерная тишина — глазами и не двигается.
— Давно не виделись, — Сардо абсолютно серьёзен, беря её ладонь и поднося к губам. — Ты выросла красивой, как южный цветок
Пальцы в его руке коротко вздрагивают — от слов? от его дыхания? — и он улыбается снова, глядя в застывшие — удерживающие внутри себя что-то — глаза.

Когда они встречаются в следующий раз, Сардо сидит за столиком в кафе и, как приличный человек, пьёт утренний чай, а она подходит сзади, садится на соседний стул и забирает у него из рук чашку с обжигающим кипятком:
— Спасибо.
— Не за что, — кажется, его улыбка насмешливее, чем было бы вежливо, но солнце слишком ярко бьёт по глазам, а девочка — женщина, человеческая женщина старше двадцати пяти уже не считается ребёнком и даже подростком — напротив копирует его позу почти зеркально, и в этом тоже чудится что-то сродни насмешки и растерянной неуверенности.
Это всё ещё случайная встреча, которую ни один из них не подгадывал. Но противоположные заряды притягиваются, и если бы она учила человеческие науки, то тоже знала бы об этом. А, может, она и знает, просто не соотносит теорию с практикой.
— Ты знаешь, что в эти выходные показывают новый фильм? Кажется, что-то про пиратов.
Она отрывает взгляд от чашки, которую рассматривала с таким вниманием, как будто на дне её ожидала увидеть какое-нибудь откровение, и смотрит на него тем взглядом, который можно увидеть у икон и статуй богов.
— Нет, не слышала ни о чём таком.
— Я возьму нам билеты, — обещает Сардо, забирает чай назад и, допив, встаёт и уходит, не назвав ни времени, ни кинотеатра. Если девочка захочет — она придёт и так.

Последний сеанс начинается поздно, и людей в зале на удивление немного. Они с золотой девочкой сидят на последнем ряду, и она не отрывает взгляд от экрана. У неё завороженное, удивлённое лицо, в котором очарование страшной сказкой мешается с выученным неприятием любой жестокости, даже выдуманной.
Девочка до боли сжимает его ладонь своей, и Сардо задумывается о том, учили ли монахи её драться прежде, чем выпустить в мир людей или сочли, что для воплотившегося Сострадания это лишнее?
На экране продолжается смесь смерти, веселья, проклятий и любви, и, когда на бронзово-смуглое лицо падают отсветы костра с большого экрана, Сардо наклоняется к ней:
— Ты знаешь, что последний ряд кинотеатра считается местом для поцелуев?
Её глаза такие же серьёзные, как всегда — как каждый раз — когда она смотрит на него, и голос не громче дыхания:
— Нет, не слышала ни о чём таком.
А губы мягкие, как бархат, пахнут шалфеем и молоком, хотя ей больше подошли бы лаванда с ландышем, душные и яркие, чистые и непорочные, такие же навязчивые, как её непрошенная добродетель.
А ещё она совсем — ни на миллиметр — не отстраняется от него. Может, лаванда ей и не к лицу…

Он отправляет ей небольшой букет из ромашек и цветения шалфея, пишет, что они пахнут как её губы, и смеётся, когда через весь город, сквозь миллионы людей, чувствует её смущение, яркое и жаркое, как вспышка на и без того раскаленном солнце.
Ближайшие месяцы они не увидятся, ему нужно вернуться домой: он ещё слишком слаб после встречи с Аджанти, чтобы надолго оставаться в мире людей, а это была всего лишь шутка на прощание. Напоминание, чтобы она случайно не забыла.
Когда он уже почти открыл портал, в дверь звонит курьер с шоколадкой в руках. Каллиграфическим почерком, поверх яркой обёртки фломастером написано «К чаю» вместо адресанта, но этого достаточно, чтобы понять без пояснений от кого это и зачем.
Хорошо, он тоже не забудет. Ладно.

Она приходит к нему сама, открывает дверь одним прикосновением лёгкой ладони, не нуждаясь в ключах. Какие замки могли бы удержать волшебное создание, посланное богами людям в защиту от зла? Сардо отрывается от книги и смотрит на неё с тем удивлённым знанием, которое бывает, когда сам не веришь в свою правоту.
— Здравствуй, девочка.
— Я не девочка, — она качает головой, и голос её хрипл, а движения плавны и медленны, змеины в своей завораживающей грации. Она сыпет, как монеты, ярко-алые ягоды ему на стол. — Примешь мой дар?
Да, не девочка. Давно уже, годы и годы, не девочка, не цветок, готовый сорваться за ветром, но — спелый плод, падающий в подставленные ладони. Алый яд, который она предлагает ему вместо всех цветов, счастья и любви. Дар под стать демону. Яд сладкий и терпкий, пахнущий мёдом, с кожей отдающей молочной сладостью, и дыханием глубоким и горячим, когда его ладони освобождают её от одежды, когда его губы целуют полные груди, когда слова его обещают — и, может быть, даже не врут, не про то, что будет сейчас — что всё будет хорошо.
Она трепещет в его руках, как пойманное, воплотившееся пламя, и текуче и мягко, не сопротивляясь, опускается на холодные простыни, контрастно-яркая на фоне светлой ткани, смотрящая на него так, будто обещает весь мир на ладони.
— Всё будет плохо, демон, — её шепот втекает ему в уши, когда он медленно разводит её ноги и целует внутреннюю, горящую огнём, сторону бедра. — Плохо, демон, хуже, чем когда либо, — обещает — как награду, а не кару — когда он, сжимая её в объятиях, входит в неё, и задыхается, замирает, изгибаясь, на вдохе, привыкая к его присутствию внутри себя. — Ты же знаешь, ничего не будет хорошо.
Он улыбается, двигаясь в ней, дыша в такт её дыханию, и в пропастях молчания между её словами обещает, как угрожает:
— Будет.
И не договаривает: у тебя.
Замалчивает от неё же: ты принесла яд, а я принял его.
Сам себе улыбается, когда чувствует сладкое дыхание на своих губах: отравлен всяк, вкусивший.
Она вплетает тонкие пальцы в его волосы, клеймит губы поцелуем — раскалённое тавро, отпечатывающееся на коже на всю оставшуюся жизнь — и стонет коротко и низко, падая на дно удовольствия, разделённого с ним поровну.
Этого мало мерцают её глаза, когда она обнимает его уставшим, исполненным неги движением. За прошедшие годы с их первой — по-настоящему первой — встречи она научилась человеческой жадности. Я не отдам тебя.
Сардо согласно улыбается и целует её в висок, как стреляет, и это совсем не похоже на нежность. Он знает, что у неё нет никакой власти над ним и его жизнью: она пришла на землю для спасения людей, и только их. Ему жаль смертных. Едва.

---

Лучше бы мир взорвался

Название: Лучше бы мир взорвался
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (740 слов)
Пейринг: Дэвид Карлтон / полицейский (Питер)
Категория: слеш
Жанр: ПВП, ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: мат
Примечание: можно считать продолжением к фанфику Вот и хорошо, а можно не считать

Воздух в комнате густой, наполненный выдохами, телесным жаром, заглушёнными, не вырвавшимися за пределы сомкнутых губ, стонами и тихим шёпотом, расплавляющим, по ощущениям Питера, волю и сознание, здравый смысл и что-то, что люди, вроде бы, называют инстинктом самосохранения.
— Не стоит беспокоиться, — холёные пальцы, привыкшие писать перьевыми ручками и завязывать проклятые идеальные узлы галстуков, скользят медленно от колена вверх, по внутренней стороне бедра, прижимая ткань брюк к коже, пунктиром намечая прикосновения, за каждое из которых Питер, кажется, был готов продать вчера душу. Сегодня — сейчас — он готов повторить цену за то, чтобы премьер просто перестал издеваться. Или не останавливался никогда. Мысли искажались, как эхо, ударяясь о стенки опустевшей черепной коробки, мешались с желаниями и здравомыслием, взаимоисключающими друг друга, и, на самом деле, ничего не значащими перед чужим желанием.
— Заче… мммм… — ладонь накрывает пах, прижимает затвердевший от прилившей крови член, заставляя подавиться вопросом, воздухом, мыслью.
— Почему бы и нет? — Премьер-господи-что-он-вообще-делает-Министр не меняет размеренной, задумчиво-отстранённый тон, расстегивая пряжку ремня (металлический звон разносится по маленькой, тёмной комнате колокольным набатом, от которого тяжелеет в груди), дёргая за язычок молнии. — Вы вроде бы именно этого хотели?
«Я хотел, чтобы ты никогда не появлялся в моей жизни», — Питер пьёт единым вдохом воздух безнадёжно, как приговорённый — чашу милосердия. Думает и сам не верит своим мыслям. Они разумны и лживы, они горьки, как морская соль для иссушённого жаждой.
— А вы?
Короткий, высокомерный смешок пробирает до нутра, сжимает и выкручивает внизу живота — до боли, до жгучего возбуждения, и Питер хочет самому себе язык откусить, чтобы молчал, чтобы больше не произнёс ни слова, потому что рука, почти коснувшаяся головки сквозь ткань нижнего белья, замирает, не закончив движения. От этого плохо, от этого бьёт мелкая лихорадочная дрожь, и всё-таки он _не_ подаётся на встречу. Есть что-то в воздухе (растворённое), в чужом взгляде (на самом дне), в нём самом (предзнанием и чутьём) — что-то останавливающее, запрещающее: брать больше, чем дают, просить больше, чем предлагают.
— Полагаешь, я был бы здесь, если бы не хотел? — пальцы лениво — дразняще — скользнули по обнажившейся коже бедра. — И кто бы меня заставил, м?
Питер открывает рот, хватает затвердевший, кусковой воздух, пытаясь протолкнуть его по горлу в лёгкие, заставить себя — дышать. Просто.
Ничего не просто.
И думать над вопросом, когда затемнённые густым сумраком глаза смотрят сверху вниз, и в них только веселье, лишённое недовольства — невозможно совершенно. Ни о чём другом, кроме того, какого вкуса улыбающиеся губы Премьер-за-что-Господи-Министа?
— Можно я…
«…не буду отвечать, я же не то имел ввиду… я же не… блядь…»
«…я вас поцелую?»
Мистер (серьёзно? Какой, к грёбаной, блять, матери, мистер, а?) Карлтон птичьим жестом наклоняет голову к плечу, растягивает свои восхитительные губы шире и не говорит — беззвучно артикулирует проклятое — благословенное — «да», что бы не имел Питер ввиду, а может быть на всё сразу, Питер не знает, не понимает ничего из того, что происходит и просто (даже не смешно) позволяет себе понимать так, как ему не удобнее, но хочется. Потому что, Господи, что вообще может быть удобного в отношениях — каких угодно — с Дэвидом Карлтоном?
Питер приподнимается на локтях на диванчике, находит чужие губы своими — и целует: медленно, осторожно, так будто Кар… Дэвид, сегодня, сейчас, ведь можно — просто — по имени, да? Будто Дэвид — стеклянный, острый в каждой линии, способный разбиться или перерезать артерии, заставив истечь кровью до смерти. Питеру кажется, что ему уже давно перерезали аорту, и он истекает, истекает кровью день за днём, но она всё никак не закончится, проклятая. А, может быть, она уже закончилась, и он сейчас просто видит последний сон, отдающий привкусом чая и, блядь, петрушки на чужих губах.
В какой момент Дэвид отвечает ему Питер не понимает, время играет в странные игры то растягиваясь, то ускоряясь, и он выхватывает сознанием только какие-то моменты: вот он снова лежит спиной на стеганой обивке дивана, а Дэвид толкается языком ему в рот. Вот мягкие, чуткие пальцы обхватывают ствол и начинают двигаться в размеренном, выламывающем позвоночник напряжением, ритме. Вот он сам торопливо и неловко, едва слушающимися его руками стягивает брюки с Дэвида и прикасается к его члену, сам с трудом доверяя своим ощущениям, тактильным рецепторам, сходящим с ума и плавящимся, вместе с мозгами, двигает рукой, пытаясь повторить чужой ритм, подстроиться, но сбиваясь, сбиваясь… Вот ладонь обжигает горячим и влажным, а виска коротко — контрольным на вылет — касаются влажные от поцелуя губы — и мир взрывается, гибнет, исчезает в ослепительный вспышке, в первородной тьме.
Первая мысль, которая приходит в голову Питеру, когда он, наконец, начинает снова мыслить (не то чтобы связно, но хоть как-нибудь): лучше бы мир и правда взорвался, и утро не наступило. Лучше бы ему никогда не пришлось думать, как жить — после.

