Luna125, здравствуйте, очень рада увидеть у себя)) Что привело ко мне?

---

Да, я ж хотела поговорить.
Дракула. Выбор сделан давно.
Я это кино смотрела даже в кинотеатре и от начала до конца. И вот пока с кем общалась о нём, сложилось ощущение (может, я не права), что народу в целом кино не оч, но или им ГГ зашёл, или Мстер Вампир в исполнении Дэнса, а я, как обычно, ещё при просмотре впились в Димитру с разбега и чуть из кинотеатра не ушла, когда его убили. В результате Димитру никто вообще вспомнить не мог, почему, как, что вообще не так со мной?! А у меня есть ау-фанон, что если бы Димитру дожил до конца фильма и тоже получил кровь Влада он бы не стал нападать на его сына, он бы тоже его защищал и одобрил бы решение своего князя с солнышком. Потом мне захотелось, чтоб мастер добрался и до Димитру, я подкрутила канонные ТТХ и написала драблик. А потом он случайно стал миди, не совсем поняла, как мы с димитру до такого докатились. И почему, если в процессе качения я хотела печального юста Димитру по Владу, в итоге получился джен про мастера с Димитру с трудноуловимым залипанием мастера на Димитру.
Вообще, очень забавно, я с одной стороны не слишком хочу курить и падать в этот канон, с другой стороны там есть Димитру, а с ним я бы хотела ещё некоторое количество травы. Диллема

Последний киногерой. Пыль.
У меня в голове вертелось три слова: пыль, репит и соль. И с этими словами я очень хотела фикло, поэтому пошла писать, и как-то сразу поняла, что кажется это будет моё миди, чтоб оргминимум закрыть, так хорошо мальчики начали говорить. Опять же забавно, что вообще-то, оформившаяся идея по этому канону у меня была другая, но та не написалась, а эта - да и при том легко и достаточно быстро. Стоило сделать волевое усилие и открыть ворд и текст шёл сам собой, даже думать особенно не надо было. Наверное, его даже можно считать текстом-обоснуем к той, ненаписанной идее, но это не точно. Мне до сих пор очень смешно от ощущения, что я написала все три низкорейтинговых миди, как джен так, будто хотела сама себе сделать ситуацию в которой зашиперила бы героев. Даже преслешем это назвать не могу.

Золотой ребёнок. Взгляд на память.
Главное ОТП этой зимы вообще-то, но этот текст был скорее очерчиванием примерных рамок канона, которые я потом буду искажать и всё-такое. Я и так-то, имхо, пошла у себя на поводу, и дала мальчикам слишком много времени на их дружбу, но в своё оправдание могу сказать, что сделала так с самого начала. Вообще-то, как и "Выбор" "Взгляд" сначала был драбблом, последней сценой уже собственно убийства. Я его написала, а потом через несколько дней посреди ночи от того, что увидела начало. И понеслась...

Золотой ребёнок. Это же ты.
В некотором смысле я этот текст чуть-чуть ненавижу. Не потому что рейтинг, не потому что писался тяжело, не потому что что-то не так, а потому что когда я его почти дописала у меня сломалась мышка и в попытках её оживить убился почти весь текст кроме первых 6-7 сотен слов. Как я орала... Матом. Письмено. В капитана. Объясняла, что не будет никакого миди, нахуй выкладку и я всё, я бобик и у меня пузико, которое нужно гладить, а не вот это всё. День ввыкладки, ко мне гости пришли, дети табором бегают по дому. Часто ли вы пишете рейтинг когда с боку дети играют в машинки, а в двух метрах сидит мама и гостья и ты с ними обоими разговариваешь про фитнес и литературные направления?
Тем не менее, клиническая смерть, должна признать, пошла на пользу, сделав его лучше, чем при жизни. Но какое, мать его приключение это было!

---

Это же ты

Название: Это же ты
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (4 275 слов)
Пейринг: Сардо Нумспа / Второй Золотой ребёнок (Справедливость)
Категория: слеш
Жанр: романтика
Рейтинг: R
Краткое содержание: Кажется, Сардо не знает, что ему ответить. Или не хочет произносить то, что приходит ему на ум. Вместо этого он медленно перебирает его волосы и греет своим дыханием чёлку, и Сэр-ги думает, что быть человеком — хорошо. И людям это тоже, наверняка, нравится куда больше, чем попытки стать богами или демонами.
Примечание Сэр-ги - золотой по-тибетски
Предупреждения: присутствует ксенофилия
От автора: с особой благодарностью  Хозяйка Маленького Кафе и  astrella, которые терпели мои несвязные истерики в начале этого текста. Мне стыдно, но я вас всё равно очень благодарна.

Вечерний воздух густой, как мёд, тёплый подобно парному молоку и солённый, словно кровь, разведённая в пригоршне морской воды — горчит на корне языка, режет глаза. Здесь, на холме между храмом и деревней, никогда не бывает истинной тишины, но Золотой Ребёнок — титул вяжет рот полынной нотой — не нуждается ни в тишине, ни в покое, ни в благочестии монастырских молитв.
— Ты опять сбежал от своих нянек, — Сардо — пепел, земляничная кислинка, мятно-перечная резкость и острота — появляется, как обычно, абсолютно бесшумно, ткётся из плотного, наполненного запахами леса воздуха, и так же оглушительно, как тихо для слуха, ощущается всем нутром: создание чуждое и враждебное этому миру. Чуждое, как Золотое — божественное — дитя, враждебное — в противовес ему же.
— Ты их жалеешь?
— Как ты мог так обо мне подумать, Чудовище?
Золотой сын рода людского улыбается, не оборачиваясь. Ему нравится его имя, данное Сардо, больше, чем человеческое Сэр-ги. По крайней мере, это если не имя, то хотя бы прозвище, его личное обозначение в чужой системе исчисления, а не безликий титул, сковывающий и обязывающий, подобно ожиданию в чужих глазах.
Обернуться и встретиться с остро-внимательным, подобно наконечникам стрел лежащих на тетиве, и мнимо, как вещественность отражения луны в реке, равнодушным взглядом — привычно до рутинности. Они знакомы трижды по пять вёсен, три из четырёх долей жизни Сэр-ги, короткий миг демонического срока.
— Тебя давно не видели в наших краях, Сардо.
— Скучал по мне? — бледные губы ломаются в дежурной — много лет уже лишённой яда — насмешке, и что-то в клетке рёбер ломается в Сэр-ги ответно. Привычно, как шаг по изученным наизусть тропам храма. Восторженно и жутко, как оставить первый след на свежевыпавшем снегу.
— Да.
Он никогда не лгал. Не потому, что это было противно его природе, нет, возможно тот, что приходил до него, действительно не приемлил лжи, возможно, те, что придут за ним будут такими же, но он знал: ложь бессмысленна и бесполезна, слаба и ядовита, как дурман.
— Ты мог бы и соврать из вежливости, — Сардо досадливо морщится, как кот, которому на морду брызнули водой. По лицу лишённому возраста разбегаются морщины, и Сэр-ги улыбается шире, чувствуя где-то внутри, под слоем морозно-горнего покоя, тепло, ровное, как степь, и обжигающее, как кипяток. — Тебя не учили хорошим манерам?
— Нет. Только молитвам и заклятиям.
Сэр-ги кивает в ответ на короткий смех, протягивает руку, и Сардо сжимает его запястье: приветствие, «я тоже немного скучал» и «представляешь, до сих пор не сообразил как тебя убить».
— Неудачный месяц?
— Неудачные последние полтора десятилетия, — поправил его Сардо и снова поморщился. — Не будем об этом. Так почему ты сбежал из храма, Чудовище?
— Потому что захотел побыть наедине, может быть? — он не боится, что это прозвучит негостеприимно, хотя бы потому, что его демон любит приходить не вовремя, любит, когда ему не рады, но Сэр-ги, как ни жаль, рад ему всегда. Сардо не кланяется ему, не смотрит на него, как на чудо, что решит все его беды. Вместо этого шепчет, как льёт яд в воды рек, несущих жизнь долинам, и улыбается, так, будто уже убил его.
— Тогда я вовремя? — это насмешка, но Сэр-ги кивает ему серьёзно:
— Да, — улыбается в ответ на гримасу раздражения и умиления, и кивает в сторону деревни. — Вчера там играли свадьбу горшечника. Говорили, что он вырос и давно уже пора.
Сардо встаёт у него за спиной, смотрит вместе с ним вниз на не очень аккуратные пятна крыш и хмыкает, обжигая дыханием шею:
— На сколько он был младше тебя, Чудовище?
— Забыл, — признаётся Сэр-ги без какого-либо сожаления. — Но я помню, как его мать приходила беременная за благословением. И как приносила новорожденного. Скоро он приведёт собственную жену…
— Завидуешь? — в голосе демона даже не вопрос — предложение, сделанное щедрой рукой. — Людям это свойственно, знаешь?
Сэр-ги закрывает глаза, чувствуя, как горечь на языке усиливается. Хочет завести руку назад, коснуться чужой ладони, сжать тёплые пальцы в гости, чувствуя биение обжигающей лавы под тонкой человеческой кожей.
— Я не знаю девушки, с которой хотел бы прийти к богам, — это не ложь, это правда, но это не ответ на вопрос. На тот, который Сардо не озвучил: ты человек, Чудовище? — Так какой смысл завидовать?
— Тому, — горячая ладонь прижимается к лопатке Сэр-ги, грея и отравляя сквозь ткани, — что он её встретил.
«Он не встретил тебя», — не говорит Сэр-ги.
«Он не знает своей жены, увидел её только вчера», — не говорит тоже, потому что это не важно.
— Молчишь, Чудовище?
— Я не завидую, Сардо, — наконец вздыхает Сэр-ги, откидывая голову назад, опираясь затылком на проступающую под кожей, твёрдую кость плеча, подставляя горло под удар, который его демон никак не может найти способ нанести. Он смотрит в прозрачные глаза, в которых под коркой безжалостного льда прячется подземная ярость и думает о том, что, по-хорошему, он давно мог бы сделать ему подарок. Порадовать… друга. Это то, что делают друзья — помогают друг другу, но Сэр-ги был жаден и остаётся таким по нынешний день. Он всё ещё не хочет прощаться.
«Позже…» — он едва не говорит это вслух, когда жёсткая, не ласковая, но осторожная ладонь скользит вдоль позвоночника, медленно, выгибая его в плавную дугу.
— Совсем, Чудовище?
— Это-то и досадно, — Сэр-ги улыбается, разводя руки в сторону: мол, видишь, какая неприятность? Мол, сам не рад. Мол, смеёшься надо мной, демон?
Но Сардо не смеётся, он смотрит сверху вниз, серьёзно и строго, и Сэр-ги вспоминает о том, что иные демоны раньше были богами, которых забыли. Мог ли Сардо быть из них? Каким он был бы, не забудь его люди, если…
— Люди — глупые и жадные, — не отрывая взгляда, наконец, произносит его светлоглазый, как заря, демон. — Жадные от глупости и глупые от жадности, — ладонь, замершая на изломе поясницы, кажется ласковой и согревающей, кажется мягкой, как вкрадчивый голос, льнущий к слуху, как тонкий шёлк к телу. — Иначе бы не стали запирать кого-то подобного тебе в клетку, вдали от жизни. Они завидуют тебе, чудовище, ты знаешь?
— Это ничего не меняет, — отзывается Сэр-ги. Люди были слабы, но они оставались теми, кто был достоин чудес, и кого не были достойны чудеса. Таковы законы этого мира, существующего не для богов и демонов. — Они просто люди. Они боятся.
Сардо улыбается в ответ на его слова, но Сэр-ги чувствует в его улыбке ту же полынную горечь, что вяжет собственный язык и это — общность — так странно, так внове, что нельзя удержаться — можно, но он не хочет — чтобы не проверить: прав ли он? Та ли самая горечь осела на бледных губах? И приподнимается, разворачиваясь, накрывает ломкие, улыбающиеся губы своими, собирая с них соль древних, давно высохших морей и сок ядовитых трав, растворённый в дыхании. Сардо не отстраняется, не отталкивает, не отвечает, просто ждёт, когда он сам закончит, когда сам осознает, что делает глупость и пожалеет. Только…
— Я не жалею, — выдыхает в чужой приоткрытый рот Сэр-ги, отстраняясь, прикасаясь пальцами к тёплой, как летнее солнце, ладони демона, скользя по ней поушечками пальцев — ласково.
— Зря, — слово падает тяжело, как камень, ударяющийся о дно обрыва, как печать, прижимающаяся к приговору, хуже, чем смертельному. И Сардо запускает руку — не ту, что медленно ласкает Сэр-ги — ему в волосы, притягивает к себе и целует сам, по-настоящему, умеючи. Сэр-ги, волшебное божественное дитя, прижимается к нему, плавится в чужом, отдаваемом ему без жадности, жаре, и мимолётно думает о том, сколько веков знанию Сардо. Это не ревность, нет, это было бы глупо и странно, но он боится, что его демону с ним будет — скучно.
— Сардо…
— Глупое маленькое чудовище, — влажное дыхание оседает на коже. — Тебе следует бояться меня. А не за меня… Ты издеваешься, да?
Сэр-ги нервно смеётся, прижимается лицом к плечу Сардо, обнимает и качает головой.
— Нет. Нет, разве похоже?
— С тобой — всегда, — шепчет его демон, и мягко обводит пальцем скулу, ушную раковину, челюсть. — Я же демон, ты помнишь, в моей натуре никому не верить.
— Я — Золотой Ребёнок, я — Справедливость, я никому не вру, забыл? — от одежд Сардо пахнет пеплом и известью, выдохшимся перцем и прогорклым мятным маслом, и Сэр-ги вдыхает глубже, запоминая, пропитывая себя насквозь этой смесью, как бальзамическим раствором.
— Даже мне, точно, — смех рассыпается среди деревьев, гаснет в мягких подушках мхов, и он отстраняется, хмурясь, качает головой:
— Нет. Тебе — в первую очередь. Я не вру друзьям.
Сардо снова начинает хохотать, притягивает его к себе обратно за подбородок и шепчет в ухо:
— А мы друзья?
Сэр-ги вздыхает, устало, чувствуя, как внутри разливается тихое смирение, которому его учили монахи, и которого на них — всегда не хватало. Только терпения и понимания.
— Сардо, — он обнимает пальцами запястья удерживающих его рук, гладит большим пальцем кожу на внутренней стороне и вздыхает. — Кто мы по-твоему?
— Я у тебя спросил, Чудовище, не уходи от ответа.
— А я уже сказал тебе. И спрашиваю, — Сэр-ги дёрнул головой, освобождаясь, чтобы посмотреть в прозрачные глаза, — что ты хочешь мне возразить?
— Тех, кто хочет убить друг друга обычно называют врагами, — почти мурлыкнул демон, и Сэр-ги на секунду задумался о том, насколько нездорово не чувствовать боли от этих слов. — А тех, кого целуют — любимыми.
А от этих — чувствует. Коротко и необидно, ожидаемо не первый уже год. Он может назвать так Сардо, мог бы, если бы Сардо хотел услышать, но не услышать в ответ. По крайней мере, искренне. И этой возможной лжи — боится по-настоящему.
— Я не хочу тебя убить, — Сэр-ги наклоняется к расслабленно лежащей на его руке ладони, целует не целует — просто прижимается губами, как будто в поисках опоры, смешно и глупо посланнику богов искать сил в демоне, но у кого ещё, когда боги ему не отвечают, а люди сами взывают к нему за помощью? — А ты меня не…
— Люблю, — соглашается Сардо, и Сэр-ги чувствует обжигающую, кипящую благодарность и облегчение, затапливающие грудь, чувствует, как разжимается стальной обруч, мешавший дышать. Только за то, что его демон не стал ему врать. — Это верно. А для дружбы, значит, сойдёт?
— Взаимопонимание и интерес, — он поднимает на Сардо смеющийся взгляд. — И даже доверие, какое ни есть — всё наше. Так как ещё нас называть?
— Я подумаю об этом, Чудовище, — тёплые пальцы скользят по краю монашеских одежд, задевая кожу, в ласке или насмешке, не разобрать, но это же демон, он и сам, вероятно, не смог бы определить точно. Цепляет пояс, тянет, не пытаясь развязать. — Сними.
Сэр-ги не спорит, только снова ловит чужую ладонь, касается её губами (он мечтал об этом — именно об этом, чтобы касаться, целуя бледные, как тени на снегу, пальцы — месяцы и годы), прежде чем выполнить то ли просьбу, то ли приказ, то ли предложение — ему всё равно. Даже если это шутка, потому что ничто, ничто от Сардо, не может ранить его.
— Не думай, чудовище, — пальцы Сардо мягко прижимаются к шее, и становится трудно дышать. — Это лишнее.
Сэр-ги улыбается и, не отводя взгляда — смотреть на Сардо — что-то сродни жажды после долгой тренировки — избавляется от одежды, шагает ближе, вплотную, обнимает, прижимая к себе, целует виднеющиеся под одеждой ключицы, трётся щекой, как лохматый, влюблённый щенок.
— Ничего не хочешь сказать мне?
— Я люблю тебя, — как что-то естественное отвечает Сэр-ги, и это даже не признание в чём-то новом. Он никогда не скрывал, что рад Сардо всегда. Над головой слышится короткий смешок и от этого почему-то уютно и правильно. Сэрги любил смотреть на своего демона, когда тот улыбался, слушать его, когда тот смеялся. Радость сверкала в нём, как искристый свет и этим можно было любоваться вечно. Так легко и свободно радоваться Сэр-ги не умел никогда и этому он мог бы позавидовать, но не Сардо же.
— Я не об этом… ладно, — оборвал он сам себя, задумчиво оглаживая ладонями его рёбра, бока, бёдра, сжимая в ладонях ягодицы. — Красивый.
Сэр-ги чувствует, как краска обжигает лицо, и смущается только больше от мысли, что испытал это чувство только сейчас, когда впервые услышал что-то о своей внешности… Боги, наверное, нормальные люди проходят этот этап раньше. Где-нибудь лет в пять, и уж точно до того, как успели раздеться.
— Ты смеёшься, Чудовище? — Сардо наклоняется, прикусывает кожу шеи, у Сэр-ги звенит в голове пусто и сладко.
— Я смущаюсь.
— Даже не знаю, что уместнее: восхититься причудливой формой проявления твоих эмоций или спросить «только теперь»?
Чужие губы скользили по коже, медленно, плавили своим теплом и у Сэр-ги подгибались колени: не потому что он не мог — он не хотел тратить силы на то, чтобы стоять, а не ощущать. «Я просто хочу чувствовать, — он вцепился в чужие плечи, уткнулся лицом в шею. — И ничего не взвешивать. Не судить».
— Слишком сложно говоришь…
Сардо толкнул его на траву и, когда он послушно лёг, широко ему улыбнулся:
— Сочту за комплемент, чудовище.
Сэр-ги улыбнулся и потёрся щиколоткой о щиколотку, приподнимая край одежды и касаясь кожи:
— Считай.
Его демон коротко рассмеялся и наклонился к нему, коснулся щеки, одним мягким плавным движением — таким медленным, что у задержавшего дыхания Сэр-ги голова закружилась от нехватки воздуха — проследил линию яремной вены на шее, скользнул по груди и остановил движение на напряжённых мышцах живота. Под его пальцами мучительно и сладко ныло внутри, требуя большего, желая продолжения…
— Странно, что ты такой отзывчивый, — с чуть отстраннёной насмешкой сказал Сардо, пока его пальцы задумчиво рисовали невидимые круги по коже. Сэр-ги затруднился бы ответить на что это походило больше: на ласку или пытку? — Кажется, монахи не слишком заморачивались чувственной стороной воспитания, м? Чудовище, не молчи, когда я спрашиваю, — прикосновение прервалось, и вот это — точно ближе к пытке. И допросу. Сэр-ги бы рассмеялся, но опасался, что тогда Сардо спросит, что он нашёл смешного, и ответить на этот вопрос будет гораздо сложнее. Он и сам себе не знал, как объяснить даже себе.
— Потому что это ты, — воздух между ними загустевал с каждым произнесённым звуком, и Сардо снова едва касался его, теперь под коленом. Всё так же задумчиво и отстранённо, но Сэр-ги чувствовал, что что-то изменилось, стало тяжелее и глуше — в прикосновении, дыхании, взгляде.
— Я не демон страсти, Чудовище.
А вот теперь удержать смех не получилось, но он и не пытался. Боги-боги, какой его демон, оказывается, смешной.