---

Я тебя лапаю

Название: Я тебя лапаю
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой Ребёнок, Последний Киногерой
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (495 слов)
Пейринг: Бенедикт / Сардо Нумспа
Категория: слеш
Жанр: юмор, кроссовер
Рейтинг: R
Предупреждения: мат

Что действительно бесило в Бенедикте до сих пор, спустя восемь тысяч семьсот кино-часов и сколько-то десятков часов проведённых в реальном (до чего же беспорядочном!) мире — это вечно холодные руки. Нет, не сам факт хронической гипотонии, а то, что ходячий таймер считал Сардо своей личной грелкой.
— Купи электрическую, — шипел демон, когда холодные, как вечные ледники, пальцы забирались ему под рубашку, прижимаясь к животу, вызывая сомнения: точно ли он не может мёрзнуть, из-за адского пламени, горящего внутри?
— Они постоянно ломаются, и как я вообще буду их с собой носить? Они не идут к моему костюму. И где я в какой-нибудь пустыне четырнадцатого века найду розетку?
То есть вне пустыни он в фильме с антуражем полутысячелетней давности найти розетку считал менее невыполнимой задачей — веселился Сардо, а спустя две секунды понимал, что вместо того, чтобы скинуть чужие руки, прижимал их ладонями плотнее, отогревая. В конце концов, электрогрелка — это действительно так не универсально…
— Говорят, коньяк отлично помогает в твоём случае, — передёргивал плечами демон, когда холодные и мокрые (он мог хотя бы вытереться насухо после душа?) ладони оказывались у него на пояснице. От этого почему-то было неловко.
Бенедикт сдавлено рассмеялся, слегка встряхивая рыжей головой, с медным каким-то отливом. Они должны были быть похожи, ведь в основе лежит один и тот же человек, но в помешанном на времени убийце больше меди и крови, снега и бумажного шороха, в то время как в Сардо вливали тушь, состарившуюся бирюзу и отравленный мёд, атлас и глину. Они должны были быть похожими, но где-то произошла ошибка и — нет.
— Завязываем с русским кино, ладно? — отсмеялся Бенедикт, и пробежал пальцами по выпирающим рёбрам Нумспа. Тот только глаза закатил: он не боялся щекотки, но ему не верили и каждый раз проверяли.
— Что ты, твою мать, делаешь? — вопросительно приподнял бровь Сардо, когда ледяные, как пиздец, просто пиздец без всяких высокохудожественных сравнений, руки попытались пробраться ему в штаны. Нет, там, конечно, было тепло, но…
— Блядь, — выдохнул стоящий за его спиной Бенедикт, кусая за плечо. — Я. Тебя. Лапаю. А на что это ещё похоже? Ты ж, сука, демон, хули ты такой тупой?
Нумспа попытался не заржать:
— Потому что я отвечаю за алчность. Иногда за гнев. Не за похоть, придурок.
Бенедикт сзади фыркнул ему в затылок, взъерошил неожиданно горячим дыханием аккуратно расчёсанные волосы и одновременно добрался до члена, начиная медленно двигать по нему рукой. Холодной, на минутку, как пиздец. Контраст с бушующим внутри пламенем — неугасимым, проклятым — тем не менее, оказался внезапно… интригующим.
— Я уже понял, — согласился Бенедикт, втягивая в рот мочку уха и прикусывая её. — Ты — придурок, поэтому всё нужно брать в свои руки.
У Сардо было, что сказать на этот счёт. Нет, серьёзно, хватило бы на две лекции по этнографии, но пальцы — точные в своих движениях даже больше, чем холодные — мягко и медленно — мед-лен-но — обвели ставшую влажной головку, скользили медленно вниз, «случайно» задели яйца и снова заскользили вверх… Не, сука, торопясь. В целом, Сардо решил, что поиметь Бенедикта в мозг он прекрасно сможет и позже, а сейчас пусть берёт дело в свои, хе, руки. Когда это демоны мешали людям доставлять им удовольствие?

---

Ах да...

Название: Ах да...
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 144 слово)
Пейринг: Сардо Нумспа / Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: слеш
Жанр: ПВП
Рейтинг: R
Краткое содержание: В сущности, желания людей всегда до смешного скромны: деньги, власть, мимолётный успех — и они уже ваши.
Существу, посланному богами людям во спасение, нужно было не одиночество. И только-то. Глаза, способные видеть душу, устали от склонённых перед ним голов. Руки, способные возвращать жизнь, устали касаться мертвецов. Губы, несущие слова иного мира, устали молчать о том, как весело было бы покататься на санках.

А Снежная королева сказала ему: “Сложи это слово, — и ты будешь сам себе господин, а я подарю тебе весь мир и новые коньки”. Но он никак не мог его сложить.
Ганс Христиан Андерсен. "Снежная Королева"

Снег медленно опускался крупными хлопьями, скрадывая звуки, погружая мир в выбеленное безмолвие. Сардо появился беззвучно и возможно, хотя он бы на это не поставил, Золотце его не заметил, наблюдая, как на его ладони, привычно лежащие на коленях, опускаются всё новые и новые снежинки, медленно — даже слишком, замёрз? — тающие и стекающие прозрачными каплями на одежды. Секунды растягивались в такт размеренному дыханию, паром вырывающемуся изо рта — из демонической пасти, хе-хе — и Сардо не спешил разрушать эту замёрзшее, звонкое, как льдинка, и мягкое, как вата, безмолвие.
— Я знаю, что ты здесь, — звук живого голоса был сейчас до того неуместен, что Сардо поморщился, подходя ближе, вплотную, так что его колени коснулись лопаток сидящего на крыльце мальчишки… Хотя, по человеческим меркам он уже давно мужчина, а прожить столько, чтоб стёрлась разница между ними, не сможет никогда.
— Мог этого и не говорить, мальчик.
Правда была в том, что Сардо не нравилась ни одна из кличек, предложенная Яреллом, а титул «Золотой Ребёнок» всё-таки был детским. И никуда, никуда не исчезнет эта разница между ними — в тысячелетия — даже когда это смертное человеческое тело состарится, прожив век или больше. Мальчик давно вырос, вытянулся, тонкокостный, как птица, смуглый, как облитый жарким закатным солнцем. Глаза тёмные, как кожа в ореховом соке, ясные, как его убеждённость в своей избранности, смешливые, как никогда не были в детстве.
— Раньше ты был таким скучным ребёнком, — говорит Сардо и кладёт ладони ему на плечи, скрытые под слоями тканей. Тишина уже умирает, так к чему о ней жалеть? — Нудным, как не всякий старик. Научился улыбаться у людей?
Золотце запрокидывает голову назад, и теперь Сардо может увидеть своё отражение в его глазах, как в тёмных, недвижных водах.
— Я и сам человек, — голос мягкий, тихий, как будто не привыкший звучать, полный лёгкой, грустной укоризны. Волшебный, божественный подарок человечеству, он не умел не сожалеть. Когда не было грехов людских, о которых он мог бы сожалеть, он всё равно находил что-нибудь. Внимательный и талантливый, пропитанный своим сожалением так, что его можно было почувствовать на вкус, прикасаясь к бронзовой коже.

Спасаешься? Спасаешься от сострадания, да? От страдания. Так?
Спасает?

Сардо знает, что нет. От бремени «идеального» ребёнка — отчего же не человека, монахи, отчего же вы отказываете ему в праве на рост, на изменение? — не спасёт ничто, кроме смерти. Сколько раз тёмные глаза, цвета горького шоколада, смотрели в него, спрашивая почему он искал его так долго, почему отговаривал хозяина от убийства? Сардо каждый раз улыбался, каждый раз — и всегда иначе, выбирая новую улыбку из сотен вариантов, и отвечал. Разное. У него были десятки версий, сотни причин, тысячи поводов. Он всегда отвечал не то, что в прошлый раз, и его ни разу не укорили во лжи, хотя, наверняка, замечали каждый раз. «Не спрашивай — и не услышишь лжи», но Золотце не мог запереть в себе вопрос, неизменно прожигающий ему грудь.

Я не хотел спасать тебя, Золотце, вот и вся правда, которую я тебе никогда не скажу. Я желал оставить тебя наедине с твоим предназначением.
Но ты справился сам. Не без помощи людей. Это хорошо, Золотце, ко мне теперь не никаких вопросов. Я теперь просто неудачливый, раненный божественным кинжалом демон.
Ты доволен своей судьбой?

— Ты — человек? — Сардо улыбается в ответ заинтересованно и весело, сжимает пальцы на вызывающе-костлявых (не кормят живорождённое чудо, ха) плечах, до тонкой, едва ощутимой боли, подобной той, что дарит разминающий массаж. Но нет, забота — это не про демонов. — Правда, Золотце?
Не человек перед ним закрывает глаза — медленно, так медленно восходят на эшафот — и выдыхает воздух, который — оказывается! — он задержал в лёгких.
— Я верю в это.

Ты хочешь верить в это, да?

— Не стоит, Золотце.
У человека — настоящего — дрогнуло бы от боли лицо. Потому что это естественно, нормально, человечно — не остаться равнодушным, когда кто-то без жалости и анестезии прикасается к — бьёт по — оголённому, воспалённому нерву. Но спокойное — просветлённое, да? — лицо не изменилось ни на гран. Именно поэтому его безмятежность в каждой черте исполнена возвышенной трагичности. Люди никогда не подойдут к нему иначе, чем с молитвой и поклонением, к нему, несущему на себе печать божественной силы и человеческой боли. Богов не присваивают, а боли сторонятся. Ему — мальчишке, выросшему несмотря на запрет его титула — стоило бы научиться улыбаться, без горчащего дна, и смеяться, без инстинктивной дрожи непролитых слёз. Ему — не богу и не демону — стоило бы научиться плакать, по настоящему, без возвышенного, неземного сострадания ко всем горестям мира, и злиться, жарко и пряно, когда случается то, на что не он не мог смотреть. Тогда, возможно, а, впрочем, не демону обещать, он перестал бы быть земным чудом и стал бы — человеком.

Потому что чудовищем ему не стать никогда.

Губы вишнёво-тёмные, гладкие, как атлас, размыкаются тёмным провалом, но Сардо знает: возражений не будет. Не потому что с ним согласны, нет, только ради того, чтобы не дать ему возможности привести аргументы. Не дать возможности убедить себя. Не соглашаясь — уповая на иные надежды — он знает, что правда здесь не с ним. По доброй воле, надеждой на лучшее, он сам — добровольно — ступает в ложь, в обман, в царство подвластное не богам небесным, но их врагам.

Я предлагал тебе кровь человеческую, ты предпочёл ложь демонов.
Ты думаешь так будет лучше? Тебе или им…
О ком ты думал, выбирая, тогда и сейчас, Золотце? О себе или о людях? Мне интересно, не слишком, но всё же, однако, глупый, интересно только мне. Все остальные не отличат тьмы от тьмы. Ты готов к этому?

— Зачем ты пришёл?
Не вопрос — приглашение, но Сардо не торопится, он смотрит в тёмные, как ночной покой, глаза и улыбается, касается пальцами скулы, очерчивает чёткий контур лица, похожего на древнюю ритуальную маску, смягчающееся — перестающее быть святыней, становясь живым — и наклоняется ближе:
— В гости. Посмотреть, как падает снег. Разве это не достаточная причина?

Нет, Золотце, нет, я тебя разгадал — давно — и не буду твоим убежищем, ни от мира, ни от предназначения (я не смерть твоя, глупый), ни тем более от себя.

Сожаление (топкое, густое, как патока, рефлекторное) переплавляется в глазах — холодный уголь в горячем шоколаде — в раздражение, в ожидание, в…

Я буду твоим желанием. Или мы можем просто посмотреть на снег, Золотце, хочешь?

Нет. Не хочет.
Смуглые руки взлетают вверх крыльями волшебной птицы, обнимают ладонями — бережно, согревая жаром — шею, тянут к себе, ниже, не властно: осторожно. Не приглашение (хозяина гостю, сильнейшего — сильному) — просьба. Отчаянная, потому что иначе люди — и тем более нелюди — не просят демонов, жаркая, ведь не для кого больше гореть, кроме как для него.
Глупые люди, думает Сардо, медленно освобождая чужое тело от одежд, не смогли воспитать из него человека, однако ничто человеческое — ничто — не чуждо этому сердцу, сейчас сильно и быстро бьющемуся в груди, и телу, льнущему к его рукам. Главный секрет демонов, их неистребимости в мире человеческом, несмотря на старания монахов, жрецов, святых и богов — они могут и согласны дать человеку то, в чём отказали другие.
В сущности, желания людей всегда до смешного скромны: деньги, власть, мимолётный успех — и они уже ваши.
Существу, посланному богами людям во спасение, нужно было не одиночество. И только-то. Глаза, способные видеть душу, устали от склонённых перед ним голов. Руки, способные возвращать жизнь, устали касаться мертвецов. Губы, несущие слова иного мира, устали молчать о том, как весело было бы покататься на санках.

Это было первое, что он сказал, когда, спустя почти десять лет после того, как его защитники почти убили меня, мы встретились. Мужчина с лицом похожим на статуи богов, увидев демона, рассказал ему о том, что, наверное, было бы весело покататься на санках, как те дети из деревни.
Это было так нелепо и смешно, что на следующий день я украл его и подарил санки. Два часа. Всего за два часа возможности почти (человек не мог бы настолько не уметь) смеяться я купил божественное чудо. Тот сказочник знал что-то о людях и чудесах, когда равнял коньки и мир, сказочники часто знают больше других…

Люди глупы.
Тело под пальцами Сардо жаркое, сильное, покорное не от послушания, а от доверия, и это пьянит уже демона. Ему верили часто, но никогда те, кто знали его суть. Никогда те, кого он пытался убить. Не те, кто должен был жизнь положить на борьбу с его властью в этом мире. Кожа под его губами: полынно-горька, медово-сладка, горяча — снег не смеет касаться её — и гладка, нежна, так по-человечески уязвима. Горло, доверчиво подставлено, не хочется кусать — правда? — хочется греть дыханием, греть словами — не признаний, нет, обещания, что всё будет, просто будет и, конечно, всё. Сардо улыбается, выпивая, вылизывая кофейно-тёмную тень в выемке между ключиц, чувствуя сбивающееся, неровное дыхание, управляемое прикосновениями пальцев, губ, всего лишь дыхания демона.
Сардо нравится, что Золотце всегда — в-се-г-да — молчит, не пытается ничего сказать, потому что он не хочет слушать голос, так же, как не хочет смотреть в озёрно-тёмные глаза. Не прозрачный лёд. Возможно, просветлённая нелюдь чувствует что-то, расшифровывает костным мозгом чужое не желание, проникающее ему под кожу с влажным горячим дыханием, слюной: не напоминай о себе.

Ты останешься в этом мире. Ты останешься — мне.