— Ты — это ты, — он взял чужую руку в свою, потянул к губам. Сардо не мешал ему, смотрел, будто ждал продолжения, и Сэр-ги тяжело вздохнул. — Я не знаю, что ты ждёшь услышать от меня, Сардо. Если я ощущаю твоё присутствие, сразу и всеми чувствами, почему я не должен этого делать, когда ты ко мне прикасаешься?
Сардо улыбнулся, освобождая ладонь и аккуратно, почти целомудренно поцеловал его в колено. От этого остро закололо в сердце, и Сэр-ги дёрнул демона за рукав, отвлекаясь, стараясь дышать спокойнее. Стараясь дышать.
— Не хочешь тоже раздеться?
Пальцы — тёплые к разгорячённой коже — медленно скользили по внутренней стороне бедра, заставляя судорожно, предвкушающе сжиматься мышцы.
— А если нет?
— Пожалуйста?
Сардо смотрел на него несколько секунд, потом покачал головой «Ты слишком торопишься» и встал, разрывая контакт, от этого тут же стало зябко, но Сэр-ги промолчал, только смотрел, как одежда, кажется, просто стекала с Сардо без его помощи, подобно воде, застыв разноцветным тканевым озером на траве. Невозможно было удержаться, и Сэр-ги, приподнявшись, потянулся, чтобы прикоснуться, чтобы почувствовать сухой жар его кожи, чтобы огладить ладонями бледные, будто не знавшие солнца, бёдра, чтобы поцеловать бедренную косточку…
— Можно? — он смотрел на Сардо снизу вверх, и тот отвечал непривычно тёмным взглядом, будто со дна светлого, прозрачного озера кто-то поднял ил. Думать о том, что это он сам — было приятно до дрожи и поджимающихся пальцев. — Сардо?
— Если хочешь, — голос, тоже изменившийся, теперь звучал тише, с новой хрипотцой, которой Сэр-ги раньше не слышал. Завораживало. Как всегда.
Наново.
Он замер: в груди ворочалось что-то… похожее на страх или сомнение, неуверенность — и это чувство было таким непривычным, таким новым, что Сэр-ги не знал, что с ним делать. Не знал, что делать, когда кровь в ушах шумит так оглушительно, мысли вязнут, путаясь сами в себе, а пальцы, впервые в жизни, дрожат. Даже не от усталости, как случалось у некоторых монахов после тяжёлого дня.
— Всё в порядке, — тёплые пальцы зарылись ему в волосы, массируя затылок, успокаивая, перетирая ему сердце в мелкую, податливую крошку. — Не нужно.
— Я хочу, — он нахмурился, и Сардо сверху хмыкнул, погладил по волосам.
— Тогда прекрати столько думать. Это мешает.
С этим тяжело было спорить, но… Боги… Сэр-ги задержал дыхание, лизнул головку полувставшего члена и, внезапно, ничего не случилось. Ничего… пугающего. Волнение судорожное, сплетающее внутренности в скользкий тугой комок, расслабилось, переплавилось во что-то жаркое, приятно-будоражащее, во что-то жадное и жаждущее. Вобрать в себя, изучить на ощупь и вкус, медленно, слушая изменяющееся дыхание Сардо и, да, если сделать вот так, выдох, переходящий в тихий стон.
— Хватит, — голос сверху звучал протяжно и тихо, вкрадчиво, проникая под кожу, в кровь ядом. Сладким, как мёд, разведённый в воде. Сардо аккуратно потянул его за волосы, заставляя отстраниться. — Не будем торопиться, Чудовище, да-а?
Сэр-ги кивнул, глядя на него абсолютно бездумно, едва ли понимая значение слов. Да, да, хорошо, как скажешь, да…
— Сардо…
— Тш, — Сардо опустился к нему на траву, прижал пальцы к губам. Сэр-ги тут же поцеловал их, позволяя снова себя положить на траву, послушно разводя ноги, открываясь его рукам. — Тихо.
Он снова кивнул и откинул затылок на траву, на какие-то мелкие гибкие ветки, льнущие к коже, пока ласковая уверенная ладонь скользила по груди, по животу, очерчивая линии мышц, удерживая второй рукой его за бёдра.
— Красивый мальчик, — почти промурлыкал Сардо, и он дёрнул головой, несогласный, красивым тут был кое-кто другой. — Хочешь поспорить со мной? — рука остановилась у низа живота, и Сардо смотрел на него, почти смеясь, своими всё ещё тёмными, нереально горящими глазами, и Сэр-ги покачал головой. Он не хотел спорить, не хотел, чтобы Сардо отвлекался и останавливался. — Хороший мальчик, — одобрительно кивнул его демон, обхватывая ладонью его стоящий член, медленно двигая рукой, пока пальцы другой руки мягко погладили кольцо мышц между ягодиц, а потом нажали. — Тш, не дёргайся.
— Я не дёргаюсь, — возразил Сэр-ги, который вдруг вспомнил. Только сейчас. — Я же просил тебя раздеться, м? М-м-м, — Сардо медленно ввёл внутрь один палец и замер, с интересом переведя взгляд на его лицо:
— Я разделся, — и начал осторожно двигаться внутри. — Чу-до-ви-ще. Да?
Сэр-ги открыл рот и постарался вдохнуть, откусить затвердевший воздух, протолкнуть его по горлу в лёгкие.
— Ты говорил… гово… м…
— Да? Что я такое интересное говорил? — на самом дне бархатного, ласкового, как кошка, голоса Сэр-ги слышал что-то напоминающее угрозу или предостережение. Запретную черту, а которую Сардо не позволял ему заходить, но… Но…
— Ты говорил, — каждое слово забирало всё дыхание и требовало нового вдоха, и руки Сардо, продолжавшие двигаться, растягивать и ласкать — не помогали. — Что человеческое тело для тебя, как рабочая одежда, я…
— Нет, — Сардо ввёл второй палец почти резко, так что Сэр-ги выгнулся, но боли не было. Как будто его демон сдержался в последний момент. Или, наоборот, не смог. — Это плохая идея, мальчик.
— Тебе… так не понравится? — эта мысль почему-то пришла только теперь, хотя стоило, наверное, подумать об этом раньше. Только Сэр-ги едва ли мог делать это связно.
— Тебе не понравится, — уверенно ответил Сардо, как отрезал. — Хва…
— Мне — понравится, — он возразил ему не менее уверенно. — Сардо… ах-хааа…
Какое-то время (несколько секунд, минут?) демон молчал, то ли задумавшись, то ли не желая отвлекаться, то ли просто не желая продолжать разговор дальше.
— Сардо…
— Откуда ты знаешь, глупое чудовище?
— Потому что это ты, — это было объяснением очевидного, но сегодня Сардо это нужно было неожиданно часто. — И я хочу, чтобы это был ты, — он поднял руки, погладил его плечи, зарылся в рыжеватые, как утреннее солнце, волосы.
Сардо остановился, замер — и внутри — вызывая тягучее, тяжёлое и горячее, как расславленный метал, желание движения, прикосновений, а потом небрежно поцеловал внутреннюю сторону его бедра, будто кистью мазнул.
— Ладно, — он ввёл третий палец, и Сэр-ги прикусил губу. — Если тебе так уж этого хочется, — продолжая растягивать его, пообещал Сардо. — Сам будешь виноват.
— Сардо, — укорил или напомнил он, спустя какое-то время, привыкнув к новым ощущениям достаточно, чтобы заговорить. — Ты согласился.
— Позже, — невозмутимо отозвался демона, разведя внутри него пальцы. — У меня, знаешь ли, когти. Будет не то чтобы неудобно… Будет больновато. И масло, уж поверь, лучше и удобнее крови. Не спорь, — предвосхищая возможные возражения, потребовал Сардо, но Сэр-ги и не собирался. Его демону некоторые вещи лучше знать, так зачем спорить?
Когда Сардо отстранился, Сэр-ги даже не успел ничего сказать, когда почувствовал, как реальность дрогнула, меняясь, прогибаясь под чужой силой, оседающей на губах вкусом прогретого на солнце камня, раскалённого в костре метала. Сардо и был таким: живым, дышащим переплетением камня и железа, с неподвижным, будто вытесанным небрежными движениями мастером лицом, плечами, собранными из переплетения мышц и жил, с крыльями, заслоняющими те солнечные лучи, что проникали сквозь ветви деревьев. Сэр-ги потянулся у нему, прикоснулся, чувствую мягкость, несвойственную камню, но полную жизни, почувствовал хищную, безжалостную силу нижнего мира, больше не скрытую человеческой оболочкой, накрыл своими губами твёрдые, острые как гранитный скол, губы, вбирая в себя дыхание — пережженную ярость, сладко-кислую ложь, наполняющую суть демонов, жар адского пламени и желания, казавшегося почти прохладой на фоне негасимых демонических горнил. Пил жадно, втягивая Сардо в поцелуй, впуская длинный, нечеловеческий язык в рот и проникая в чужой. Не удержал стона, когда руки, сильные и не привыкшие к ласке — ни своей, ни чужой — сжали в объятиях до хруста, до сладкой боли, притягивая к себе, вжимая в твёрдое — от природы ли, от напряжения ли — тело, привыкшее к смерти и войне, привыкшее нести смерть и защищаться от неё. Сэр-ги скользил ладонями по каждой линии тела, запоминая так же жадно, как пил дыхание. Старался быть нежным, старался быть почувствованым сквозь металло-каменную броню, которая и была самим Сардо.
— Глупое маленькое чудовище, — выдохнул ему в губы его демон, провёл ладонями по спине, сильно, грубо, Сэр-ги был уверен, что непривычно нежно для этого тела. Сжал пальцами, увенчанными острыми клыками, ягодица, царапая, кажется, до крови. Но Сэр-ги бы не возражал, даже если бы смог почувствовать боль за гудящим в крови… возбуждением? Так то называется?
Сардо взмахнул крыльями, автоматически, рефлекторно, но Сэр-ги слегка пришёл в себя, вцепился ему в плечи, пытаясь привлечь внимание, остановить.
— Глупое чудовище боится высоты? — весело заклекотал Сардо, смеясь и не собираясь останавливаться.
— Нет. Но твоё глупое чудовище не умеет летать, ты помнишь об этом?
Сардо задумчиво замер, разглядывая его, наклонив голову к плечу. Сейчас он ещё больше, чем в человеческом облике, напоминал птицу. Повадками. Манерой держаться. Голосом.
— И что?
— Тебе придётся самому меня держать и… вообще всё делать, — пояснил Сэр-ги, больше всего мечтая о том, чтобы снова перестать думать и позволить Сардо всё, что тот хочет. Просто… нужно напомнить. Наверное. — Я не против, если ты так хочешь.
Сардо зашипел, и Сэр-ги невольно улыбнулся. Кажется, его демон тоже не хотел так много думать в процессе.
— Интересно, если тебя поднять и уронить, — вдруг шепотом на ухо произнёс Сардо, сильнее сжимая его задницу в своих ладонях. — Ты умрёшь.
Сэр-ги тихо застонал от удовольствия, притёрся ещё ближе, хотя, казалось, что куда ещё?
— Попробуй, если хочешь, — честно предложил он.
— Позже, — решил Сардо и оттолкнул его от себя. — Повернись, что за извращение вообще, заниматься сексом лицом к лицу, а? Только люди могли додуматься…
Сэр-ги рассмеялся и послушно повернулся, упёрся в ствол старого, векового наверное, дерева, прогнулся в пояснице, чтобы было удобнее.
— Какие мы извращенцы…
— Ты даже не представляешь, — прошептал Сардо ему на ухо, раздвигая ягодицы, — насколько. Люди…
Сэр-ги хотел что-то ответить, но в этот момент Сардо начал входить в него, не торопясь, но и не останавливаясь, и он задохнулся, чувствуя, как его распирает изнутри. Пальцев не хватило… наверное… Но, когда Сардо всё-таки замер и спросил всё ли в порядке, Сэр-ги закивал, молча, не доверяя собственному голосу. Да, всё было хорошо, всё было отлично, ему просто нужно привыкнуть, а Сардо никуда не торопится и этого достаточно. Да-да, продолжай, боги, не останавливайся, я хочу чтобы ты продолжал, я хочу почувствовать тебя внутри, пожа-а-ах-х…
— Глупое, маленькое чудовище, — почти просвистел на выдохе Сардо ему в ухо, войдя полностью, и укусил острыми зубами за плечо. Так аккуратно, что даже кожи не прокусил. — Надо было сказать, что больно.
— Мне не больно, — едва слышно отозвался Сэр-ги, откидывая голову назад, подставляя горло губам, хищным клыкам, языку. — Только надо привыкнуть, — мучительно хотелось завести руку назад, погладить Сардо, просто чтобы ещё лучше, полнее почувствовать его прикосновение, но он продолжал держаться, потому что колени так и хотели подогнуться от слабости, от возбуждения… Кажется, его демон почувствовал это, хмыкнул насмешливо, снова что-то про глупость, и, перехватив поперёк тела, удерживая и прижимая вплотную к себе, помог опуститься на землю.
— Удобнее?
— Да, — благодарно кивнул Сэр-ги и снова повторил, — да. Сардо… пожалуйста…
Жёсткие, горячие губы поцеловали его в основании шеи, согрели сухим прокалённым жаром пещерных глубин, и Сардо начал двигаться, медленно, позволяя Сэр-ги привыкнуть к новым ощущениям, подстроиться к его ритму, удерживая его за бёдра так осторожно, как мог. А Сэр-ги чувствовал как внутри от чужой нежности и заботы, от близости и взаимного движения на встречу друг другу, растёт и пухнет тяжёлая, горячая, как дыхание Сардо, волна, готовая вот-вот сорваться, пронестись по нему, сметая и размывая остатки мыслей, разрушая последние связи с реальным миром. И она срывается, когда Сардо костяшками пальцев — чтобы не задеть когтями случайно — коснулся его напряжённого члена. Мир исчез в одной короткой, оглушительной вспышке, распался на миллионы искр, впивающихся в кожу колким, жгучим удовольствием.
— Сардо…
— Тут я, глупое чудовище, — по позвоночнику, собирая влагу, скользнули тёплые пальцы. Человеческие…
— Ты… — Сэр-ги с трудом собрался с мыслями. С их остатками, боги, какая блаженно пустая, лишённая размышлений, у него голова. — То есть, тебе…
Сбоку как-то недоверчиво и от того насмешливо хмыкнули:
— Мне было хорошо, — пальцы коснулись ноющих, саднящих ягодиц, и Сэр-ги понял, что ему их всё-таки расцарапали. И не почувствовал ни капли сожаления по этому поводу. — Хотя, если рассуждать логически, об этом у тебя должен был спрашивать я. Болит?
Он пожал плечами, слегка приподнялся на локтях и сдвинулся так, чтобы уткнуться Сардо в плечо.
— Не знаю. Всё нормально, — поймать его пальцы, поцеловать их. Сколько Сэр-ги себя помнил, его завораживали эти руки, с возрастом менялись только оттенки чувств. — Мне было хорошо…
— Поразительно, — в хриплом, вибрирующем голосе (сердце в груди дрожит в унисон, но об этом он ему не скажет) нет ничего кроме насмешки и веселья, будто Сардо рассказали хорошую шутку, но Сэр-ги чувствует в нём — не в голосе, в оседающей на коже мятной ноте чужого дыхания — искреннее, едва ли не детское удивление. Демон, привыкший к чужому страху, ну надо же…
— Нет, — возражает Сэр-ги и обнимает его поперёк груди, притягивает ближе и счастливо улыбается, когда чувствует ответные осторожные объятия. — Это же был ты.
Кажется, Сардо не знает, что ему ответить. Или не хочет произносить то, что приходит ему на ум. Вместо этого он медленно перебирает его волосы и греет своим дыханием чёлку, и Сэр-ги думает, что быть человеком — хорошо. И людям это тоже, наверняка, нравится куда больше, чем попытки стать богами или демонами.
А ещё он думает о том, что в его комнате, в простой шкатулке лежит кинжал, способный ранить его, и скоро, не сейчас и не завтра, он подарит его Сардо. Потому что делать подарки тем, кого любишь, это то, что постоянно делают люди. Главное, чтоб подарок радовал.

---

Пыль

Название: Пыль
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Последний киногерой
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (5 731 слово)
Пейринг: Бенедикт, Джек Слейтер
Категория: джен
Жанр: повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание:
Примечания: 1. Ave, Caesar — Славься, Цезарь; 2. Naturus sum — мне предстоит родиться.

В этом городе живет небо,
Небу триста лет, оно устало.
Пулю в лоб себе пустило небо,
Но дышать, увы, не перестало.
А под небом было так же грязно
Шли дожди, зима, весна и лето,
Ничего не может измениться.
Все прекрасно — даже это.
Ночные снайперы — "Питерская"

Повседневность повторялась, закольцовывалась на вечном репите, сливаясь в бесконечный серый поток, который протекал мимо, не задевая его так же, как не касалась его смерть. Что-то было неправильно, неуловимо, как привкус пыли на языке, как какая-то ошибка в бесконечных расчётах, начало которых невозможно найти в перепутанных листках. Ощущение этого вертелось где-то на периферии, но сконцентрироваться на нём Слейтер то забывал, то времени не было. Что-то было не так: в звуке, с которым передёргивался затвор, в жаре взрыва, опаляющем кожу, в боли, слишком тупой и не способной разбудить.
— Может, я просто сплю?
Солнце, пробивающееся сквозь листву городского парка, падало на лицо горячей сеткой и заставляло щуриться, защищая глаза, так же, как от вспышки взрыва.
— Ты ещё кому придумай, господин Главный Герой, — на скамейку рядом сел смутно узнаваемый — угроза, опасность, отторжение — мужчина в раздражающе белом костюме. Руку свело судорожным желанием достать пистолет и разрядить его в породистое, птицеобразное лицо.
— Ты…
— Не помнишь? — в вибрирующем голосе рассыпалось сожаление перемешанное с высокомерием. Одна пуля в висок, вторая в горло, третья в… — Я думал, ты должен был сохранить память о реальном мире лучше меня, раз вернулся тем же путём, что и вышел. Хотя, возможно, дело в том, что ты просто не хочешь помнить? Мистер Слейтер.
— Кто ты? — он сжал и разжал кулак правой руки, успокаиваясь. Стрелять в человека, потому, что захотелось — это для убийц, не для него.
Сбоку раздался короткий смешок.
— По сюжету этого фильма — главный злодей и твой противник. Или подручный главного злодея? Вот ведь беда, каждый раз забываю. Помнишь, сколько раз ты меня убивал с тех пор, как вернулся из реального мира в фильм?
Слейтер медленно потянулся и достал пистолет, направив его в спокойно-насмешливое лицо:
— Я не понимаю о чём ты говоришь, но если ты сейчас же не заткнёшься или не начнёшь говорить по-человечески я тебя пристрелю.
— Мне очень страшно, — флегматично качнулась рыжая голова, и странный мужик снял очки, продемонстрировав, что вместо зрачка в левом глазу у него чёртова ромашка. Ромашка, блин! — Мне так страшно, что я сейчас в обморок упаду, мистер Слейтер. Стреляйте, что же вы замерли? Приду немного попозже, я не тороплюсь…
— Ты никуда не сможешь прийти с дыркой в голове, — дуло ударило в висок визитёру, и тот поморщился, но не отодвинулся.
— Это вполне верно для людей, господин Главный Герой, но не для героев фильма. В отличие от вас я, как это ни странно, помню, что с момента вашего возвращения из реальности вы меня убивали, как и полагается по законам жанра, уже пятнадцать раз. Возможно, моё убийство вне сюжетных рамок запомнится вам лучше, и в следующий раз вы поймёте меня лучше. Стреляйте же, что вы медлите?
Слейтер глубоко вдохнул, медленно, как будто вернулся в учебку, поставил оружие на предохранитель, убрал его и достал пачку сигарет. Непонятный мужик (главный злодей?), непонятные слова (бред сумасшедшего?) — всё это раздражало и злило, так что для того, чтобы убрать оружие, потребовалось приложить поистине титаническое усилие, но чувство сливающегося в серую полосу репита жизни и пыльного привкуса воздуха исчезло, рассеялось с появлением белого франта. Поэтому — только поэтому — Слейтер позволит ему продолжать говорить.
И потому что он не убийца.
И ещё, что-то смутно тревожное есть в том, что человек сам уговаривает тебя выстрелить в него. Аварийная сирена, горящая красная лампочка, которая требует осторожности.
— Я. Не. Понимаю. О чём, ты говоришь.
— Какую школу ты закончил? Любимый сорт мороженого? Как звали твою первую любовь? Была ли у твоих соседей собака? В каком возрасте ты начал курить? Как к этому отнеслись твои родители? Любимое печенье твоей матери? За какую команду болел твой отец?
— Что… блядь, ты хочешь… имеешь ввиду… — Слейтер зло выдохнул и схватил пижона за воротник, притянув к себе. — Какого, на хрен, ты вообще несёшь и какое всё это имеет отношение к…
— Ты можешь ответить на вопросы? — и глазом не моргнув, спросил рыжий, перехватывая его запястье и нажимая куда-то так, что руку до локтя прострелило болью. — Ты знаешь ответы на вопросы? Мне, честно говоря, всё равно, что там у тебя было в детстве, но ты-то сам знаешь об этом? Подумай и вспомни, что ты знаешь о своём детстве? Вспомни лица своих одногруппников, имена, привычки… Ты знаешь что-нибудь из этого, мистер Слейт…
— Заткнись! — он отшвырнул ромашкоглазого и сжал ладонями виски, запульсировавшие тяжёлой, горячей болью.
— Может быть, у тебя есть брат? Или может быть он погиб, когда ты был ребёнком? Как насчёт…
— Хватит! У меня нет амнезии! У меня нет… — он согнулся пополам, как от боли, но это было хуже, гораздо хуже, казалось, что он падает в чёрную пропасть, до сосущего внутри ужаса. Он никогда не боялся… никогда… разве это нормально?
— Конечно нет, — ладонь, тяжёлая как могильная земля, опустилась на затылок, и, наверное, если бы в этом голосе можно было бы расслышать хоть каплю сочувствия Слейтер бы всё же не удержался — забыв о том, что он не убийца — и сломал бы каждый позвонок в шейном отделе этого ублюдка. Но нет, в вибрирующем, как отпущенная струна, голосе было только равнодушная констатация факта. — У тебя просто нет прошлого, кроме того, что тебе придумали сценаристы. И, кстати, твоё прошлое куда богаче моего.
— Твоего?
Кажется, ему действительно интересно. Возможно, древнее — и абсолютно не рыцарское — желание, чтобы твоя реальность не была худшей из возможных.
— У меня его нет. Вообще. Я даже не знаю, почему таскаю вместо глаза бомбу, — пижон повёл плечами и снова сел рядом. — И почему именно стал киллером. Жажда денег? Трагическое прошлое? Семейное дело? Почему ты решил стать копом?
Слейтер даже не дёрнулся, когда услышал про бомбу и киллера. Честно сказать, бомба вместо глаза казалась более нормальной, чем ромашка вместо радужки. С другой стороны, ромашка на бомбе…
— Мистер Слейтер?
— Я… хотел защищать жизнь горожан. Да?
— Ну, вам виднее, — пожал плечами странный убийца. — Меня, кстати, зовут Бенедикт.
— Меня ты знаешь. Верно?
— Мы уже несколько раз знакомились, да. И ты убивал меня за то, что я один из виновников смерти твоего родственника. В этот раз он пока ещё не умер, если ты об этом. Чуть позже по сюжету.
Сердце в груди тяжело ударило, разгоняя кровь, насыщенную адреналином, но Слейтер удержал себя на месте. Репит. Репитный день, репитная жизнь. Пыль на языке.
Он верит в то, что вся его жизнь — это фильм? Он... может в это поверить?
Он не помнит, как звали его родителей и как они выглядели. Он не помнит своих учителей, одноклассников, и даже жену не помнит. Ни-че-го.
— Один из?
— Исполнитель, если для тебя это важно. Хочешь спросить что-нибудь ещё?
Слейтер пожал плечами и распрямился, игнорируя тянущую боль внутри.
— Зачем? Почему? За что?
— Потому что Главному Герою нужен Злодей, которого он сможет красиво и со спецэффектами убить.
Внутри заклубилась тяжёлая злость.
— Хочешь сказать, что ты жертва, которая ничего не решала? — Бенедикт увернулся от руки, попытавшейся его схватить, и вздохнул. — Оправдываешься?
— Разве похоже, что я оправдываюсь? — он неуловимо-быстрым движением достал пистолет и навёл его на Слейтера. — Знаешь, в чём действительно моя жертвенность в этой истории, Господин Главный Герой?
Страха, от смотрящего в лоб дула не было, и это… именно это впервые напугало его при встрече с вооружённым преступником. Это ведь ненормально, да? Остальные люди боятся.
— В чём?
— Даже, если я сейчас выстрелю, ты не пострадаешь. А вот я подобным иммунитетом, увы, не обладаю, — пижон снова вздохнул и убрал оружие. — И какая после этого свобода выбора у нас с тобой? Слейтер, ты ведь понимаешь, что это значит?
— Нет.
— Понимаешь, — Бенедикт, повторяя его жест, схватил его за растянутый ворот старой футболки, и притянул к себе ближе. — Ты убьёшь только тех, кого предписано сюжетом. И спасёшь — тоже. Только их. Как бы не лез вон из кожи…
Слейтер встал одним быстрым рывком, освобождаясь от чужой хватки, пытаясь движением вытравить — выкинуть — из себя внезапно вспыхнувшее внутри желание… убить. Того, кто придумал для него такую жизнь без возможности что-то изменить. И это искушение — еретическое? — было чем-то новым для него.
— Мне не нравится то, на что ты намекаешь.
— А я на что-то намекаю? — Бенедикт лениво улыбнулся, и ромашка в его левом глазу насмешливо сверкнула. — В твоём голосе звучит жажда крови. В прошлый раз, узнав и поняв, что ты действительно не настоящий ты не хотел никого убивать… кроме меня, разумеется. Потому что действительно так уж хотел спасти актёра, который воплотил тебя в этой жизни? Или потому, что следовал сюжету?
В мозгу вспыхнуло — золотые искры, ослепительный взрыв — воспоминаниями, которых не могло существовать, о том, что только случится — да, сидящий на лавочке пижон действительно ещё не убил его кузена — но на самом деле уже произошла. Сколько, Бенедикт сказал, повторов сюжета назад? Единственный разрыв в их закольцованном времени.
— Денни…
— Этот мальчик… — Бенедикт задумчиво подпёр висок двумя пальцами. — Напоминал о сыне, да? Хочешь повидаться?
Слейтер сам не понял, как снова приставил оружие к виску пижона. Тот только закатил глаза:
— Опять за корову деньги. Ты ведь уже вроде даже вспомнил, что моё убийство просто запустит историю сначала.
— Я тебя ненавижу, — это больше похоже на рык, но… теперь, с потоком возвращающимися воспоминаниями — о каждом, будь оно проклято, убийстве этого ублюдка — даже Слейтеру он не показался искренним. Нельзя в двадцатый раз ненавидеть кого-то с той же силой, что и в первый. Если бы он не убил его кузена… в будущем…
— Удобно, верно? — Бенедикт встал, игнорируя направленное на него оружие, и нацепил обратно на нос свои идиотские очки. — Захочешь продолжить разговор — приходи в гости. Ты ведь вспомнил куда, верно?
И ушёл, не оглядываясь, как будто действительно не считал нацеленное в спину оружие чем-то важным. Впрочем, после пятнадцати смертей от его пули… было бы странно бояться чего-то подобного.
Разорванная петля, вместо репитной ленты мёбиуса.
Да, Слейтер помнил адрес. И абсолютно не хотел продолжать разговор, но от вкуса пыли его уже тошнило.