Сардо опускается поцелуями по груди и прессу, и молодое тело выгибается ему навстречу бронзовой аркой, и он медленно скользит пальцами по выступающим позвонкам, повторяя проведённую поцелуями линию с другой стороны. И смотрит, как беззвучно размыкаются и смыкаются вино-сладкие, пьяные губы, бессмысленно пытаясь поймать, откусить холодный воздух, но грудная клеть неподвижна, в ней мучительно, до яда перегорает остановленное дыхание, и на это можно смотреть бесконечно: как долго тело продержится в нереальности до того, как материальность мира возобладает над ощущениями и заставит продолжить движение. Хотя бы дыханием.
Но Сардо не ждёт, когда это случится: здесь и сейчас движение останавливается и продолжает только по его желанию. Он обнимает пальцами полувставший член — выдох быстрый, короткий, выпускающий весь воздух из лёгких — и медленно, ласково движется пальцами по стволу вверх-вниз, плавно, мурлыкая какую-то песенку (он услышал её здесь, в деревне неподалёку), дразня дыханием блестящую головку. Золотце всё ещё с трудом дышит, как будто что-то в горле — принципы, ха? — мешает свободному движению воздуха.

Ты знаешь, знаешь ведь, что дыхание — это жизнь? Твоё — с моей власти. Пусть и редко, но всё же. Это забавно, был бы ты демоном — оценил бы.
Но тебе ведь, Золотце, тоже удобно, да? Я удовольствуюсь твоим дыханием, не претендуя на сердце. Оно без надобности мне, как и твоя душа. Оставь себе, оставь тому, кого полюбишь. Ах, да…
Значит, просто оставь себе.

Когда дыхание чужое становится беззвучным, поверхностным, почти неподвижным, когда дыхание это начинает говорить своей тишиной, Сардо опускает пальцы свободной руки во влажно-горячий, тёмный провал его открытого рта и, ощутив прохладу дыхания, понимает, насколько разгорячён сам, насколько внутри разгорелось адское пламя, всегда живущее в нём, скрытое обманчивым человеческим телом.
Сейчас. Сейчас…
Кому он обещает — говорит ли он вообще или только думает, зная, что всё равно будет услышан — себе или другому?
Сей-ча-с…
Мокрые от слюны пальцы коснулись сжатого кольца мышц, коротко погладили и проникли внутрь, растягивая изнутри, не чувствуя уже жара чужого, возбуждённого тела, только его мягкость, податливость, ласковость. Сардо целует губы, иссушенные снаружи жаром, ломкие — между улыбкой и плачем — и сладкие, как акациевые цветы, глубоко входя в растянутый задний проход. Он двигается внутри, удерживая чужие бёдра ладонями, и не разрывает поцелуя, позволяя их — общному — воздуху циркулировать по закольцевавшейся, одной на двоих, дыхательной системе, и смуглые, сильные руки удерживали его — держались за него — вплетая свои пальцы в его светлые волосы. Они оба сейчас были: синтез человеческих тел, иномирных сил, ядовитого, полного желания и самообмана, дыхания и движения, древнего, выученного телами в веках эволюционного прогресса, ещё до рождения, человека и — даже — демона.

Я — сейчас — не помню тебя. Помнишь ли ты меня?

Они срываются в оргазм одновременно, а, возможно, друг вслед за другом: демон и чудо во плоти, им обоим внятны и открыты чувства других, и сейчас они так глубоко вплетены в ощущения друг друга, что удовольствие одного — всегда принадлежит и другому. Волна подымается из глубины их существа — тела и сознания — смывает мысли, все иные ощущения, любые чувства — и оставляет их расслабленных, полных остаточной дрожи и истомы.
Спустя минуту, Сардо понимает, что Золотце лежит полусвернувшись клубком в его руках — не объятиях, нет — и дышит ему куда-то подмышку, а на них всё так же медленно падает снег, которому нет никакого дела до любой хоть человеческой, хоть нет возни. Он не чувствует холода — он не страшен тому, кто носит в себе вечное пламя — и знает, что воспитанник высокогорных монахов под его боком так же малоуязвим для него, и не двигается, молча смотря в серое, обманчиво близкое небо. То небо, до которого был бы смысл дотянуться недостижимо и укрыто не тучами — сияющим, алмазным светой враждебной силы.

Но знаете, что смешно, непогрешимые, посланное вами чудо людям ищет тепла у меня, а не у тех, на кого вы рассчитывали, отдавая им на растерзание — да? — сострадание.

Сардо уходит — всегда — до того, как Золотце соберётся что-то сказать. Он догадывается, что это может быть, и знает, в отличии от темноглазой божественной нелюди, что это ложь и морок. От незнания истины, а не из какого-то корыстного расчёта. Такая человечная — неподходящая тёмным озёрным глазам — ложь, имя которой — ошибка.
В веренице совершённых сыном человеческим ошибок эта будет — лишней, и Сардо уходит.

Скажешь это кому-то другому. Ах да…
Значит, никому не скажешь.

---

Ответственность

Название: Ответственность
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (572 слова)
Персонажи: Карлтон, Кейт
Пейринг: намёк на Карлтон / Алистер
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Кейт не знает: ей дадут уволиться по собственному желанию или уволят.

Когда прошёл слух, что Карлтон, "министр Карлтон", должен скоро вернуться, получив извинения от полиции и материальную компенсацию от "бывшего" министра, Кейт, игнорируя шёпот за спиной, а иногда и под самым носом, принялась за наведение порядка в своих документах. Как бы там ни было, а она не собиралась оставлять после себя славу растяпы, устроившей бардак в бумагах. Ей хватает многих других характеристик, которые на неё сейчас навешивают. Кейт отдавала себе отчёт, что в её поведении больше подростковой гордости, чем ответственности или чувства собственного достоинства, но лучше уж так, чем никак.
Когда Карлтон (“министр Карлтон” — напомнила себе Кейт) прошёл мимо неё в свой кабинет, лист с прошением об отставке, подписанный её рукой, уже лежал у неё в столе, и ей было интересно, даст ли ей шеф возможность его подать или уволит за… она не сомневалась, что он сможет найти десяток уважительных причин для её увольнения, так, чтобы ни один суд не подкопался.
Когда раздался звонок телефона на столе, Кейт не вздрогнула, хотя всё время боялась, что отреагирует именно так. Но всё же годы работы в министерстве не прошли даром.
— Да, мистер Карлтон?
Она обращалась к нему "Дэвид" уже не первый год, но сейчас — теперь — это казалось неуместным.
— Принеси отчёт за прошедшую неделю, кофе и закажи набор фломастеров.
Кейт сначала рефлекторно, как вымуштрованный солдат ответила "да, сэр", и только потом зависла, осмысливая услышанное. Это было… обычное начало рабочего дня? Или он решил использовать её, пока не найдёт подходящую замену? Да что он вообще себе позволяет, даже если он теперь министр, а она — ненадёжный сотрудник?!
В его кабинет, с папкой документов и ароматной чашкой кофе в руках, Кейт уже входила злая, как фурия. Она даже без помощи психолога понимала, что это всего лишь эмоциональные качели; качнуло в новую сторону, но злиться ей нравилось больше, чем бояться.
— Вот то, что вы просили.
— Спасибо, я позвоню, когда ещё что-то потребуется, — Дэвид даже не поднял на неё взгляд, и Кейт осталась стоять на месте, ожидая реакции. Спустя три минуты тягостного, давящего на плечи молчания, наполненного шелестом бумаги, министр всё-таки посмотрел на неё. — Ты что-то хотела?
— Ты должен был меня уволить, — почти по слогам, обвинительно, проговорила Кейт.
— В самом деле? И кому я это должен?
— Дэвид!
— Ты заказала фломастеры?
— Да, их скоро привезут, — отмахнулась она. С чего ему вообще пришло в голову перепроверять выполнение поручений, как будто она хоть когда-то не могла с ними справиться? А уж тем более с такими.
— Сюда? Кейт, помилосердствуй, зачем они мне здесь? Отправь их ко мне домой. Вместе с бумагой, пожалуй, а то я не уверен, что ему хватит.
Кейт подавилась вдохом и кивнула. Кажется, она поняла. Про фломастеры, не про себя.
— Дэвид…
— Кажется, не так давно ты сказала, что имела какие-то идеалы (весьма разумно было с твоей стороны не останавливаться на этом вопросе подробно), пока я не… хм, как там было, развратил? Растлил? Разрушил твои юношеские мечты?
— Дэвид… — у неё свело скулы от терпкой насмешки в его голосе.
— Я подумал, и решил, что раз такое дело, то я, как честный человек, должен взять на себя ответственность.
— Пиздец на лыжах.
— Поменьше общайся с мистером Алистером, — поморщился Карлтон. — Он плохо влияет на твою речь. И, Кейт…
— Да?
— Когда ты понадобишься, я тебя вызову, — с откровенным намёком кивнул на дверь министр. Она как-то деревянно, всё ещё не понимая, что происходит, кивнула и вышла.
Определённо, когда она услышала о том, что Карлтон возвращается на свою должность, Кейт и подумать не могла, что бояться ей придётся того, что свою она тоже сохранит. Как удивителен и непредсказуем бывает этот мир…

---

Каюсь, грешен

Название: Каюсь, грешен
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  ~~Намари~~,  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (265 слов)
Персонажи: Дэвид Карлтон
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: G
Краткое содержание: Дэвида Карлтона всё-таки интересует ответ на один маленький и незначительный вопрос: за что его всё-таки арестовали?
Предупреждения: попытки логики

Карлтон с ленивым, хищно-доброжелательным интересом наблюдал за сидящим рядом с ним полицейским, медленно меняющим расцветку:
— Скажите, уважаемый, а за что вы меня всё-таки арестовали?
Служивый принялся меняться в цвете в новом художественном направлении и посмотрел на наручники, украшающие запястья премьер-министра, затравленным вглядом:
— Мистер Карлтон, понимаете…
Дэвид вежливо подождал продолжения пару минут, но не получил в благодарность за свою снисходительность ничего, кроме тяжело сопящего молчания.
— Или вы действительно арестовали меня за разрушившиеся идеалы моей секретарши? По приказу моего предшественника, ушедшего в отставку?
Полицейский издал какой-то невнятный, сложно опознаваемый звук:
— Но вы же понимаете… Понимаете…
— Что именно?
— Мы просто хотели убраться оттуда как можно быстрее!
— Конечно понимаю, — ласково положил ему ладонь на плечо Дэвид, от чего его взволнованная жертва попыталась совсем обесцветиться. — Но помните ли вы, что там были журналисты, и официальную причину придумать всё-таки придётся? Желательно побыстрее, я, знаете ли, ещё с пониманием бы отнёсся к голословным обвинениям в коррупции, но садиться за идеалы Кэйт…
— А за то, что притащили ЭТО в Парламент? — обернулся к нему осмелевший — до потери мысли — водитель.
— Каюсь, грешен, — кивнул Карлтон. — Так вы это озвучите прессе?
— Нет, мы скажем, что ЭТО известно склонностью к наркоте, мы сомневались в его адекватности и безопасности для вас, так как вы стояли слишком близко друг от друга и ЭТО могло причинить вам вред, вот мы и решили вывести вас из под угрозы так, чтоб не провоцировать потенциально невменяемое существо.
— Красиво, — согласился Дэвид. — Только за существо вас общественность не одобрит, и наручники, возможно, лучше снять?
Сидящий рядом полицейский с облегчением кивнул и полез в карман за ключами. Определённо, стражи порядка Великобритании — самые надёжные и изобретательные в мире.

---

В качестве благодарности

Название: В качестве благодарности
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (662 слова)
Персонажи: Сардо Нумспа, Золотой ребёнок (Сострадание)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G

— Золотце, что это? — Нумспа с подозрением смотрел на сидящее на его диване Сострадание, пытаясь удавить фантомное чувство узнавания.
— Чай. Очень хороший чай.
Нумспа пожал плечами:
— Я не разбираюсь. Ты сахар положил?
Мальчишка поджал губы, как какой-нибудь высокородный лорд, которому предложили жениться на козе. Изумительно, так он гурман?
— Это лучший зелёный чай, сахар его убь…
— Если в него нельзя положить сахар — вылей в раковину и возьми пакетик чёрного из шкафчика, — отмахнулся Нумспа от патетической речи в защиту таниносодержащего эстетства. На самом деле ему было абсолютно всё равно: есть сахар в чашке или нет, он воспринимал вкус не так, как люди, если только не прилагал к этому специальных усилий. Однако было забавно наблюдать это внезапно вызревшее в каменно-бесстрастном лице чувство собственного превосходства. В такие моменты Нумспа вспоминал, почему христиане назвали чревоугодие смертным грехом. Конечно, не стоило надеяться на то, что это станет ключом к золотому ребёнку, и всё равно было забавно.
Да, сказать по правде, ему уже и не было нужды охотиться за этой жизнью: его отстранили от задания, но, кажется, у его преемников на посту "любимцев" хозяина (неужели, в самом деле, кто-то из них верил в его благоволение? ещё забавнее трепетного отношения к сушёным листочкам, право слово) тоже ничего толкового не вышло.
— Это же невозможно пить, — Золотце смотрел на кипяток, наливающийся красно-коричневым цветом в чашке, и, кажется, был готов зависнуть, как перегруженный компьютер. — Это же… просто пыль?
— Пока там есть танин, не вижу принципиальной разницы. И сахар положи. Четыре ложки, — Нумспа с удовольствием пронаблюдал за тем, как неуверенными движениями живорождённое чудо выполнило его просьбу. — А теперь рассказывай зачем явился.
— Я хотел поговорить о ваших слугах.
— Внезапно, — кивнул демон. — И что тебе от них надо?
— Я бы хотел, чтобы они оставили людей, которые меня растят…
— Ты помнишь, что тебе уже двадцать?
— Они всё ещё могут показать мне мир с новой точки зрения, так что…
— А, ты в этом смысле, — на самом деле он бы не удивился, если бы мальчик до сих пор считал себя ребёнком, а не взрослым. Чудеса они такие… неприспособленные к жизни. — Так что мои слуги должны им оставить по твоему мнению? Счёт в банке?
— Просто оставьте их в покое.
Нумспа взял чашку, в которой его сила закручивала аккуратный водоворот, размешивающий сахар, и сделал глоток.
— Золотце… Хм, я даже не знаю что тебе именно ответить.
— Вы можете согласиться, — как-то неожиданно жёстко сказал мальчишка. И это совсем не сочеталось с его по-буддистски спокойными, мягкими глазами. Ядовитый мальчик, Второй был похож на кинжал, а этот — на яд. Справедливость против сострадания… Интересно, все эти волшебные дети действительно похожи на смертоносные вещи, или это его демонический взгляд отфильтровывает реальность до привычных образов? — Я понимаю, что вам нужно убить меня, но это никак не касается др…
— Золотце, мне от тебя ничего не нужно, — поморщился Нумспа. — Ни твои услуги, ни чай, ни даже жизнь, так что иди и, как там говорят, не греши. Или греши. Мне всё равно. Я не отвечаю за жестокость, так что мне плевать на сострадание в людях.
— Но раньше вы меня всё равно пытались убить.
— Потому что мне так приказали. А теперь я не в фаворе, и на меня всем плевать, так что задание, видимо, перепоручили кому-то другому.
Сострадание посмотрело на него… странно.
— Вы не выглядите расстроенным.
Нумспа развёл руки:
— Оказывается, тщеславие главный враг лени, а лень оказалась мне ближе и приятнее. Вероятно, я должен поблагодарить вашу компанию за отдых?
Мальчишка поджал на секунду губы, а потом улыбнулся:
— Было бы неплохо, мистер Нумспа. Заходите в гости, может, заодно увидите знакомые лица, заберёте их, а то я не знаю, что с ними делать, откровенно говоря.
Нумспа ответил задумчивым взглядом:
— Вывоз мусора в качестве благодарности?
— Если вам нравится называть это именно так, — не стал спорить мальчишка, и в его лице мелькнуло что-то лукавое, по-настоящему детское, чего он должен был быть лишён с рождения. Потому что чудеса, заключённые в плоть, лишены человечности, Нумспа знал это. Так же, как лишены её и демоны. Однако было в людях что-то такое… заразное. Может быть, вкусная еда.
А может быть, отвратительное чувство юмора, которое не делало различий между пороками и благочестием.

---

На закате

Название: На закате
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (370 слова)
Персонажи: Сардо Нумспа, Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Нумспа вспоминает

Время в сущности своей бесконечно, но людям пришло в голову придумать для него миллион фальшивых окончаний, самым красивым и частых из которых, по мнению Нумспа, был закат. Шеф считал, что смерть, но тут можно было поспорить, считал ли он это красивым или же смешным, в своей умилительной эгоцентричности. А вот Нумспа любил закаты, красивые как кровь и яркие как пламя, не способное обжечь его крыльев.
— Иллюзия, всё иллюзия, — сказал когда-то Второй. — И красота заката — одна из самых грандиозных.
Нумспа тогда рассмеялся, напомнив, что ложь и обман, в какой бы форме они не проявлялись, — это его стихия. Второй тогда улыбнулся и кивнул, с какой-то… Сардо знал название, но и сейчас, спустя более десяти веков не мог убедить себя в том, что это была нежность.
— Это красивая стихия.
Тогда ему казалось, что Второй пытается оправдать его. Вывести из-под суда своей справедливости. Теперь, спустя сотни тысяч закатов — красивой, яркой иллюзии смертности времени — Нумспа верил в это почти так же, как глупые монахи верили в то, что Золотой Ребёнок пришёл для их спасения. У людей и демонов не так много общего между собой (хотя больше, чем хотелось бы богам), но в стремлении к самообману они были равны.
Нумспа сидел на краю обрыва и смотрел на то, как по человеческой прихоти умирает время. Смешно было думать, что, пока демоны проливали человеческую кровь, люди покушались на основы мироздания. Когда-то он поделился этой мыслью с единственным из божественых детей, который говорил с ним. Тот кивнул, будто принял к сведению, и с интересом приподнял бровь:
— Ты поэтому называешь меня чудовищем?
Нет, не поэтому. Только чудовище могло не просто пытаться, а видеть что-то хорошее в демоне, который искал путь к его убийству. В этом не было ничего демонического (демонам было плевать на подобное), божественного (боги разили и карали, часто пренебрегая судом, не важно сколь праведным) или человеческого (люди просто боялись). Однако это было, реальное и дышащее, и как ещё можно было назвать это существо, как не чудовищем?
— Да.
Он бы никогда не рассказал ему о настоящей причине. Потому что правда превратила бы насмешку во что-то вроде… Нумспа знал название этого чувства, но и спустя годы не желал называть его — нежностью.
Закат погас окончательно, но время предсказуемо пережило свою багряную смерть, не заметив этого. И память демона — тоже.
Определённо, жаль.

---

Рыбная ловля

Название: Рыбная ловля
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (447 слов)
Персонажи: Сардо Нумспа, Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Когда ребёнок чего-то хочет, проще дать ему это, чем объяснить почему нельзя. Демоны отлично это знают.

Нумспа сидел на ступеньках пустого храма (как чудовище убеждает своих нянек оставлять его в одиночестве, до сих пор остаётся загадкой, шеф такой покладистости от своих подчинённых даже с помощью пыток добиться не может) и наблюдал за тем, как второе Золотое дитя, чтоб ему неладным быть (хотя, казалось бы, куда уж больше), ловит рыбу из пруда.
— Разве они не какие-нибудь священные?
— Не знаю, — ответил пацан, убирая мокрой рукой пшенично-прозрачную прядь с лица. — Монахи что-то говорили, но я не слушал.
— А про то, что тебе нельзя есть умерщвлённое, они тебе говорили?
— Говорили, — кивнул мальчишка, едва не свалившись в пруд. — Но они не правы. Мы всегда едим мёртвое, это заблуждение, что жизнь растений менее настоящая, чем жизнь животных. Все равны между собой. Одни звери едят траву, другие тех, кто ест траву, а некоторые питаются и теми, и другими, и даже третьи… Ай!
Чудовище всё-таки свалилось в озеро, окатив холодными брызгами полдвора, включая Нумспа. Тот поморщился и протёр ладонью лицо:
— Молодец.
— Извини.
Демон вздохнул и подошёл к пруду, наблюдая, как бестолковая Справедливость, которой лучше бы никогда не рождаться (для людей так тоже было бы куда лучше, но они этого пока не понимали), выбирается из воды. Он мог бы протянуть руку и помочь. Или взять за плечи и опустить под воду до тех пор, пока мальчишка бы не замер. Если бы перед ним был нормальный человеческий ребёнок — он мог бы многое, а так — оставалось только смотреть, как промокший насквозь цыплёнок с костлявой шеей пытается отжать свои непомерно тяжёлые тряпки, в которые его не иначе как от великого почтения задрапировали. Хотя Нумспа готов был бы поспорить, если бы нашёлся желающий, что вся эта ткань только для того, чтобы сковать, ограничить посланное людям безжалостными богами ужасающее чудо. Чудовище.
— Тебе так хочется рыбы?
Он отворачивается от благословенного дитя и смотрит во взбаламученный водоём. В отличие от неуклюжего мальчишки, он знает, что поймать эту рыбу — ленивую, не привыкшую двигать плавниками в борьбе за жизнь — не сложно, если умеючи. А он, как и все демоны, был более чем умел. В самых, порой, бесполезных областях. Всего одно движение — быстрое и резкое — и вот рыба уже бьётся в ладони, безнадёжно пытаясь вырваться на свободу.
— Ух ты! — прозрачно-голубые глаза загорелись искренним, по-настоящему детским восторгом. Чужое восхищение иррационально льстило самолюбию. — А я так не умею.
— Научить? Или тебе хватит одной?
— Научи! — мальчишка подался вперёд, и Нумспа кожей ощутил его цепкие пальцы на запястье. То, чего не может случиться, пока чудовище защищает благословение его богов. — Я хочу попробовать сварить клей!
Нумспа едва не выронил от удивления чешуйчатую тварь:
— Зачем?
— Я прочитал вчера про рыбий клей. Хочу попробовать. Ты знал, что с его помощью можно делать сладости?
Демон несколько секунд смотрел на голубоглазое чудовище, а потом как-то обречённо вздохнул:
— Ты всё-таки ребёнок…

---

Вот и хорошо

Название: Вот и хорошо
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 313 слов)
Пейринг: полицейский (Питер) / Дэвид Карлтон, Алистер Грэхем
Категория: слеш
Жанр: юст
Рейтинг: PG-13
От автора: обожаю случайно упасть в пейринг с мимокроком

В тишине кабинета раздался телефонный звонок, и, когда Карлтон взял трубку, то услышал смущённый голос полицейского. Того самого, который год назад его арестовывал и теперь, с одной стороны, считал себя обязанным за то, что Дэвид пресёк попытки его начальства откупиться головами его напарников и его самого (покупать людей — это так просто, зачем только раньше для этого организовывали рынки?), а с другой стороны мечтал — бесплодно — больше никогда с Карлтоном не пересекаться.
— Простите, что отвлекаю…
— Ну что ты, Питер, не беспокойся об этом. Что-то случилось?
Нельзя даже предположить, что несчастный полицейский позвонил потому, что просто соскучился.
— Сегодня утром дежурный Беккет задержал мистера, — Дэвид каждым нервом почувствовал, каких трудов Питеру стоило не запнуться — выразительно — перед и после этого "мистера", — Грэхема при попытке незаконного проникновения в…
Повисла смущённая, тягостная пауза.
— Позвольте, я угадаю: в собственную квартиру?
— Да.
Прозвучало так, как будто Питер попытался застрелиться собственным согласием. Дэвид слегка улыбнулся, представляя всю глубину неловкости, в которой в очередной раз оказались люди из-за Алистера.
— Тогда у вас нет никаких причин и дальше его задерживать, верно? Насколько я помню, не существует незаконных способов попасть в собственное жилище. Если только это не доставляет неудобств соседям, — это было настолько логично и разумно, что просто не могло не прийти Питеру в голову. Ему бы и не то пришло, лишь бы не звонить премьер-министру. — Или он брал штурмом весь дом, взломав ещё парочку квартир?
— Нет-нет, что вы, только окно собственной! — поспешил успокоить его Питер.
— Тогда я всё ещё не понимаю, что мешает вам отпустить его, раз вы разобрались в ситуации…
— Он отказывается покидать камеру без своих новых друзей.
Карлтон задумчиво погладил столешницу. Почему-то, проблемы с Алистером всегда были не просто внезапными, но ещё и с привкусом безумия.
— А выкинуть вы его не можете?
— Можем. Но я опасаюсь, что тогда он сделает что-то, что сделает его арест… законным.
На секунду Дэвид даже посочувствовал Питеру, который уже год как не может просто действовать по инструкции, не сверяясь с его интересами. На секунду, не более.
— Питер, я был бы вам очень признателен, если бы вы помогли ему добраться до дома… вечером?
В телефонной трубке около двух секунд висела обречённая тишина.
— Ближе к полуночи?
— Да, в самый раз, — кивнул Карлтон, зная, что хоть его и не видно, интонация передаёт все незначительные детали, пусть даже люди не понимают этого, но слышат. — Ещё раз спасибо.