Итальянская вилла сияла в серебряном лунном свете белыми стенами между тёмных, как бездна, колонн деревьев. Живописный вид, дорогой настолько, что едва ли мог быть честно заработанным.
"Красивый кадр", — мелькнуло на границе сознания, заставив поморщиться. Во всех мыслях о кинематографичности окружающей реальности сквозила что-то обречённое и смиренное одновременно, перетекая из одного в другое.
Тёмные ворота в скудном ночном свете — кажется, зелёные — открыты, и Джек, спокойно их миновав, пошёл по ровной дорожке, между ухоженных клумб, засаженных, как кажется в ночной тьме, разлапистыми, мохнатыми пауками.
— Какой поздний визит, — Бенедикт стоял на балконе, опираясь о перила, подсвеченный со спины приглушённым рыже-янтарным светом комнаты, со стаканом чего-то крепкого в руках, который он слегка приподнял, будто произнося тост. — Будь я дамой — это было бы неприлично.
— Ты не дама.
— С чем я нас и поздравляю, — улыбнулся пижон и выпрямился. — Проходите, мистер Слейтер, дверь открыта, только не лезьте ни к кому, если увидите.
— А если они полезут ко мне? — он хотел драки, хотел повода, чтобы перевести русло разговора в привычное и понятное русло.
— По сюжету вас здесь не может быть сейчас. Значит вас и нет для всех, по крайней мере, до тех пор, пока вы оставляете им возможность не обращать на вас внимания. Поднимайтесь, мистер Слейтер, кресла удобнее скамейки, а, во-вторых, у меня здесь неплохой бар.
Джек потянул на себя резную дверь, отмечая детскую наивность Бенедикта, допускающего мысль, что он прикоснётся к чему угодно, предложенному в этом доме. Дорогу к нужной комнате он нашёл легко, то ли помня, то ли узнавая по какой-то неведомой логике происходящего, но, спустя всего пару минут, он уже стоял на пороге нужной комнаты. Бенедикт ждал его, сидя в кожаном, глубоком кресле, очень неудобном для быстрой атаки, с тем же бокалом, из которого, судя по количеству, не сделал ни глотка:
— Тебе не предлагаю, но если что-то нравится, — он кивнул в сторону раскрытого глобуса, — бери и угощайся.
Слейтер повёл плечами, разминая их от незаметно накопившегося напряжения, и отказываясь от угощения разом.
— Я не собираюсь пить с тобой.
— Разумно, — Бенедикт сделал достаточно крупный глоток. — Не стоит доверять злодеям. Герои — совсем другое дело, верно?
— Мне ничто не помешает оторвать тебе голову даже абсолютно пьяному.
— Вполне возможно, господин Главный Герой, вполне возможно, но как я уже говорил: это абсолютно бесполезно. Моя смерть лишь возвращает нас к началу истории. Если вы именно этого хотите, то, конечно…
— Блядь… ты как это кино, вечно повторяешь одно и тоже.
— Только потому, что вы задаёте одни и те же вопросы. Так не хотите мне верить? Или боитесь? Или надеетесь, что ваши воспоминания — это какой-то мой хитрый гипноз?
— Хорошая версия.
— Пользуйтесь, если хотите, — щедро кивнул Бенедикт, делая новый глоток. — Но тогда, пожалуй, вам лучше вернуться домой, успокоенным этим объяснением. Не хотите?
Джек прикрыл глаза: ему требовалось время — пара секунд — чтобы погасить злое, кровожадное пламя, вспыхнувшее в мозгу и томительное искушение именно так — уйти — и сделать. Вернуться в колею.
Снова поставить жизнь на пыльный репит.
— Хороший выбор, — серьёзный, лишённый насмешки голос привёл его в чувство, и Слейтер понял, что в какой-то момент подошёл к бару и, достав бутылку, сделал глоток прямо из горлышка. — Не хотите стакан?
— Чёрт.
— Не расстраивайтесь. Мы с вами пьянеем ровно настолько, насколько это нужно.
— Для чего?
— А вы как думаете?
"Для сюжета".
— Кажется, мы его сейчас нарушаем?
— Перекреститесь, — Бенедикт улыбнулся, по-злодейски ослепительно, но Слейтер — полицейская косточка — всё равно заметил надлом: усталость и грань безразличия в неунывающем блеске.
— Эти пятнадцать повторений…
— М?
— Ты помнил о том, что происходящее — фильм — в каждое из них?
Повисло тяжёлое, гнетущее молчание, придавливающее к земле, как каменные ладони оживших статуй. Наверняка есть кино и про такое, да? И в этом загустевшем воздухе Джек не заметил — впервые его подвели рефлексы — как Бенедикт оказался рядом, почти вплотную, только почувствовал ребро, прижавшееся к боку:
— Хочешь меня пожалеть?
— Просто полюбопытствовал, — страха всё ещё не было. Но сейчас — удобно — можно было оправдаться алкоголем, впрыснутым в кровь.
— Тогда возьми актёрские курсы, чтоб в следующий раз я тебе поверил, — он отодвинулся рывком, и едва ли не в падении снова устроился в кресле. — Помнил. Было забавно смотреть на твои надрывные страдания, зная, насколько они все тщетны. Мне понравилось.
Джек вернулся в своё кресло, и ухмыльнулся. О да, ему понравилось. Именно поэтому, пижон сам пришёл к нему. Хотя актёр он действительно неплохой. По крайней мере, лучше, чем Слейтер.
— Представляю себе. — Бенедикт пододвинул ему стакан, и Джек, благодарно кивнув, плеснул в него из выбранной бутылки с ничего ему не говорящим названием. — Ты об этом хотел поговорить? О твоих пятнадцати смертях?
— Можно и так сказать. А можно: о твоих пятнадцати потерях любимого кузена, — пижон протянул руку со своим стаканом, и Джек, в полной мере прочувствовав абсурдность каждой секунды, чокнулся. — Но в конечном итоге смысл не меняется, верно? Предрешённое будущее, обречённое ещё и повторяться, весьма утомительно, не находишь? Уже завтра, Слейтер, завтра я убью твоего кузена.
— Если я не убью тебя прямо сейчас.
— И это, смейся, Слейтер, ничего не изменит. Ни-че-го. На самом деле, — шёпот Бенедикта упал до вкрадчивого шёпота киплинговского Каа, — сегодняшнего дня не должно существовать, это уже ошибка сюжета. Наш фильм начинается с того, что я убиваю твоего кузена. Потому нет смысла убивать меня сегодня: фильм просто начнётся с начала, с завтрашнего утра. Хочешь?
Ни-че-го не изменится от любого его решения. Вечный, неизбывный репит, и даже если про него снимут продолжение, это будет другой Слейтер. Тот, который не знает о жизни на закольцованной киноплёнке. Тогда в чём смысл этого разговора?
— Я не вижу смысла во всём этом, — Джек достал сигарету и попытался прикурить, но, как назло, все спички ломаются, не загораясь. — Странно.
— Я же сказал, это ошибка, всё ошибка с точки зрения нашей фальшивой реальности, — Бенедикт проворачивает колесо зажигалки и протягивает ему огонёк, чтобы прикурить.
— Спасибо.
— Право, не стоит благодарности, — он улыбнулся и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза. — И так, жизнь и смерть, мистер Слейтер, да? Жизнь по сценарию, смерть по сценарию… всех, кроме вас, разумеется. Вас это утешает?
— Нет.
— Я почему-то так и думал. Всё-таки вас написали героем, а это сказывается. Вам нравится быть героем?
Джек затянулся, отравляя лёгкие табачной горечью, и выдохнул в воздух, пропахший кожей и дорогим одеколоном, густой дым.
— Я не понимаю, почему они, — он не уточняет кто именно, но это и так прекрасно понятно обоим, — почему они выбрали именно такую…
— Мотивацию?
— Да. Как будто, не будь этого, и я не стал бы бороться с вами… Зачем?
Бенедикт пожал плечами, не открывая глаз:
— Тут где-то стоит учебник по драматургии, можешь почитать, если хочешь.
Джек передёрнул плечами:
— Спасибо, я воздержусь.
Бенедикт заливисто рассмеялся:
— Могу понять, я тоже так и не открыл его.
Слейтер кивнул, и снова затянулся. Да, хочется оставить возможность хотя бы человеческих огрехов в их истории, вместо математически выверенной формулы.
— Зачем мы здесь… Нет, зачем я здесь?
— Да в сущности, — Бенедикт взмахнул рукой — жестом фокусника, превратившего магию в бизнес — и положил на столик между ними обрывок золотого билета. Того самого. — Хочешь, Господин Главный Герой?
Кажется, он давится дымом. Или просто бесконечно долго задерживает дыхание.
— Не стоит так волноваться, — белоснежный пижонский костюм неожиданно слепит глаза, и Слейтер не может — а впрочем, возможно, не хочет, — разобрать выражение глаз на по-птичьи высокомерном лице. — Это всего лишь предложение, а отнюдь не угроза вашим близким. Ничего такого, из-за чего Главный Герой мог бы так сильно волноваться… да, мистер Слейтер?
— Определённо, — Джек выталкивает воздух, загустевший, молочно-белый, как выталкивают насосы воду из протекающего корабля. — Зачем ты мне это предлагаешь?
Бенедикт молча тянется к нему и достаёт из его кармана пачку сигарет, улыбается и прикуривает от тлеющей сигареты Слейтера, не морщась от дешевизны марки.
— Всё, в сущности, очень просто, — пижон выпускает дым кольцами, а напоследок вообще квадратом. — Вы — центр этого сюжета, его смысл, цепь и основа. Без вас всё пойдёт… не по сценарию. Хуже или лучше, как знать, но иначе, мистер Слейтер. А вам, возможно, хочется проведать того мальчика, который был так трогательно в вас влюблён?
Джек поморщился:
— Для него я — всего лишь герой фильма.
— Тем проще проникнуться к вам самыми светлыми чувствами, не так ли?
Дым танцевал между ними, покачиваясь от лёгкого движения воздуха, свивался змеиными кольцами и перетекал из фигуры в фигуру, как туман в шаре гадалки. Неопределённость и неизвестность лежала перед — и между — ними. Будущее в котором он будет неизменно терять близких, но побеждать злодея, и будущее, в котором может случиться что угодно. Что-то хорошее.
Что-то ужаснее предопределенного.
Соль, не пыль.
— Мистер Слейтер, у вас дрожат руки? — на удивление, в голосе Бенедикта не было ни насмешки, ни киплинговской вкрадчивости — только серьёзность, граничащая с участием.
— Люди ведь боятся неизвестности?
— Случается, — понимающий кивок, и отблеск тусклого света в живом зрачке.
— Мы не люди.
— Мы написаны, как люди. И написаны людьми. И сыграны ими же, — голос, спокойный, как Тихий Океан, негромкий, как шелест весенних крон. — Не всё человеческое нам чуждо. Боитесь, что будущее окажется хуже настоящего?
Кажется, в нормальной ситуации — написанной сценаристом — он бы пришёл в ярость и шутник, заподозривший его в трусости, недолго сохранял бы целостность костей. Но здесь и сейчас, всё было не нормально, всё было настолько странно, а выбор был настолько основополагающ, что страх не казался чем-то постыдным и недопустимым. Пожалуй, его отсутствие было бы куда менее нормально.
— Не за себя, если…
— Это-то понятно, — Бенедикт отмахивается от его слов, как от надоедливой мухи. — Вы же герой, всё такое. Но мне, мистер Слейтер, даром не нужен ваш кузен, особенно когда вас даже нет в этой истории.
— Зато твоему боссу он нужен. Или ему ты тоже собираешься рассказать про билет и реальный мир?
Пижон улыбается, так мягко и насмешливо, что Джек в полной мере — каждым нервом, пронизывающим тело — вспоминает: перед ним убийца. Один из лучших в мире по сюжету, а значит, и по закону этого мира. И иммунитет во всём фильме только у одного персонажа.
— А что мой босс? Даже по нашему сценарию я его убиваю: днём раньше, днём позже… к чему мне терпеть его хоть на час дольше, мистер Слейтер?
— Ты предлагаешь мне… взятку?
Это даже смешно. Джек Слейтер никогда не продавался, какие бы сокровища ему не обещали. Никогда и ни за что, что бы не происходило в окружающем мире, он никогда… И на за что.
Никаких переговоров с террористами. Никаких уступок шантажу. Никакой продажности. Таково было его пра…
"Таким тебя написали", — с почти ощутимым высокомерным состраданием смотрит на него Бенедикт.
— Я делаю тебе предложение, мистер Слейтер. Предложение, которое, может быть, сделает наше будущее только хуже.
— Особенно твоё, ага.
— Умирать можно по разному, Господин Главный Герой, — Бенедикт серьёзен, как монах на похоронах. — Вы ведь наверняка читали хоть какую-то криминальную сводку во вступительных частях фильмов, да?
Слейтер хмыкает. Тут пижон прав, быстро взорваться — это ещё не самый жестокий из возможных вариантов будущего.
— Я предлагаю вам свободу. Для вас и для меня.
— Для тебя — в первую очередь.
— Само собой, мистер Слейтер, я же злодей. Я должен чего-то хотеть для себя. Хотя о моей мотивации наши создатели явно думали меньше, чем о вашей. А учитывая, что о вашей они думали очень недолго…
— То есть, ты сам не знаешь, зачем всё это делаешь?
— Вам меня жалко, мистер Слейтер?
Джек неожиданно для себя рассмеялся:
— Теперь тебя это не бесит?
— Я смирился?
Слейтер накрыл ладонью золотой билет, и Бенедикт напрягся, как лук с натянутой до предела тетивой. Джек задумался: было ли это желание наконец-то добиться своего или фантомная боль — жадность — от потери сокровища, принадлежавшего тебе. Мучительный диссонанс, наверное, для того, кто создан злодеем без примесей.
— Давно он у тебя?
— Сегодня утром нашёл, — он расслабляется, намеренно, с заметно прикладываемым к этому усилием, и безмятежность в его голосе звенит вибрирующей сталью. — Иначе чем бы этот повтор отличался от пятнадцати предыдущих? Я не совершаю бессмысленных действий, знаете ли, если только меня к этому не побуждает сценарий.
Джек сжал пальцы на волшебной — это ведь не фильм о магии — бумажке и убрал её в карман. Решение, о котором он, возможно, пожалеет. Единственное — первое — принятое им действительно самостоятельно. Таким ли его видел автор? Уже не важно, не важно…
— Удачного пути, — Бенедикт улыбается ему в спину и, это, вероятно, особенно странно, в его словах не чувствуется никакого двойного зла. Лучший убийца этой истории вполне искренне желает всего хорошего главному хорошему парню. Всего лишь потому, что чем меньше Слейтер будет сожалеть о сделанном выборе, тем менее вероятно его возвращение.
Обернуться хочется — до ломоты в шейных позвонках, но Джек не делает этого.