Питер опускает трубку, закрывает глаза и втягивает воздух — густую смесь запахов бумаги, одеколонов, пота и пыли — сквозь сжатые зубы, как табачным сизым дымом — ядом — затягивается. Он надеется — он бы молился, но губы отказываются шевелиться — что каждый разговор с премьер-Господи-ты-Боже-откуда-у-меня-его-номер-телефона-министром будет последним. И каждый — будь он проклят — раз этого не случается.
— Всё в порядке? — Клаус за соседним столом поднимает взгляд от бумаг, зная наизусть этот судорожный вдох, больше похожий на спазм лёгочной системы. — Нужна помощь?
— Нет, — Питер качает головой, улыбается одними губами. — Всё нормально, не беспокойся.
— Ты уверен? После той истории…
— Всё в порядке. Просто отвезу этого идиота его "опекуну" и сдам с рук на руки. Ничего страшного. Просто задолбался. Разве я нянька?
Клаус понимающе и сочувственно кивает, возвращаясь к собственным бумагам, которые сами с собой не разберутся, и забывает про разговор до следующего раза. Не потому что не хватает памяти, нет, не хватает времени думать о том, что можно отложить на потом. Навсегда.
Питер хочет так же, выкинуть из головы и не думать, не зацикливаться мыслями на одном и том же, но некоторые вещи — например, одно из первых лиц королевства — тяжело игнорировать, если они входят в твою жизнь. На постоянной основе. Единственное, что утешает Питера — это то, что сам он для мистера Карлтона не более, чем статист, массовка, один из тысячи людей, которым премьер-министр может позвонить в любой момент времени и вкрадчивым голосом поведать о том, что человек, оказывается, страстно хочет сделать последние три дня, но отчего-то отказывает себе в этом удовольствии. Так не стоит отказывать. Питер хорошо может себе представить, как это звучит, ему даже глаза закрывать и фантазию напрягать не нужно: видение всегда где-то рядом, на краю сознания.
Вовсе ни к чему отказывать себе в удовольствии бегать на цырлах перед министром.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности выслужиться перед высокопоставленным лицом, выполняя внеслужебные обязанности.
Вовсе ни к чему отказывать себе в возможности…
Питер обрывает мысль до того, как она окончательно сформируется в голове из чужого голоса, осевшего в памяти, и собственного подавленного, запертого под лёгкими, желания.
Сначала заканчивается рабочее время, а, спустя два часа, Клаус, потягиваясь, выбирается из-за стола и смотрит на него:
— По домам?
— Я ещё задержусь, — Питер не отрывает взгляда от монитора, зная, что коллегу и, в какой-то мере, приятеля это не обидит, все они знают, как тяжело бывает вернуть уставшие до беспредела мозги в работу, стоит только моргнуть не в ту сторону. — Бывай.
— Ага.
В согласии Клауса и сомнение, и осуждение, и сочувствие. Оба они знают причину, по которой Питер проторчит в участке ещё несколько часов, а завтра будет злой, дёрганный больше обычно, падающий в автопилот без предупреждения. Оба знают, и оба ничего не могут с этим сделать. Единственное, о чём Питер предпочитает не распространяться — это о том, что не иногда он не уверен, действительно ли хочет что-нибудь с этим сделать, или и так — нормально?
— Приключение, — саркастически комментирует он собственные сомнения, выключая свет в кабинете. — Именно их мне к старости и не хватает для полного комплекта.
Мистер Грэхем никуда идти, разумеется, не собирается, он упёрся, как осёл перед обрывом, и требует своего, как трёхлетний ребёнок. Питер на секунду задумался, и признал, что его племянница, всё-таки, быстрее понимает разумные доводы старших, чем любимый питомец премьер-министра. Что ж, у богатых свои причуды, а Питер мог не только уговаривать выполнить приказ, но ещё и заставить с применением силы. Выражение глаз сокамерников Алистера Питер будет помнить долго: что-то среднее между "охуеть, бля" и "внезапно сочувствуем, мужик". Толку с их сочувствия.
Грэхем на заднем сидении, со скованными за спиной руками, треплет языком без устали, но Питер даже на интонации, то ли специально вызывающе-наглые, то ли по привычке, не реагирует, понимая, что всё, что угодно, произнесённое этим человеком, сливается в белый, не разложимый на смыслы и оттенки, шум. Всё, кроме имени, которое единственно и заставляет Питера каждую божию неделю возиться с этим недоразумением. Или даже не имя а "этот старик", которое в противовес пренебрежительно-самоуверенной форме звучало всегда как-то удивлённо мягко, будто Грэхем сам себе с трудом верил, что именно так относится к Дэвиду Карлтону, именно так говорит о нём. Питеру каждый раз было смешно до побелевших, сжавшихся вокруг руля пальцев.
— Спасибо, Питер, — Карлтон приветливо улыбается, пропуская их обоих в дом, чтобы наручники с Грэхема сняли уже тут, а не на просматриваемом дворе. Все, конечно, знают, если не всё, то самое интересное, но… всё равно. — Ещё раз приношу свои извинения за доставленные неудобства.
— Не стоит, — Питер, даже не глядя в сторону министра, знает, с каким выражением глаз тот смотрит на них: строго дозированная смесь радушия и отстранённости. Взгляд и голос вместо заградительной черты "ближе не подходить". Как будто кто-то хочет.
Привычный беззвучный смех дробится на мелкие осколки по краю сознания, царапает стеклянной крошкой не больно, но раздражающе, как песок, насыпавшийся в туфли. Питер подозревает, что когда-нибудь, как и песок в обуви, эта смеющаяся стеклянная пыль в кровь разотрёт его здравый смысл, но ничего не делает с этим. Что он может?
Наверное, много что, если по-настоящему захочет. И всё же, раз за разом, он упрямо выбирает не делать ничего.
— Рад помочь вам.
"Может быть, действительно рад".
Прозрачно равнодушный, улыбчивый взгляд полон согласия с его словами и неверия в его искренность.
"Но это не имеет абсолютно никакого значения, верно?"
— Уже поздно, Питер, вы устали. Вам долго ехать домой?
Он пожимает плечами:
— Не очень. Час. Не беспокойтесь об этом.
"Не стоит, правда. Всё нормально, бывало хуже, не делайте вид, что вам не всё равно. Вы достаточно убедительны, знаете? Настолько, что можно поверить".
— Тогда выпейте сначала чая, чтобы не уснуть, — министр даже не ждёт его ответа, не интересуется его мнением (к чему, когда он не предложил, а поставил перед фактом), оборачивается к прислуге и командует ей принести чая для "гостя". Питер чувствует, как горлу подкатывает тошнота или смех. Он не слишком хорошо понимает, что именно. — Не беспокойтесь, его сейчас принесут, это не долго… Алистер.
В голосе мистера Карлтона, когда он произносит имя Грэхема, звучит что-то такое, что обычно есть у учителей младших классов и кинологов, что-то одновременно мягкое, строгое и слегка недовольное невнимательностью подопечного, от чего Грэхем сразу замирает, замолкает прямо посреди очередной тирады о чём-то там (Питер по прежнему не воспринимает ни одно слово этого человека, как информационный поток) и смотрит вопросительно и выжидающе: что?
— Иди спать. И не шуми.
— А…
— Иди.
И Грэхем уходит, не споря, и даже относительно тихо, а министр снова поворачивается к Питеру, и это, наверное, самый худший момент за сегодняшний день. Питер мечтает исчезнуть отсюда прямо сейчас. Не видеть. Не слышать.
Не знать.
Мечтает о том, чтобы того идиотского, рокового, как переход Рубикона, ареста не было никогда, или чтобы он случился с кем-нибудь другим. Чтобы не Питер стоял в светлом холле особняка под прозрачным взглядом, с плавящимися от голоса, как в кислоте, костями, помогающими стоять прямо. Вообще — стоять.
— Как ваша работа?
Светская беседа — это ужасно. Изобретение испанских инквизиторов, больших мастеров и затейников. Питер готов признаться в любых грехах, чтобы остановить этого, но его не спрашивают о них, ни о чём не спрашивают, потому что нет никакой разницы — для Дэвида Карлтона — между его работой и погодой трёхлетней давности.
— Всё нормально. Как обычно. Много головной боли, бумаг, недовольных людей и и меньше выходных, потому что "кто, если не мы"? — он пародирует голос своего боса, и Дэвид слегка — вежливо, бритвенно-остро — улыбается. — Ничего не изменилось за последние годы, только те, что посмышлённей успели сделать карьеру и перейти в другой отдел, но на их место пришли другие. Обычная текучка кадров.
— А вы как же? — Питеру кажется, что над ним смеются, и это иррационально льстит. Любое не равнодушие льстит. Возможно, ему стоит задуматься о визите к психологу, как настаивает жена, но о чём бы он рассказал в кабинете с мягкими креслами или уютным диваном? Не об этом.
— А я тут при чём? — Питер вполне искренен. Нет, он не может назвать себя тупым, но звёзд с неба не хватает, да и вообще… всегда есть те, кто просто хорошо выполняет свою работу на своём месте, но не слишком годится для чего-то другого. Питер хорошо работал на своём месте, и очевидно не тянул большего.
— Вы не кажетесь глупым, чтобы с опытом работы не иметь шансов на рост. Так что?
Голос, то дробящий звуки, как бисер, срывающийся с лески, то сливающий их друг с другом, как капли в непрерывном потоке, ломал что-то под крышкой черепа. Раньше они не разговаривали. Даже "ни о чём". Раньше было легче.
Пальцы небрежно лежащие на запястье второй руки, на которые хочется смотреть. Просто смотреть, как на портреты давно умерших, неизвестных людей, запомнившихся не собственной красотой, а мастерством художников. Карлтона никто не рисовал.
"Я просто хорошо притворяюсь".
— На самом деле, я как сова, — с откровенным смешком признаётся Питер. Карлтон вопросительно приподнимает бровь, и есть в этом что-то убийственное, разрывающееся гранатой в мозгу, пробивая височную кость изнутри. Питер продолжает мысль, поясняет её, чувствуя, как всё становится плохо. Так плохо, как не было никогда раньше, даже когда они с ребятами ждали увольнения с волчьим билетом. — Голова большая — а мозг с горошину.
У Дэвида Карлтона руки, не знающие тяжёлой работы, ухоженные, мягкие, привычные к дорогим перьевым ручкам и, наверняка, каким-то кремам. У них тёплые, как остывающие угли осеннего костра, ладони и прохладные, как речная вода, пальцы. Они пахнут полынной горечью и ванилью, чернилами и миндалём, и Питер, прикасаясь к тыльной, едва тёплой, стороне ладони – Господи прости – губами, мимолётно думает о том, что этот человек весь – яд, что ему идёт пахнуть древним, безжалостным, быстродействующим ядом, что как жаль: от прикосновения к нему Питер не умрёт на самом деле. Всё длится мгновение, может, два, за которые Питер успевает уничтожить себя, а министр вопросительно наклонить голову к плечу. Слегка. Мистер Карлтон забирает ладонь из погорячевших пальцев с вежливым, профессиональным непониманием, которое сродни "простите, отвлёкся, вы что-то хотели сказать?", обрывая любые объяснения или оправдания ещё до того, как Питер придумал хотя бы первое слово. Мистер Карлтон "не заметил", потому что это абсолютно не важно — для него. И это единственное, что на самом деле имеет значение.
Питер чувствует, как стеклянный, раскрошившийся смех на грани восприятия превращается в мелкую, болезненно прорезающую мозг, дисперсную пыль. Чувствует, как она оседает в каждой серой клетке, как проникает в кровь и вместе с ней больной, ярко, остро толкается в бессмысленную, бестолковую фиброзно-полую мышцу, ничего, ничего на самом деле не значащую. Чувствует и улыбается министру почти той же отстранённой — отзеркаленной, украденной за столько встреч — улыбкой. Тебе не нужны объяснения — значит я ничего не буду объяснять.
Чужое равнодушие — милосердно, как рыцарский трёхгранник, входящий между сочленений доспехов, и так же безжалостно.
Со второго этажа раздался какой-то невнятный вопль, потом стук, и министр привычно, устало, до выворачивающей на изнанку боли уютно вздохнул:
— Простите, Питер, я вас, пожалуй, оставлю. Сейчас вам принесут чай, дождитесь его, — и уходит, спокойно, не торопясь, явно не испытывая никакого неудобства от прикипевшего к его спине взгляда. Сколько людей смотрят на него каждый день из года в год? Всегда чего-то ожидая, всегда чего-то желая. Он, вероятно, давно привык воспринимать их как часть воздуха, не придавая большого значения.
Питер остаётся в холле один, ждёт свой чай. Не шевелясь и, спустя минуту, заглатывая горячий, наверняка дорогой и великолепный чай, не чувствуя никакого вкуса, он думает только о том, что обжигающая рот и горло вода кажется едва ощутимой на фоне того, как горят губы, совсем недавно касавшиеся едва тёплой кожи, клеймившей глубже и надёжнее раскалённого железа.
Всё — хорошо.
Абсолютно.
Ничего не будет так как прежде? Да. И ничего не изменится. Потому что всё, что произошло с Питером — только его дело, которое никого больше не касается. Единственный, кого могло бы, сам так решил, а другим Питер — свои яд и гибель — не отдаст.
Вот и хорошо.

Когда новый звонок от Питера на счёт Алистера прозвучал всего полторы недели спустя, Дэвид только закатил глаза к потолку. В самом деле, этот мальчишка никому не может дать спокойно поработать, обязательно потребует внимания себе.
Хорошо, что за ним есть кому присмотреть, пока сам Дэвид занят работой. Без Питера было бы куда неудобнее.

---

Дурацкий мат

Название: Дурацкий мат
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Али Джи в Парламенте
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 036 слов)
Персонажи: Дэвид Карлтон, ОМП, упоминается Алистер Грэхем
Категория: джен, (намёк на преслеш)
Жанр: пропущенная сцена
Рейтинг: PG
Краткое содержание: если предположить, что сцена в финале — это не наркотический бред Али Джи
От автора: откуда вообще это странное мнение, что есть каноны, не сочетающиеся со стеклом?

Карлтон молча улыбается, рассматривая своего гостя, мистера как-то там, который скалится, обнажая зубы, слишком эмоционально и откровенно для того, кто хочет сделать карьеру в политике и оставаться при этом живым и здоровым. Зато для того, кого можно использовать, чтобы создать проблемы одним опасным хищникам, ради интересов других, подходит просто идеально. Интересно, почему пешки никогда не думают о том, что их убирают первыми, а отнюдь не награждают за преданность и старания, как им вечно кажется. Уж сколько, кажется, раз твердили миру...
— Я вас, конечно, не заставляю, — изумительно толстый и скользкий голос медленной удавкой обвивается вокруг горла, но Дэвид чувствует, как черты его лица расслабляются сильнее, приобретая непривычное гостеприимное выражение, которое заставило бы напрячься любого, кто знал его достаточно хорошо. Но никто из таких людей не пришёл бы к нему с подобным разговором. Именно потому, что знали его. — Вы можете сами принять решение, вы разумный человек, все это знают. Я всего лишь хотел рассказать вам про несколько деталей и возможных последствий вашего выбора, вы понимаете…
Дурацкий мат в два хода, о да, Карлтон понимает, о чём ему говорят. И самое восхитительное, самое отвратительное и изумительно жуткое заключается в том, что оба хода он сделал сам. А теперь к нему просто пришли для того, чтобы объявить результат партии.
"Этот мальчик такой неосторожный, вы знаете, мистер Карлтон? Такой неаккуратный. Такой… уязвимый. Вам не будет его жаль?"
Дэвиду — будет.
— Конечно, — Карлтон улыбается шире, чуть обнажая зубы, и без всякого удовлетворения отмечает, что гость его боится. В другой ситуации это оказалось бы забавным, но сейчас не имело никакого значения. Не этот господин принимает решение и предлагает выбор, перед Дэвидом всего лишь говорящая голова. Очень глупая голова и абсолютно ничего не решающая. — Я ведь, как вы там сказали, разумный человек, да?
— Да. Да, именно так, все это знают.
Надо же: все, оказывается, это знают. А о том, что он ещё и опасный, нужно так понимать, знают уже далеко не все? Или расчитывают, что ему потом будет не до мести? Так “разумные” люди с местью обычно и не торопятся.
— Верно, — Карлтон кивает и указывает на дверь. — Думаю, я вас понял, и повторения вашей… как вы выразились, “дополнительной информации” мне не потребуется.
Мистер как-то там встаёт и тут же снова садится, вызывая желание закатить глаза. Дэвид ненавидит суетливость в партнёрах, оппонентах или союзниках даже больше чем проблемы, которые те создают. Даже если речь идёт о том, чтобы уничтожить его… так или иначе. Пусть он оказался в позиция, из которой у него нет удачного хода, но неужели нельзя было прислать к нему кого-то более… более… сдержанного, хотя бы. Дэвид ничего не говорит об интеллектуальности парламентёра, понятно, что никто умный бы к нему с таким идти не согласился, и уважающий себя — тоже, но хотя бы найти кого-то не дёрганного можно было? Неужели это так сложно, и он слишком многого хочет?
— Вы хотели сказать что-то ещё? — поторапливает Дэвид визитёра, мечтая о том, чтобы остаться в одиночестве и обдумать свои дальнейшие действия. После того, как этот фарс закончится так или иначе.
— Да… Да, конечно. Было бы очень разумно с вашей стороны, если вы примете решение, которое… которое…
— Я понял, о чём вы, — Дэвид уже даже не хочет шутить о милосердии и человеколюбии, которые всегда выходят боком (впрочем, пока только выйдут, все последствия ещё в будущем, и можно даже поиграть с собой в игру под названием: "решение пока не принято"). Он хочет, наконец, распрощаться с этим бледным, взмокшим лицом (во имя всех святых, зачем идти в политику, а тем более в “большую политику”, если так боишься человека, на чьём горле затягиваешь удавку?), с нервно-откровенными, злорадно-напуганными улыбками, с этими суетливыми руками и тяжёлыми вздохами после каждой фразы. Есть в конце концов что-то очень несправедливое в том, что Карлтону приходится отвлекаться от крушения собственной жизни на это бытовое раздражение и отвращение. — Назовём это решение разумным?
— Да, так вот, если вы примите это… разумное, — удивленная неуверенность чужого голоса слегка, едва-едва, забавляет Дэвида, — решение, возможно, вас не затруднит никому не сообщать о моих… моих…
Карлтон с интересом щурится, чувствуя, как что-то внутри сгорает, разъедается в кислоте унижения и оскорбления, которое он весь разговор старался держать за границей восприятия. За кого его принимают, в конце-то концов? Они действительно считают, что он мог бы рассказать об этом дешёвом, идиотском (стоит ли поздравить себя с тем, что стал дешёвым идиотом?) шантаже? Вот теперь — да, именно теперь — Дэвид действительно захотел крови. Тонкой струйки крови из простреленного виска того, кто всё это придумал.
— Моих… — кажется, мистер говорящая голова завис то ли сам по себе, то ли под взглядом Карлтона, и теперь никак не мог договорить и убраться уже, наконец, позволив Карлтону вернуться к работе, которую нужно было делать, не отвлекаясь ни на какие личные апокалипсисы.
— Уточнениях? — снова подсказывает Дэвид, стукнув разок пальцами по столешнице, отмечая, что руки у него всё ещё расслаблены. И не дрожат. Хорошо. Никогда не стоит демонстрировать своё состояние, тем более столь низкосортному зрителю.
— Да, именно о них! — раздаётся в ответ обрадованный вопль. Кажется, его собеседник испытывает что-то похожее на приступ облегчения и благодарности. Боже, стыд-то какой…
— Разумеется.
Кровь в висках бьётся оглушительно и горячо, почти лишая возможности думать. Мучительно и невыносимо, но он слишком привык всегда — всегда — себя контролировать, чтобы лишиться этого сейчас. Не из-за такой мелочи.
— Можете идти.
— Спасибо, — как ни смешно, но это звучит почти искренне, мистер как его там действительно рад исчезнуть из этого кабинета как можно быстрее, оставив Карлтона, наконец, в одиночестве, начинённого, как фаршированный перец, осколками и кипящей кислотой, режущими и разъедающими его изнутри.
"Всё хорошо", — беззвучно, одними губами говорит себе Дэвид, прижимаясь лбом к собственному запястью. "Всё просто замечательно".
И это почти правда. Плохой выбор? Не без этого, но, по крайней мере, он у него действительно — действительно — есть, нужно только сделать его и…
"Ради бога, это абсолютно не увлекательная игра, — Карлтон с раздражением льёт в стакан воду из неизменного графина, стоящего на его рабочем столе столько лет, сколько Дэвид себя помнит. — Я знаю выбор. Я з-на-ю его".
Самое ужасное заключается в том, что он действительно понял, что именно выберет, уже в тот момент, когда ему рассказали о том, что Дэвид хочет сделать во время своего визита на Ямайку. Единственное, что его всерьёз интересовало: неужели нельзя было добиться своего проще и надёжнее? Впрочем, сейчас это уже имело мало значения. Так или иначе, крови из виска британского посла (даже не смешно, какой из Алистера посол?) на Ямайке Дэвид не хочет. Абсолютно.

---

Золото

Название: Золото
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  ~~Намари~~,  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (1 042 слова)
Персонажи: Влад Дракула, Мастер Вампир
Категория: гет, преслэш
Жанр: ангст
Рейтинг: G
Краткое содержание: она очень похожа на его жену...

Её волосы — золото, расплавленное солнцем — разметались по подушке, и Влад едва касается их пальцами в нерешительной ласке, не чувствуя за собой права на прикосновение к ней. К лучшей женщине этого мира, к…
— Она не та, — голос Мастера звучит едва слышно, ему не нужно повышать голос, достаточно просто звучать, чтобы его не только слышали, но и слушали. Его нет здесь, Влад уверен в этом, его здесь просто не может быть… во плоти. И всё же он тут, он говорит и его слова подобны яду его крови — отравляют, пропитывают насквозь: плоть, кровь, кость. Невозможно не слушать. Нельзя не услышать. Влад хотел бы, не желающий больше видеть его Бог тому свидетель, хотел, но был не в силах заглушить этот голос, горячим воском втекающий в уши, заглушающий любые другие звуки мира. — Твоя жена умерла, мой мальчик. И эта девочка — не она. Никогда не была и никогда не станет ею, какие бы стихи не читала в унисон с тобой. Не она рисковала будущим своих детей, вкладывая свою ладонь в твои пальцы. Не ради неё ты начал войну и пожертвовал своей душой. Не её ты не смог у…
— Уходи! — мольба (когда-то он умел молиться) и приказ (когда-то он умел приказывать) мешаются в его голосе со смирением (он знал и помнил, что власть теперь не у него), но Мастер тихо смеётся и исчезает, растворяется в ночных сумерках и злых гудках автомобилей, оставляя Влада в одиночестве. Наедине с его собственным, сгоревшим под солнце, сгнившим во тьме, сердцем, медленно и фальшиво бьющимся в груди.
Тонкий шёлк волос жёг его пальцы, и Владу не нужен был чужой, вкрадчивый, как рокот приближающегося обвала, голос, чтобы помнить: он никогда не сомневался в своем праве касаться Мирены с того самого момента, как она ответила ему "да". Даже став чудовищем, проклятым и отринутым небесами, — ни на миг не усомнился в этом праве. Возможно, от того, что он всегда был чудовищем для неё, и она всегда видела в нём человека, не смотря на его прошлое, имя, репутацию. Увидела бы эта девочка в нём человека, доведись ей узнать, кто он такой?

Влад держит её в объятиях, пока она спит, согревая своим тихим дыханием его ключицы, и слышит мерный стук её сердца. Такого юного, наивного, не знающего боли и страха, того древнего, живущего под кожей страха, родом из их с Миреной юности.
— Ты чувствуешь в ней тепло родного дома? — в голосе Мастера любопытства столько же, сколько уверенности, и Влад хочет сжать её сильнее, защищая от этих вопросов, от ядовитых снов, от разъедающего волю — иллюзию, мираж, веру — голоса. — Думаешь, что смог, наконец, вернуться?
Древний сидит — сидел бы, будь он здесь во плоти — в кресле и постукивает по колену бледными пальцами с тёмными, бритвенно-острыми когтями. Воплощение хищной лени и скучающей неги. Нет, он не давит голосом или силой, не заставляет отравленную проклятием кровь закипать в жилах, требуя ответа — подчинения — но Влад всё равно чувствует, как тянет глубоко внутри в ожидании… Чужая власть кажется призраком: не осязаемым и не изгоняемым никаким экзорцизмом. Если уж божий свет не помог, к кому ещё обращаться? Его людей взяли, но он, знавший и понимавший, что делает с самого начала, в здравом уме и трезвой памяти, был отринут испепеляющей, очищающей всё силой. И поделом ему.
— Скажи, мальчик, ты правда веришь, что это — твоя жена, которая вернулась к тебе из небытия?
— Она…
— У неё те же прекрасные и чистые, как родниковая вода, глаза. Те же замечательные золотые кудри, сияющие ярче монет в твоей казне, и ты веришь, что это она?
— Я…
Лёгкое колыхание воздуха, и Влад чувствует, как Мастер встаёт и подходит к нему. Как медленно наклоняется и шепчет, не касаясь холодом своего дыхания его обманчиво тёплой, согретой чужим сном, щеки:
— Она погасла тогда, как тонкий луч, мальчик, потому что ты слишком сильно боялся тьмы.
В следующий миг Влад остаётся один, с всё так же мерно бьющимся в его объятиях сердцем, с дыханием, ложащимся ему на кожу. Она ничего не почувствовала. Ни древнего зла, касавшегося их своим дыханием, ни его страха и беспокойства, ни собственной уязвимости. Она просто не знала, как жесток и безжалостен бывает этот мир. Откуда бы ей?

Он сидит на парапете крыши, подогнув под себя одну ногу, и смотрит на город с задумчивым интересом гурмана перед накрытым столом. Влад останавливается рядом, рассматривая профиль, слабо высвеченный ночными огнями, и пытается вспомнить, что же он хотел сказать, когда шёл сюда.
— Ты оставил свою принцессу?
— Нет.
Не свою. Не принцессу. Он даже не может точно объяснить, к чему относится его "нет", но точно не к "оставил". Только пояснений, кажется, и не требуется. Для него всё с самого начала было очевидно. И, вероятно, забавно. А, возможно, Влад переоценивает заинтересованность древнего зла, вновь обретшего свободу и так ничего и не сделавшего с этим миром.
— А зачем? — отзывается на его мысли Мастер. — Люди прекрасно справляются сами, верно? Беспамятные, неблагодарные, слабые… ты ведь видел их?
— Не все таковы.
— Другие погибли. Почему-то сильные люди так часто погибают по вине слабых, да, мальчик?
Влад подходит к нему и садится на крышу, опершись спиной о парапет.
Нет — вот, что он хотел ответить, но ответ застревает в горле. Не потому что он не верит в него, только потому, что он не хочет спорить с голосом, отравляющим его вернее проклятой тёмной крови. Не хочет или не может, он уже сам не может определить. Слишком давно — века назад — это стало одним и тем же. И в ответ на это молчание его макушки касается холодная — одобряющая — ладонь. Так касаются смышленого ученика, пса, выполнившего команду, служки, которому жаль доплатить лишнюю монету в награду, когда можно обойтись мимолётным вниманием. Он помнит, как сам касался так, помнит насколько велика была пропасть между ним и теми, к кому он так прикасался, помнит и молчит, недвижимо принимает тяжесть чужой ладони на своих волосах. Соглашается с неравенством.
— Пей.
Влад смотрит на протянутое ему запястье с тонкой, просвечивающейся кожей, под которой вились тёмные вены, полные древней злой силы, тьмы, что он принял когда-то, в надежде исправить ошибку, которую совершил. Когда не отдал сына брату? Когда посмел пожелать о семье, которой будет дорожить? Или ещё раньше, когда задержал взгляд на чистом, сияющем, бесценном золоте её волос, положив начало пути, на котором она нашла свою смерть?
— Я не хочу.
Ответом ему было молчание, в котором он слышит и "я знаю", и "мне всё равно", и "что с того?". Слышит, как этот голос беззвучно отвечает ему: я не предлагаю, мальчик.
Он ведь уже согласился, верно? Давно и на всё.