Нью Йорк — реальный — пах бензином, пылью — не той — и дождём, который даже в самых загазованных городах каким-то чудом приносил свежесть. Слейтер глубоко вдохнул этот воздух, изгоняя из лёгких тот, южный, пропитанный цветами и фруктами, ненастоящий так же, как и он сам.
Причащение.
Он не знает дороги, но какая, в сущности, разница, когда по городу ездит такси, а в кошельке есть деньги? Адрес он помнит, и первая же пойманная машина довозит его туда. Водитель пытается о чём-то с ним поговорить, но Джек не слушая, отвечает на ворох вопросов: нет, не он, да, просто похож, нет, не хочу, да, устал…
У него за спиной ночь, проведённая за самым странным в его жизни — можно ведь так сказать — разговором, дорогой, не распознанный по вкусу, алкоголь и свобода от пыльного привкуса, подаренного злодеем, которого он убивал… раз за разом, привычно, рефлекторно, неизбежно. У него за спиной — непреодолимость и предрешённость жизни, повторённая многократно, заевшая пластинка ради развлечения настоящих людей.
Ave, Caesar.
Город проносился за окном, сливаясь в сплошную полосу, и Слейтер не пытался присмотреться. Он просто хотел доехать до нужного дома и посмотреть на мальчика Денни. На мальчика, который подружился с ним, который вместе с ним боролся с Бенедиктом, который спас его, вернув фильм.
На мальчика, который очень любил фильмы о нём. Боевик — лёгкий развлекательный жанр.
Погибший сын. Кузен, которому суждено погибнуть. Кто будет в следующей части?
Лёгкий. Развлекательный. Жанр.
Ave, Caesar.
Улица была пустой, и это полностью его устраивало. Джек купил в газетном ларьке последний выпуск Таймс и сел на скамейку, ожидая пока мальчик выйдет или наоборот вернётся домой. Смешно, но он только сейчас задумался, что не знает сколько времени прошло в реальном мире. Неделя? Год? Десять лет? Узнает ли он того смешного белобрысого мальчишку, убеждённого в необходимости доказать персонажу, что он ненастоящий, или нет? А если прошло скажем… нет, нет, вряд ли прошло слишком уж много времени, мир бы изменился куда сильнее. Да? Он правильно рассуждает?
Подходит ли его логика для этого мира или она столь же фальшива и искусственна, как взрывающиеся от выстрелов машины?
"Не всё человеческое нам чуждо", — отдаётся эхом его сомнений спокойный, безмятежный в своей циничной самоуверенности, голос.
Не всё, да. Если бы он прочитал учебник драматургии, то знал бы, насколько должен быть похож на настоящего человека, если только…
Сомнения множатся, дробятся, как стекло пробитое пулей навылет. Говорит Бенедикт, определённо, не хуже, чем стреляет. Точность, которую можно было бы написать на щите, как предупреждение для всех.
Денни появляется на улице только ближе к вечеру, вытянувшийся с последней встречи, то ли студент, то ли старшеклассник, уткнувшийся в какую-то тетрадь — хорошо бы это был конспект — и не смотрящий себе под ноги. Он изменился, изменился настолько, что его трудно узнать, но Джек ни секунды не сомневается, вычленяя что-то неуловимое, движение и поворот головы, пыль нереальности, первого, ещё нерапидного показа истории. Он даже открывает рот, чтобы окликнуть, напомнить о себе: "Привет, узнаёшь меня? Я из фильма, не забыл?" — и молчит. Не хочет проверять, не хочет узнавать этого нового Денни, не хочет… разочаровываться в собственных представлениях о том, как бы всё было, позови он его.
"Я, устав, слишком привык к предсказуемости… — то ли полынная горечь на языке, то ли соль сожалений. — Пусть. Я Главный Герой, ведь верно?"
Реальность заключалась — закольцовывалась, как показ фильма — в том, что ему в ней не было никакого места. И это отнюдь не было новостью. Ни для него, ни для пижона в белом, конечно же.
Проведать — это всегда ненадолго, всегда — временно.
Никогда: навсегда.