---

Лапка

Название: Лапка
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (1 144 слов)
Персонажи: Влад Дракула, Мастер Вампир
Категория: джен, преслэш
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: Праздники существуют для того, чтобы дарить подарки

Праздники существуют для того, чтобы дарить подарки друг другу. Мастер считал это забавным предрассудком, пережитком человеческой зависти к богам, требовавшим на праздники подношений и жертв, но у Влада было другое мнение на этот счёт. Для него праздничные подарки — память о человеческом прошлом. Не том, которое закончилось, когда он принял в себя тьму древней крови, а о том, которое закончилось, когда он ступил на землю османов. И пусть последнего из тех, кого он хотел бы порадовать, ему нельзя теперь даже видеть, если он не желает навлечь на него беду, всё равно, его взгляд в преддверии Рождества невольно задерживался на товарах, которые могли бы стать неплохим подарком.
— Ты всё ещё цепляешься за своё человеческое прошлое, — шепот Мастера за его спиной вползает в уши, как ядовитый туман с болот.
Влад закрывает глаза и считает про себя. Раз, два три.
— Вас это не касается.
Четыре, пять, шесть.
Вот оно, чудовище, которое причина и вина всему. В это легко верить, всегда легко обвинить древнее зло в своих бедах. Его люди поступили так же, узнав, во что он превратился. Но правда, самая больная, жестокая и грязная, заключалась в том, что причиной всех бед была самая человечная из всех жажд — жажда власти и силы.
— Твои попытки оставаться с ними, оставаться таким же, как они — не принесут ничего, кроме новых разочарований.
Семь, восемь, девять.
— В людях?
Древний ошибается. Он так давно не помнил биения сердца в своей груди, что просто не может понять его. Однако отчего-то не спешит приказывать младшей крови, тратит вместо этого время на разговоры. Влад знает зачем и почему. Он чувствует в древнем вампире тот же яд, что течёт в нём самом, отраву, что проникает в вены каждого, кто причастился власти. Вряд ли что-то изменилось за те тысячелетия, что разделяли их рождения: всегда нужны те, кто пойдут за тобой. Влад знал о том, как приручаются люди — осторожнее и проще диких зверей — и не желал идти на поводу у древнего, выпущенного им на волю, чудовища.
"Я знаю правила этой игры. Я не проиграю".
— В людях? — переспрашивает Мастер, кажется, удивлённо. — Помилуй, что нового ты можешь о них узнать? Что такого нового, что внезапно могло бы открыть тебе на них глаза? Полагаю, ты уже насмотрелся на них, в самых неприглядных их формах и видах, чтобы никакая низость их не могла тебя поразить. Я говорил не о людях, мой глупый мальчик, я говорил о тебе. Попытка остаться человеком, не будучи им, принесёт тебе столько разочарований в самом себе, что ты станешь не моим слугой — моей вещью, только ради того, чтобы не думать больше, не принимать решений и не нести на своих плечах ответственность за свою слабость.
Влад дёрнулся, как от удара. Это была не угроза — обещание.
— И что тебя в этом не устраивает? — разве так не было бы удобнее и легче? Зачем отговаривать того, кто сам идёт по нужному тебе пути?
— Мне нужен слуга, а не трость, годная только на то, чтоб отгонять ею бездомных дворняг. Но, — голос замер, застыл на ноте, впитавшей в себя обещание лучшего и снисходительность, — ты освободил меня из той скучной пещеры, а я умею быть благодарным. Если ты желаешь стать моей вещью, так и быть, я не буду тебе мешать. Но подумай, этого ли ты хочешь.
Мастер обогнал Влада, застывшего на полушаге, и, пройдя полквартала, обернулся к нему:
— Как, говоришь, называется этот праздник?
— Рождество Христово.
Древний улыбнулся одними губами:
— Вот как. Люди забавны, Влад, раньше в этот день праздновали рождения Митры, и свет новорожденного непобедимого солнца жёг нас, как раскалённое пламя, до самых костей выжигая тьму, что струится по нашим с тобой жилам. Прошли века, и этот день стал будить в тьме человечность. Как думаешь, какой из божественных праздников опаснее для таких, как мы?
Он стоял неподвижно и смотрел на отравленного им князя спокойно и серьёзно, будто действительно ему был если не важен, то интересен ответ, а Влад вдруг почувствовал, как старо и как на самом деле одиноко стоящее перед ним чудовище. Не просто не осталось никого из живых и мёртвых, что могли бы разделить с ним память. Даже его языческие боги покинули эти земли, не сохранившие памяти о них.
— Я не знаю.
Мастер улыбнулся:
— Забавно. Лови, — одно неуловимое движение кисти, и во Влада полетело что-то мелкое и явно неопасное для жизни. — Раз уж ты всё не простишься с человечностью: с праздником, глупый мальчик.
Влад сжимал в ладони мягкую, почти ластящуюся шёрсткой кроличью лапку, отделанную обжигающим кожу серебром. Сжимал, не обращая внимания на жаркую, острую боль в руке. Подарок на Рождество (Христово или Митры?). Амулет, приносящий удачу. Серебро, отвращающее нежить. Мозаика не складывалась, рассыпаясь на мелкие осколки.
— Зачем?
— Человеческие праздники существуют для того, чтобы дарить друг другу подарки, — повторил его слова Мастер. — Даже если ты не можешь их подарить, ты всё ещё можешь их получить. Верно?
— Зачем?
— Тебе потребуется удача. Попытаешься ли ты остаться человеком или смиришься с реальностью и собственным выбором — не важно. Запомни, — голос древнейшего из вампиров упал до неразличимого человеческим — Влад уже не был человеком — слуха, — их мягкость и доброта, даже если ты встретишь тех из них, кто на неё сподобится, всегда будут жечь тебя серебром, калёным железом, новорожденным светом Митры.
— Мой бог велит спасать души.
Мастер улыбнулся:
— Тогда иди, — он кивнул в сторону храма, из башен которого слышался колокольный звон. — Вернись к нему, если хочешь спасти свою душу, я не буду держать.
— В самом деле?
—Ты сам ушёл из света ко мне, глупый мальчишка. Дважды. Разве я заставлял тебя? Ты сам пришёл и просил меня о тьме, — в голосе, наполнявшем собой зимний воздух, не было ни злости, ни насмешки — лишь древняя, непоколебимая, равнодушная уверенность и знание. Понимание, не тронутое ржавчиной сопереживания. — Полагаешь, что всё ещё достоин света?
Десять, одиннадцать, двенадцать…
Влад возобновляет мысленный счёт, не задумываясь, не отдавая себе в этом отчёта. Только для того, чтобы остановить неоформленное, бесцельное злое движение, зарождающееся в груди (метнуться вперёд, чтобы ударить? броситься назад, чтобы сбежать? у этой злости не было цели, не было адресата).
— А это не так?
Мастер отворачивается от него и продолжает путь вперёд по улице:
— Откуда мне знать? Солнце очищает плоть, а не душу. И мне нравится моя жизнь.
"Тебе придётся самому решать, дурак, — слышит Влад непроизнесённое. — Решать и жить — не жить — дальше с этим решением".
Чудовище, вышедшее из древней тьмы, чудовище, чувствующее ток живой горячей крови в окружавшей его живой плоти, как моряк чует море, чудовище, помнившее мир, знавший лишь языческую ересь, было достаточно жестоко, чтобы не помогать разрешить сомнения. Даже в выгодную ему сторону.
Влад разжал руку и посмотрел на лапку, лежащую на его обожженной ладони. Подарок. Амулет. Угроза.
Нет, шутка, почти невинная, пугающе безобидная. Можно придумать сотню смыслов и десятки объяснений, но всё это будет самообманом. Тому, кто пережил целые цивилизации, всего лишь было забавно. Ничего более. Что ж, Влад пережил собственную жизнь, смерть — как было бы хорошо, если бы только одну — и сердце, кажется, этого хватило для того, чтобы услышать чужой беззвучный смех через разделяющие их тысячелетия.
Он повесил лапку на шнурок и одел на шею, спрятав под одеждами. Так же, как когда-то прятал под ними распятие. Амулет. Подарок…
Напоминание.

---

Жрица

Название: Жрица
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: драббл, (1 078 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романтика
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.

И не вздумайте дернуть крест-накрест рукой:
Вам же нравится пропасть — так рвитесь за мной,
Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы.
Сергей Калугин и Оргия Праведников — "Танец Казановы"

Её лепили из месопотамской глины и жара ночных костров, когда-то давно, на заре времён, чтобы потом бросить в современность, с её тусклым и серым фонарным светом, неоновым глянцем и убогой, блёклой дешевизной бетонных коробок.
— Ты родилась не в своё время, — шепчет Сардо ей, сидя у изголовья её постели призраком, зыбким силуэтом, мороком. — Тебе бы подошли иные века и иные тысячелетия, красивая.
— Ты умер, — её шепот — заговор, напев матерей, отвращающих зло от колыбелей детей, чары, полные хмеля и мёда, пьяного, как первый летний жар. — Он убил тебя.
— А я — тебя, — Сардо улыбается. Демон, пришедший за ней из нижних миров. Мёртвый, вернувшийся вопреки всем законам мира к ней. Мужчина, пришедший к своей женщине. — Но вот она ты, а вот — я.
— Сон.
— Я снюсь тебе, красивая? Мне приятно, — его ладонь опаляюще горячая, как горнило, в котором плавятся самые крепкие из клинков; как лавовое безумие, прорывающееся сквозь тонкость земли, лежит на подушке, не касаясь густой ночи её волос, не прикасаясь к ней даже случайно. Даже невинно. — Ты мне не снишься.
Ей должно быть всё равно, что снится или нет демону, чьи пламенно-жаркие руки обагрены её кровью. Но они оба знают, что отчего-то — нет.
— Ты не можешь быть здесь, — она опускает ресницы, скрывает медью век шоколад взгляда, и Сардо наклоняется над ней так, что его слова дыханием — тёплым и влажным — ложатся ей на глаза: обжигающими монетами — данью Харону.
— Тогда где же я, красивая? — он материален, как только может быть злой дух, он телесен и он здесь. С ней. Правда, которую можно отрицать, но нельзя опровергнуть.
Она ускользает от его близости, встаёт с кровати — стараясь не касаться его, вопреки своим же словам, что его здесь нет — и тонкая простынь сползает на пол, обнажая гладкость кожи и мягкость линий тела. Не живая женщина — сейчас, здесь, в этой ночи — но статуя, в которую вдохнули жизнь на краткое мгновение. Между мигом и веком нет разницы для того, кто помнит первых фараонов и царей вавилонских.
— Ты…
Её голос: шелест трав под первым весенним ветром, плеск прибоя в самый безоблачный штиль, рокот дальних горных обвалов. Сегодня вся она — земля и магия, чары и глина. Сегодня она не человеческая дочь.
И Сардо протягивает руку, касаясь пальцами — невесомо, как крыла бабочки — её плеча, прослеживает — прикосновением, как ножевым краем — каждый — не пропуская — позвонок. По этой глине когда-то — между древних рек, на заре рассвета — клинописью выводили древние заклинания забытые ныне. Но за годы, века всё истёрлось, обратилось в прах, было обменено — на человечность. Неравноценно.
Неравноценно ли?
— Красивая, — повторяет он, и пальцы его прижимаются к оставленному им же шраму, обжигают, как метят, своим прикосновением. — Не в тот век родившаяся.
Светотень на её коже — мозаика древних храмовых стен, китайская роспись по шёлку, текучее движение ртути по бронзе. Плечи античных статуй, овал лица, выведенный по холсту творцами Романтизма, невинная — искушающая — обнажённость Возрождения, мерцающая лунным светом. Старинная красота, древняя, как разрушенная башня, как великий, нитью тканный, путь, как первые опустившиеся на дно корабли.
— Ты, — она оборачивается, смотрит в глаза — тёмная, бликующая бездна — и смотрит в него с той неотвратимой безжалостностью и состраданием, с каким только женщины — повитухи — порой смотрят, решая, кого им спасать. — Ты.
— Я, красивая. Я снова снюсь тебе?
Сардо улыбается, как лукавые статуи богов, объявленных демонами, улыбаются людям, забывшим и незнающим.
— Ты умеешь приходить во сны, — он чувствует, слышит: стук сердца в её груди — ритм барабанов индейских шаманов — гул крови, пульсирующей по венам — низкий вой карпатских трембит. — И ты пришёл в мой, призраком. Мертвецом. У тебя нет власти надо мной, Нумспа.
— Зачем она мне?
Это не вопрос, это согласие, и от него толкается в груди — её, он слышит, чует, как акула чует каплю крови в воде — и сжимает рёбра. Люди приходят к демонам век за веком, чтобы чувствовать нужность, уверенные, что их души — бесценны. И продают, разбазаривают их по дешёвке. Сардо опускает ладони на выступающие лопатки — там, под ними, ангельские крылья, не данные людям — и греет её тёплую, как свежий хлеб, кожу жаром своих рук, касается дыханием растрёпанных ото сна волос:
— Разве я пришёл за властью над тобой, красивая? Разве похоже это на власть?
Она поворачивается одним мягким, кошачье-текучим движением, и его ладони скользят по гладкой спине, опускаются на талию. Он по-своему деликатен. И смотрит ей, определённо, в глаза, в которых клубится тьма первого дня творения, не знающая ни зла, ни греха. Пока что.
— Ты… — в её устах это звучит как имя: интонации и тяжесть выдоха, падающего на прохладный пол тяжёлым бархатом. Она делает шаг к нему, вплотную и это не близость — требование отступить. Сардо садится на только что оставленные ею простыни. Там, сзади, сокрытый ночной тьмой — такой понимающей, такой ласковой и к добру, и к злу— спит Избранный, возлюбленный и любящий, он там, за его спиной, но она — любящая и любимая — смотрит в прозрачные, как тронувшийся лёд, глаза того, кто был её смертью.
— Люди смертны, красивая, — он протягивает ей раскрытую ладонь — приглашение — и она вкладывает в неё свои пальцы, как вкладывали средневековые девы ленты в окованные латными перчатками руки своих рыцарей — принимает. — Он вернул тебя на этот раз, но ты всё равно идёшь к смерти.
“Ко мне”
У её гибели было имя, и плоть, и голос, вибрирующий в её груди, как струна. У её гибели — дыхание, смешавшее в себе ядовитый жар вулканов и ледяную, кристальную безжалостность полюсов. У её гибели — молочные пальцы, удерживающие её спину на весу, когда она опускается к нему.
В древних храмах не различали богов и демонов. В самых древних — не знали демонов, лишь тех, что владели силой, недоступной смертным. И люди почитали их, а они сходили к жрецам и жрицам, и кровь земная мешалась с кровью иной, а дыхание, отмеченное близкой смертью с исполненным вечной жизни.
— Я не почитаю тебя, — её голос тонет, растворяется в его волосах (отгорающее солнце, остывающая сталь, луговой мёд), но он слышит — конечно же. И смеётся в её губы, как смеются далёкие горные грозы, обрушивающие сели на беспечные долины.
— А я тебя — да.
И золото, растворённое в её крови, питает его, как её — воздух, солнце, вешние воды. Древняя правда, которую ведали жрецы зари времён, а после узнали и те, кто снисходил к ним: почитаемый — дарит, почитающий — одаряем.
В эту ночь — здесь, сейчас, в его руках и под его дыханием — она не дочь человеческого рода, но — жрица, впитавшая искристую силу древних богов, аватара жизни, которую не постигла сама. И он пришёл к ней, во сне ли, в реальности ли, пришёл, потому что жаждал золотого света, сокрытого в ней, потому что она сама — в смертности своей — сошла к нему.

---

Птицы на плечах

Название: Птицы на плечах
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: мини, (2 015 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Ки Нанг
Категория: гет
Жанр: романтика, пропущенная сцена
Рейтинг: G
Краткое содержание: Когда-то старуха, живущая напротив её семьи, сказала ей, что демоны стремятся завладеть сердцами и душами людей, и никогда не отдают добычу назад, скармливая её злым птицам, что сидят у них на плечах.