Он вышел на открытый балкончик, с которого было видно светлый контур едва затеплившегося рассвета вокруг колон деревьев, а за стеклянной дверью, как будто и не вставал, сидел Бенедикт с тем же стаканом в руке, с теми же бутылками на столе и с трупом босса на ковре. Правда что ли не вставал?
— Заходите, мистер Слейтер, что же вы замерли? Присаживайтесь, угощайтесь… вам ведь понравилось?
Он не уточняет: что — и Джек не спрашивает. Разницы, в общем-то, никакой.
— Не знаю. Я не знаю, — тянет, почти поёт народным протяжным, долгим напевом-заговором. Оберегом, хранящим от боли, тоски, разочарования. От понимания: своего и чужого.
Бенедикт в кресле поворачивает голову, щурит глаза, один светлый — другой пустой, и улыбается, как бог обмана:
— Сладко, Мистер Слейтер? Не знать-то.
— Может быть, — он льёт из бутылки в свой ещё не пустой стакан, и не смотрит в ответ. Сегодняшнее утро должно было начаться с иной смерти, но всё ещё не поздно обойтись мельчайшими корректировками.
— Ты вернулся быстро.
Быстрее, чем следовало, чтоб изменения стали необратимыми, но Джек просто не придумал, что делать в том мире, где он двойник актёра, где его навыки не нужны, где нет никого, к кому хотелось бы вернуться. Не к мальчику Денни же. Все — в этом мире, живые и мёртвые, такие же невольные пленники не ими созданной истории. Здесь все равны.
— Я закончил там свои дела, — Слейтер крутанул стакан, закручивая водоворот, и выпил залпом всё, до дна, обжигая — кипяток, кислота, наждак, как будто в первый раз — горло горькой крепостью. — Что там ещё было делать?
— Прогуляться? Поесть настоящей еды? Склеить какую-нибудь девочку, чтобы сравнить с теми, что есть здесь? — не задумываясь, начал перечислять Бенедикт, а потом поморщился и вздохнул. — Что ж ты такой скучный, герой?
Джек улыбнулся и пожал плечами. Ему было неинтересно, он просто хотел вернуться к дочери. Припорошенной пылью репита, отравленной неизбежностью и неизменностью, но его единственной дочери. Если бы у пижона была семья, возможно, он бы понял. Но ему не дали ничего — своего, нутряного, важного — и нет смысла говорить об этом. Не теперь, зная, что даже если у Бенедикта и есть — где-то там, в чужом подсознании, молчаливое и ненаписанное, неснятое — семья и друзья, до них не дотянуться, о них не узнать, какими бы они не были. Может быть, не знай они, что стали героями фильма, у них вышло бы об этом поговорить. А, впрочем, нет, даже не стали бы и начинать разговор, иначе, чем выстрелами. Бэнг-бэнг — всё просто и понятно без лишних слов.
— Что ты будешь делать?
— В самом деле, что бы мне теперь делать, когда ты вернулся, — голос задумчивый, тягучий, как застывающая смола. — Заходите, заходите, чего топчетесь? — бросил Бенедикт куда-то в сторону двери и в неё вломились собачки. Те самые, хорошо дрессированные, размахивающие обрубками хвостов и напрашивающиеся на ласку, как щенки. Бенедикт криво ухмыльнулся и погладил каждую, как обязательную повинность выполнил. — Надо будет с собой забрать, раз хозяина убил, как думаешь?
Стая. Свои. Может быть, но нет, это плохая идея.
— Ты не умеешь за ними следить.
— Определённо.
Джек был уверен, что Бенедикт спросит про билет, но тот молчал, как будто никакого билета больше и не существовало, как будто не о чём было говорить. Это царапало изнутри, как царапает попавшая в глаз пыль, мешая сосредоточиться на чём-либо другом, возвращая к одной и той же мысли. Билет жёг сквозь одежду, и это не могло быть ничем другим кроме иллюзии и самовнушения, но рука тянулась проверить: действительно ли это так или волшебный подарок шарлатана, фокусника — настоящего, не подделки, веришь в это? действительно веришь? — всё же раскалился, требуя чего-то. Действия, принятия решения — движения.
— Мне не нужен билет.
— В самом деле? — Бенедикт смешно морщит нос, когда одна и собак принимается вылизывать его пальцы. — И что ты намерен с ним делать? — и в этом голосе всё ещё: ни грана намёка, ничего, что подталкивало бы его к нужному решению. Обычное светское любопытство.
— И я должен поверить в твоё равнодушие?
— Ты мне вообще верить не должен, — он дует излишне любвеобильной собаке в нос и та чихает, дышит громко и тяжело, счастливо. — Так с чего такие вопросы? — глубокий вздох и короткий смешок. — Тебе нужна помощь в принятии решения, мистер Слейтер? Человеку, обещавшему оторвать мне руку, если я просто не покажу вам глаза под очками по первому требованию и даже, замечу, без ордера? Возможно, с вашей точки зрения, мне стоит начать вас убеждать покинуть этот мир ради всеобщего блага? Или, наоборот, приводить доводы в пользу того, чтобы вернуть мне билет. Вероятно, вы считаете, что в разговоре со мной сможете определиться с правильным ответом, но вот в чём шутка, Господин Главный Герой, наш с вами разговор должен — чувствуете: именно должен — прийти к моему убийству вашей рукой. Вы всё ещё хотите поговорить о моём взгляде на то, что должно произойти дальше?
Слейтер снова плеснул себе в стакан и прикурил.
— Знаешь, о чём я сейчас думаю, Бенедикт?
— Понятия не имею. О чём?
— Даже без сценария, сюжетной необходимости и злодейской роли в сюжете, любой захотел бы тебя убить минут через десять после начала разговора.
— Спасибо, конечно, — он лениво почесал собаку за ухом, — но комплименты я предпочитаю получать от девушек.
Джек дёрнулся — ударить: подзатыльник ладонью, щелчок по носу — и одним падающим движением опустился в кресло, затянулся.
— Именно об этом и речь.
— Я догадался, — понятливо кивнул Бенедикт. — Хочешь поговорить об этом?
Слейтер молча положил помявшийся билет — холодный — на стол.
— Мне это больше не нужно, — повторил Джек, и Бенедикт кивнул.
"На тебе, Боже, что нам негоже", но пижон, кажется, не возражает, то ли не гордый, то ли умный.
— Можешь оставить тут.
"Я не буду брать его у тебя", — читается в расслабленном, почти спящем лице, и Джек так же понимающе, как пару секунд до этого Бенедикт, кивает. Логика киноленты, оскальзываясь и оступаясь, всё ещё берёт своё: лучшее — сокровище, чудо — герою, ненужное — мусор отработавший своё — злодею. Но саднит, саднит между рёбер мысль, что первый и с волшебными дарами лада себе не сложил, а второй из дерьма и палок построит космодром. Предприимчивость.
Джек встаёт неожиданно тяжело, будто тело задеревенело, не желая двигаться дальше в ту ненастоящую реальность у которой всё больше и больше ломается предписанный сценарий, и уходит, не кивнув и не сказав ничего на прощание. Да и что имело бы смысл говорить, когда они не друзья и не коллеги?
Уже, кажется, даже не враги.

Стук в дверь раздался неожиданно и тревожно, будто предгрозовым напряжением повеяло в воздухе, не смотря на пронзительно голубое, безоблачное небо и ослепительно сияющее солнце. Дочка — одуванчик с васильковыми глазами — замерла напряжённо, тоже чувствуя этот ионный привкус смертельного разряда в воздухе, заранее, предчувствие знания, предощущением опасности, которая должна была случиться уже — ещё вчера, но сюжет сошёл со своей колеи — но обошла мимо. И теперь клубится зимне-осенней свинцовой тяжестью за дверью. Выстукивая вежливо, отрывисто и самоуверенно, в ритме какой-то незнакомой песни.
По пижонски: характеризует — понимает, узнаёт, догадывается — Джек, уже проворачивая ручку.
— Здравствуйте, мистер Слейтер, — костюм ослепительный, кипенно-белый, как молниевый коронарный разряд, и улыбка широкая — вызывающая жажду крови надёжно, как профессор Павлов у своих собак — и острая, как лезвийная кромка, вспарывающая покой и безопасность дома без угроз и оружия. — Давно не виделись, кажется?
— Неделю, — цедит сквозь зубы, как дым выдыхая слова, концентрируясь и сосредотачиваясь вокруг центра, опорной точки внутри. Там, за его спиной, выучено-приветливо, с готовностью — бежать — улыбается дочь, гостеприимная хозяйка вдовьего дома.
— Вот как, — Бенедикт снимает очки, протирает их, показывая глаза — светлый, тающий лёд, отливающий в зыбкую сумеречную синеву и тёмно-алую гвоздику в другом — и снова одевает. — У меня прошло дольше. Не надо приглашать, — отмахивается — лживо-аристократическим жестом выдрессированного дворового мальчишки, обрисовывая, создавая свою биографию с нуля, из воздуха, из жестов — пижон от не прозвучавшего предложения пройти. Джек и не пригласил бы. Не в свой дом, в котором живёт его дочь. Не Бенедикта. — Я буквально на минутку заглянул перед тем как бежать дальше. Знакомая, думаю улица, знакомые люди, ну и спиногрыза заброшу, зачем он мне, верно? — и выталкивает, как волна разбитый корабль на берег, из-за спины его сына. Погибшего в… в прошлом фильме сына. Ка…
— Как?
Бенедикт машет билетом перед его носом, улыбается коброй, ядовитой, впрыснувшей в кровь отраву, и коротко глухо смеётся:
— Немного мошенничества, немного чужой магии и капля фантазии. Это, — он подаётся вперёд за секунду до того, как Джек отмирает, чтобы осознать, поверить, обнять сына, и шепчет на ухо тихо, чтобы никто — дети — не услышали, — мой подарок, мистер Слейтер. Или моя благодарность, если вам так больше нравится. Или, если хотите злодейства, ваша цепь, чтоб вас меньше преследовало искушение отправиться за мной из этого мира. Вам нравится, мистер Слейтер? — и в этом голосе столько яда, столько насмешки, что Джек поверил бы в каждое — каж-до-е — сказанное слово, если бы это был кто-нибудь другой. Кто-то, не превращавший подарок — в сделку, мусор — в свободу, и… да, подарок — в сделку. Остаточный атавизм предписанной роли.
— Я не собирался идти за тобой, Бенедикт. И у меня нет билета, — он смотрит в глаза — наверное потому, что получается, что на собственное отражение в зеркальных очках — и улыбается. — Спасибо.
— Нежелание уйти и желание остаться — две разные вещи, — спокойно пожимает плечами Бенедикт, без какого-то злодейского яда в голосе. — Когда действие не составляет труда, но увеличивает безопасность, глупо отказываться от него, верно? Но вы понимаете, мистер Слейтер? Понимаете?
Джек вопросительно приподнимает бровь: нет, он определённо не понимает.
— Ломающиеся спички из-за одного лишнего дня — это мелочи, что будет дальше? С моим исчезновением, с вашим живым кузеном и в… — короткий взгляд в сторону растерянного сына, которого, не слушая их разговоров уже обнимает, рыдая, дочка, бормоча что-то невнятное, то ли о любви, то ли о ненависти за то, что он её так напугал, — вернувшимся мальчиком?
Ничего не будет просто.
Слейтер кивает, соглашаясь. Да, он понял. Он — воистину — желает сберечь причины по которым не захочет покидать эту пропыленную реальность с поломавшимся репитом.
— Вот и замечательно. На этом оставлю вас. Надеюсь, мистер Слейтер, навсегда.
— Пропадёшь — не возвращайся, — напутствует Джек его на прощание, и Бенедикт — солевый (кровяной, жезезистый) силуэт по пыли — не оборачиваясь, машет рукой:
— Naturus sum, мистер Слейтер. Naturus sum.