Я, как и все, уродилась на этой земле, а он
Пришёл издалека
Я, как и все, от дождя укрывалась зонтом, а он
Разгонял облака
И жил он, как дьявол, а умер, как бог на кресте, а я
Лишь теперь поняла
Кем я была ему,
я была ему
Кем я была ему,
кем была ему
Кем я была.
Екатерина Болдырева — "Кем я была"

Ки собирает волосы в пучок привычным, плавным, женственным движением, и Сардо, устроившийся в кресле, думает о том, что она красивая, эта девочка с шоколадно-тёмными волосами и ореховыми глазами. Такая нежная, что и не подумаешь о том, что перед тобой один из лучших бойцов мистического мира, если не знаешь об этом заранее. Скоро она станет лучшей из всех, и ещё более нежной.
— Уходишь?
Она плавно поводит плечами и смотрит на него в отражении почти осуждающе:
— А ты предлагаешь остаться? — бархатному голосу, ластящемуся к его слуху, как никогда идёт мягкая ирония.
Сардо встаёт, подходит к ней со спины и обнимает за плечи, в которых под шёлком кожи чувствуется сталь мышц, и это возбуждает больше платья, облегающего идеальную фигуру. Сила, неброская, но осознанная — всегда красива, какая бы эпоха ни проходила за окном.
— Предлагаю. Оставайся.
Ки опирается спиной о его грудь, льнёт к нему мягкой лентой и улыбается зеркалу с юношеским лукавством:
— Нет, Сардо, — его имя она чеканит по своему голосу, выделяя каждый звук. — Не стоит.
— Потому что я демон?
— И поэтому — тоже.
Они познакомились несколько месяцев назад, совершенно случайно, и почти сразу узнали друг в друге демона и посвящённую, однако драться на многолюдной площади без повода было слишком неуместно, даже с его точки зрения. А на следующий день он встретил её после пар и предложил проводить до общежития, Ки, о чём бы ни подумала в тот момент, не отказала.
— Боишься, что твои наставники узнают?
— А ты?
Она оттолкнула его бедром, и Сардо отступил, позволяя ей пройти мимо него к двери. Зачем удерживать женщину, если она вернётся, будучи отпущенной на волю?
— А я — нет, — честно ответил демон пустой комнате, возвращаясь в кресло, чтобы прочитать утреннюю газету. Шефу было абсолютно всё равно, с кем он проводит ночи: с шлюхами, студентками, монашками, посвящёнными или извращается с какими-нибудь козликами. Всё, что имело значение в его мире — выполненное задание, а развлекаться каждый мог как пожелает. Впрочем, козлики всегда казались Сардо малопривлекательным выбором, когда по земле ходит столько красивых людей.

Спустя три года они сидели в креслах друг против друга, и Ки, закинув ногу на ногу, особенно красивая в молочно-белом платье и коралловых бусах, вертела в пальцах бокал с красным вином. Со времени их знакомства подростковая угловатость, которая сохранялась, исчезла окончательно, и теперь она напоминала северную кошку, плавную в каждой линии своего тела.
— Завтра вручение дипломов, — она то ли сообщала ему давно известную новость (Сардо даже раз помог ей с поиском литературы для диплома), то ли размышляла. Он догадывался о чём.
— Поздравляю?
— Я собираюсь вернуться домой, — она подняла на него выразительный взгляд тёмных глаз, и Сардо заинтересованно улыбнулся в ответ. Нежелание Ки сказать прямо выглядело по его мнению очень мило. Именно так, как и должны выглядеть молоденькие девушки.
— Это замечательно.
Ки вздохнула и поставила бокал на стол:
— Ты ведь понимаешь к чему я веду, да? — в её голосе обвинение в чём-то таком банальном, вроде жестокости.
— Нет.
Разумеется он понимал, и даже не скрывал этого. Однако понимающий, участливый демон — это что-то сродни анекдоту.
— Боги… как я с тобой могла связаться?
— С открытыми глазами, Ки, как же иначе?
Это была чистая правда, и именно этим она его и привлекла на целых три года. Случайных связей у него за жизнь были сотни, но обычно его принимали за простого смертного. Очень состоятельного, но всего лишь человека, не осознавая опасности знакомства с ним. Совершенно другое дело смотреть в тёмные, как угасающий закат, глаза, в которых ты видишь искру настороженности и знания.
— Да, — она на мгновенье опустила глаза, будто собираясь с силами, и тут же снова посмотрела на него. — Это последний вечер, Сардо.
— Договорились, — он расслабленно откинулся на спинку своего кресла. — У тебя странное выражение на лице. Ты обиделась, что я не стал спорить?
— Я не верю, что всё так просто.
Наверное впервые за эти три года в её голосе послышался страх. Изумительно.
— Чего ты боишься, Ки? — Сардо протянул руки и сжал пальцами тонкое запястье с быстро бьющейся жилкой.
— Я не боюсь тебя.
— Ки… Ки, ложь — оружие демонов, а не посвящённых. И это последний вечер, когда эта ошибка пройдёт для тебя без последствий, — Сардо потянул её ладонь к себе, прижался губами к выступающим руслам вен. — Так чего ты боишься?
— Я не обязана тебе отвечать, — её голос звучал сдавленно, не от страха, уже нет, от сдерживаемого желания и… сожаления. Да, именно сейчас она понимает, что это действительно их последний вечер.
— Безусловно, Ки, — Сардо улыбается ей, когда она встаёт, чтобы, сделав один короткий шаг, оказаться у него на коленях. — Безусловно.
— Мы станем врагами в будущем, — прошептали мягкие губы ему на ухо, почти беззвучно, как будто в надежде остаться не услышанной.
— Не обязательно, детка, — Сардо погладил её по выгнутой спине, как ласковую кошечку. — Скорее всего, мы никогда больше не встретимся.
— Нет, — её голос впервые за вечер зазвенел сталью. — Я знаю: мы станем ими.
Вот значит как. Предвиденье и предчувствие посвящённых, любимцев богов, отличалось от демонических предсказаний, но было не менее надёжным.
— Я убью тебя, детка?
— Да.
Никогда ему не понять тех, кто вручил свою жизнь богам. Девочке следовало если не бежать от него, то убивать его, хотя бы попытаться, пока есть такая возможность. Вот к чему этим детям любые дары небесные, если они так ими распоряжаются?

— А как этот… Нумпса?
— Нумспа. Сардо Нумспа, — внутри что-то дёрнулось, забыто и больно, от звучания его имени. От того, что собственные губы снова, спустя столько лет, произносили его. Так же, как тогда, когда горячие — адское пламя в демонической крови — ладони лежали на её плечах, а вкрадчивый голос влажным дыханием оседал на шее. Как давно это было, будто в другой, не её, жизни. — Он вполне реален.
Она могла бы рассказать этому мальчику (кажется, он старше её, или нет, с каких-то пор ей кажутся мальчиками все) о реальности, пронизанной рыжеватым светом камина, наполненной вибрирующим в груди голосом и запахом лаванды и мяты, многое из того, что не стоит знать Избранному.
Ки запахивает кофту плотнее, чувствуя жар предвкушения от знакомого имени, не стёршегося из памяти не смотря ни на что, и холод смерти, застывшей на её пороге. Он вернулся в её жизнь, он украл Золотое Дитя, они стали врагами. Её предчувствия, неясные и зыбкие, как отражение луны в воде, не обманули её, хоть она и надеялась на обратное.
Правда ли?
Он убьёт её, убьёт, она знает, как знает и то, что к ней демон не придёт сам.
"Это последний вечер", — она сама так сказала.
— Ты тоже была там и говорила вещи вполне реальные.
Боги, серьёзно? Почему избранному не посмотреть на кого-нибудь другого? На кого-нибудь из тех, кто не касался демона по доброй воле и не раскаивается в этом.

— Ты обещал мне, — она произносит это в молчащую трубку, набрав номер, не глядя на циферблат. Случайный набор, вряд ли она могла угадать, боги, Ки даже не уверена, что у Сардо есть телефон, но магия действует не по тем же законам, по которым работает техника: в магии всё решает вера. — Ты обещал мне, Сардо.
— А ты произносишь моё имя так же, как раньше, детка, — его голос остался таким же, до последнего обертона, не изменившись ни на ноту. У неё скручивает внутренности спазмом: память, сожаления, ностальгия. На какое-то мгновение ей кажется, что ему — именно ему, демону, когда-то обнимавшему её, демону, который убьёт её, — она могла бы рассказать, как устала. Устала от чувства, что никому кроме неё не нужны поиски несчастного ребёнка, виноватого в том, что он родился как чудо. Перед демонами, которые жаждут уничтожить его, до того как он станет опасен. Перед людьми, которые ждут от него спасения, не желая помочь ему в ответ ничем.
— Сардо…
— Если ты хотела попросить за ребёнка, то мой хозяин настаивает на его убийстве, не желая удовольствоваться одним лишь заточением, — в голосе этом, смертельно опасном, вместо полагающегося злорадства — лёгкое сожаление, разбавленное привычной уютной насмешкой над ней, вечной девочкой, как будто рыжий демон действительно предпочёл бы оставить Сострадание в живых, лишь изолировав от мира людей.
"Почему, Сардо, почему из всего мира, кроме меня не всё равно только тебе, враг мой?"
— Я… не об этом.
— А о чём же, Ки? — он посерьёзнел. Он обещал ей, да. Одно желание в качестве подарка в их последний вечер. И всё, на что ей оставалось сейчас уповать: что он не нарушит данного добровольно слова. — Говори.
— Избранный не хочет… нет, он не понимает насколько серьёзна его миссия.
— Ты уверена, что тебе стоит говорить мне об этом? — он улыбается там, затерянный среди людей и бетонных коробок, она чувствует это по его голосу.
— Ты и сам это знаешь, Сардо, ты встречался с ним.
Несколько секунд в трубке висела тишина, полная — Ки чувствовала это — сожаления о противнике, который так и не стал настоящим. Демоны любят войну, любят врагов и кровь, как дети любят качели.
— Да, Ки, я видел его, он безнадёжен до тех пор, пока сам не захочет сражаться по-настоящему.
— Помоги мне с этим, Сардо, — она привычно, как много лет назад, чеканит его имя. — Моё желание.
— Детка… — растерянно тянет демон, и Ки почти видит, как он запускает пальцы в свои волосы. — И что же мне с ним нужно сделать по-твоему? Поговорить?
— Убить меня, — она ровно, как будто просит купить хлеба, как будто эта просьба естественна, как дыхание. "Я не хочу умирать, Сардо, я не хочу, но кому ещё есть дело до этого ребёнка?" — Так, чтобы это стало его личным делом. Он…
— Любит тебя? Сочувствую.
— Не стоит.
— Ему, детка, ему, а не тебе, — с каким-то непонятным ей, тяжёлым вздохом уточнил Сардо. — Ты просто не умеешь выбирать мужчин.
— Ты был моим первым.
— О чём и речь. Я приду на рассвете. Уж постарайся не увернуться, ладно?
Ки прикрывает глаза и чувствует, как по щеке пробегает тяжёлая, крупная слеза. Боги, боги…
— Спасибо.
— Не за что, малыш.

За прошедшие годы с их последней встречи Ки стала красивее и сильнее, а ещё вокруг неё, как рыцарский панцирь, застыло начавшее трескаться одиночество, и было что-то бессмысленно символичное в том, чтобы убить её именно теперь.
Сардо забрал у слуги арбалет до того, как тот успел вовремя выстрелить в Избранного и прицелился получше, ровно настолько, что бы Ки успела отважно и самоотверженно прикрыть его собой от арбалетного болта.
"Знаешь, я полагал, что ты воспользуешься моим подарком для того, чтобы изменить своё предсказание, а не воплотить его. Но иногда, изредка, люди бывают действительно интересными. Хотя и немножко глупыми…".
Он ушёл, оставив людей наедине друг с другом. Демоническая деликатность именно такая: убить любимую на твоих глазах и позволить обменяться прощальными словами без свидетелей. Сардо и так знал, что будет сказано.

Ки устало прислонилась к стене своего маленького съёмного жилища, и вдохнула почти выветрившийся запах благовоний с одежд. Всё закончилось, и впереди её ждала обычная человеческая жизнь с Избранным, снова ставшим всего лишь одним из людей, таким же, как и все прочие. Мысль об этом приносила облегчение, пьянящее, и лёгкое разочарование, отрезвляющее, и, качаясь между этими двумя чувствами, Ки ощущала равновесие, к которому стремилась много лет.
С того самого "их последнего" вечера.
"Я убью тебя?"
"Да".
А я — тебя.
Ки не лгала ему, нет. Она и сама не знала, как именно сбудутся её предчувствия. Не знала, что именно её желание — и его обещание — исполнят обе смерти. Просто для неё — не окончательную, потому что она человек, потому что Золотой Ребёнок послан в мир спасать людей. Но она не знала, она действительно не знала тогда, что переживёт свою смерть.
На столе лежал конверт, подписанный знакомым летящим почерком, и сердце в груди дёрнулось. Больное, глупое сердце, которое она так и не вылечила, ни временем, ни Джеррелем, ни смертью. В конверте вместо письма лежала короткая записка:
"В следующий раз, детка, формулируй желания чётче. Тебе следовало самой попросить о времени для мальчишки".
А с обратной стороны:
"А, и сделай что-то с моим влиянием на тебя, Избранные богов не совершают чудес ради мести, только ради спасения других. Это так, на будущее".
Ки обессилено опустилась на пол. Когда-то старуха, живущая напротив её семьи, сказала ей, что демоны стремятся завладеть сердцами и душами людей, и никогда не отдают добычу назад, скармливая её злым птицам, что сидят у них на плечах. Но ни в каком кошмаре Ки не думала, что на плечах Сардо будут сидеть Вина и Раскаяние.