---

Взгляд на память

Название: Взгляд на память
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Золотой ребёнок
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, 5 557 слов
Пейринг/Персонажи: Сардо Нумпса, Второй ребёнок (Справедливость)
Категория: джен
Жанр: флафф, броманс
Рейтинг: G
Предупреждения: каноничная смерть

"За весной будет лето,
За безветрием — ветер,
День сменяется ночью,
Ночь утонет в рассвете,
После смерти, наверное,
Будет бессмертье…
Солнце вылечит поле,
Окроплённое кровью,
Всё что помнит земля,
Порастёт лебедою.
Ливни скоро размоют
Следы за тобою.
Так невольно, Так спокойно,
Затихает в груди колокольня,
Безнадёжность храня,
Застывает скалою.
Так руби же с плеча"
Ясвена — "Руби"

Первое знакомство со Вторым Золотым Ребёнком оставило Нумспа под глубоким впечатлением. В самом деле, когда уходишь на какие-то полчаса, сбросив на подчинённых заботу о шестилетнем мальчишке, чинно сидящем в клетке , в окружении сильных чёрных магов, и пребываешь в уверенности, что всё в порядке, а, вернувшись, видишь это голубоглазое недоразумение (в самом деле, как люди вообще додумались до идеи идеального ребёнка?), спокойно выходящее тебе навстречу, оставив за собой трупы, это запоминается. Хотя бы потому, что трупы — это не то, что ждёшь от шестилетнего ребёнка. И тем более от идеального ребёнка по мнению богов. Есть некоторый диссонанс между первым и вторым, знаете ли, для демона в том числе.
— Я даже не знаю, что именно хочу спросить, — растерянно сказал Нумспа, настолько обескураженный, что даже забыл разозлиться. Или испугаться, на всякий случай.
Пацан слегка улыбнулся:
— Ты хотел усомниться в том, что я — дитя света.
— Действительно, — кивнул демон. — Именно об этом я и хотел спросить: как?
— Это суд, — спокойно отозвался ребёнок, которого, кажется, нимало не волновали мертвецы, оставшиеся за его спиной. — Суд над грешниками за их преступления.
— И приговор…
— Наказание, которое освободит их от вины, — поправил мальчишка, потом задумался и по-детски сморщил нос. — По крайней мере отчасти. Я пойду, ладно? Или ты меня остановишь?
Нумспа устало потёр переносицу:
— У меня ведь не получится?
В прозрачно-голубых глазах появилось что-то, вызывающее глухую злость, медленно и тягуче клубящуюся в грудной клетке, резкое отторжение, яркую, как боль, жажду крови. Что-то похожее на… сочувствие? Сострадание?
"Ненавижу", — впервые, со всей отчётливостью подумал Нумспа. До этого ребёнок был работой, заданием, которое нужно было выполнить. Помехой его хозяину. Он не мешал демону, потому что тот не верил в то, что какой угодно ребёнок — даже идеальный — может спасти человечество от тех демонов, что они выращивали в собственном сердце, открывая дорогу в свой мир таким, как Нумспа. Но… жалость он не собирался прощать никому. Жалости он не простил бы даже хозяину. Жалость означала презрение.
— Ты что-нибудь придумаешь, — утешил его мальчишка, и прошёл мимо, ступая так тихо, что казалось, будто даже снег не сминался под его ногами.
— А меня ты судить не будешь, да? — насмешливо и зло окликнул его Нумспа. — Не рискнёшь?
— Я пришёл для людей, а не для демонов, — спокойно, не оборачиваясь, ответил Золотой мальчик. — И никто не судит за верность, трудолюбие и старательность.
Бросил — топором в голову, гарпуном в межреберье, зацепил — и ушёл, спокойно оставив демона в прострации.
"Что?"
Нумспа присел и зачерпнул горсть снега в ладонь, чтобы растереть искристым, колюче-злым холодом лицо. Это мало помогало, но всё-таки он был в человеческом теле и это возымело определённый эффект.
"Что он несёт?!"
Нумспа лёг на землю и посмотрел в прозрачное, морозное полуденное небо, более тёмное, чем безмятежные детские глаза:
— Не знаю, что вы там думали себе, когда отправляли его людям, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому из конкурентов лично, — но прислали вы сюда чудовище. Настолько жуткое, что мне даже неловко совершать такое героическое деяние, как избавление человечества от этого вашего монстра.
Небеса, разумеется, молчали. Не важно, кто обращался к ним: люди или демоны — небеса молчали. Люди верили, что там их слышат. Или разочаровывались, убеждаясь, что их мольбы не достигают божественного слуха. Нумспа считал, что небеса всего лишь уверены, что сказали достаточно. Если посмотреть на Золотое дитятко, так они и вовсе сболтнули лишнего. А разбираться со всем, как обычно, старому демону, которому, вероятно, больше всех надо по мнению хозяина.
— Несправедливо, — хмыкнул Нумспа, вспоминая умиротворённую безмятежность малолетнего палача. — Но надо ли мне с этим что-то делать, если я простой демон?

Первый весенний дождь стучал по крышам, слишком холодный, чтобы нормальным людям пришло в голову гулять под ним, но золотое чудовище, разумеется, на подобное звание никогда не претендовало.
— Слушай, ты уверен, что ты местный? — это не то, что должно было бы интересовать демона относительно воплощённой Справедливости, но если так рассуждать, то ему вообще не следовало бы здесь быть.
Мальчишка удивлённо обернулся на его голос и улыбнулся, разглядев гостя. Нумпса слегка напрягся, потому что приятным его визит никогда ни для кого быть не должен был. Это противоестественно настолько, что даже демона, которого радовало, казалось бы, любое извращение естества, порадовать не могло.
— Что позволяет тебе допустить мысль, что я могу быть из этих мест? — сарказм Нумспа определяет только по смыслу сказанных слов, потому что голос чудовища полон — отравленного — участия. — Я даже не похож на этих горян.
— Если я спрошу, как ты здесь оказался тогда, ты ответишь? — Нумспа сел на ствол поваленного дерева, подогнув под себя правую ногу, и с изучающим, хищным любопытством принялся рассматривать пацана, который за прошедшие полтора года успел вытянуться, став нескладным и на вид до ужаса неловким.
— Меня вроде как украли, — беззаботно пожала плечами воплотившаяся Справедливость, не спрашивая зачем это нужно знать Нумспа. Поразительная беспечность при общении с демоном, а, может быть, он просто знает каким-то своим способом, недоступным иным тварям, населяющим этот мир, что Нумспа спрашивает просто так. Ни для чего. Праздное любопытство смешное и стыдное, потому что любое действие должно нести выгоду. — Но мы поговорили об этом с монахами, и они поняли, что были не правы.
— До того, как умерли или после? — он уже видел справедливость и правосудие в его исполнении. Логично предположить, что это был не единичный случай.
— Ну что ты, почему ты сразу так плохо думаешь о них и обо мне? Их проступок можно было исправить, — ах, вот в чём разница... а было бы нельзя, и разделили бы монахи судьбу чёрных магов. Было бы смешно. — Так что они нашли моих родителей и пригласили их тоже переехать сюда. Но они крестьяне, и не пожелали покидать родную землю, успокоенные тем, что я жив, цел и меня не обижают. Мы переписываемся.
— Они грамотные? — удивился Нумспа, помнивший, что лишняя образованность у крестьян не была в почёте.
Чудовище пожало плечами:
— Есть кому им прочитать мои письма. И кому записать слова.
В самом деле, как Нумспа мог подумать, что подобные мелочи могли смутить это... человекоподобное существо?
— Мне казалось, что первый ребёнок больше служил людям, а не запугивал их, — поделился воспоминаниями Нумспа. — Ужасно противный был, кстати.
— Ещё хуже меня? — удивился нахал.
— Тебя я ненавижу, — самым проникновенным шёпотом, почти сливающимся с шумом дождя, признался Нумспа, прижав ладонь туда, где у людей должно было быть сердце. — А тот просто раздражал.
Пацан подошёл и сел рядом с Нумспа на промокшую, раскисшую землю, пачкая дорогую ткань одежд.
— Первый пришёл помочь, пришёл отдавать и спасать. Те, что придут после меня тоже будут такими, — он не глядя поднял руку, собираясь, очевидно, коснуться демона, и не смог. Так же как Нумспа не мог дотронуться до него, чтобы оборвать такую мешающую, такую ненужную ему жизнь. Мальчишка поморщился и опустил ладонь обратно себе на колено. — Я не таков.
— Ты пришёл карать?
— Я принёс им суд, — в голосе его не было ни гордости, ни радости — только тусклое, непоколебимое знание. — Потому что они просили о нём, и боги их услышали.
— Они хотели справедливости.
К чему он спорит? К чему защищает людей перед воплощением света? Почему-то всё в присутствии странного мальчишки с прозрачно-спокойными глазами становилось странным и неправильным. Справедливость действительно такова?
— Нет, — чудовище запрокинуло голову и посмотрело ему в глаза. — Люди никогда не хотят её. По крайней мере, большинство из них, чтобы они не говорили. Они жаждут суда и прощения себе, и суда и кары тем, кто причинил им боль. Они желают защиты от зла в чужом сердце, не видя его в собственном. Они звали, и я пришёл…
Его речь становится каким-то заговором, речитативом, напоминающим тихий и гулкий, вибрирующий, ритм барабанов. В такт этому звучанию пыталось подстроиться сердце, и Нумпса оборвал его до того, как... он не знал — что. До того, как что-то... изменится.
— И оказался не тем, кого они хотели.
Тишина между ними полнилась звуком падающих капель и шелестящих листьев. Полнилась свежестью горного воздуха и прелостью мокрой земли. В ней больше не звучали гулкие шаманские барабаны голоса Справедливости.
— Да. Я оказался не тем.
От спокойствия в голосе, от безмятежности на лице золотого чудовища, от лёгкости, с которой он признал правоту Нумспа, сводило скулы. Хотелось свернуть эту тонкую, истощённую то ли постами, то ли равнодушием к себе, шею, как недобитому утёнку, попавшему под град. Из жалости. Той самой, чей призрак жил в Нумспа — памятью — полтора года, питая его ненависть.
— Не тем, кого они хотели, но тем, кто был им нужен?
Если уж он не мог понять зачем защищает людей перед справедливостью, то зачем он оправдывает Справедливость перед ним самим, Нумспа был не способен понять тем более. Возможно, дети просто не должны быть столь понимающими и снисходительными по отношению к миру. Они должны быть детьми.
— Думаешь, боги настолько милосердны? — в голубых глазах заискрилось весёлое и какое-то рассеянное удивление. — Я думал, ты их не любишь. Нет, я не тот, кто им нужен, я только тот, кого они заслужили.
Было в этом что-то. Смесь смирения и высокомерия, признания своей ограниченности и гордыня. Яд, который должен был отравлять изнутри, но почему-то смотрел глазами чище родниковой воды. В самых чистых и красивых водоёмах нет жизни... Нумспа молчал несколько секунд, а потом почти положил ладонь на макушку своего чудовища:
— Людей можно только пожалеть.
— Я не умею, — соврал мальчишка. А, возможно, и нет, возможно, он действительно не умел жалеть людей, в отличии от демонов. Делало ли это демонов в его глазах лучше или хуже? Нумспа не хотел спрашивать, не хотел слышать ответ.
— Я тоже.

— Я заварил тебе чай, — не открывая глаз, сказало медитирующее чудовище, когда Нумпса появился на пороге его комнаты. — Пей и не отвлекай меня ещё десять минут, хорошо?
Всё, что демон думал об этом существе, которое с каждым прожитым месяцем, не то что годом, портилось характером, можно было вместить в один тяжёлый — как мировой хребет — вздох. Исключительно потому, что слов нужных ещё не придумали. Даже среди тех, которые не произносят в приличном обществе. В любом случае это общество Нумспа приличным не считал. Так что он молча сел на одну из валяющихся на полу подушек и пододвинул к себе фарфоровый чайничек. Сказать по правде (что он, разумеется, не часто делал), ему никогда не нравилась кипячёная трава, но за годы знакомства со Справедливостью привык к её терпкому вкусу.
— Опять несладкий?
— Я же попросил… — поморщился пацан. Так родители досадуют на малых детей для которы пять секунд тишины — уже долгий срок, и это смешно, если вспомнить во сколько раз Нумспа старше. — На столе посмотри.
В отличие от чая, мёд Нумспа нравился. Ярким, насыщенным вкусом, легко маскирующим какие-нибудь невинные — или не очень — примеси. Нет, он не пытался отравить чудовище, это было бессмысленно, но ведь на нём мир не заканчивался, верно? Иногда казалось, что Нумспа себе об этом напоминает.
— Ты опять думаешь о чём-то странном, — пацан открыл глаза и внимательно посмотрел на демона. — Мёд — это солнце и лето, а ты что придумал?
— Мёд — это золото, и как за любое золото, за него убивают…
— За что только в мире не убивают, — вздохнула Справедливость, даже не пытаясь спорить. — Почему бы в этот мир не прийти тому, кто воплотит в себе миролюбие? От него наверняка было бы гораздо пользы и добра, чем от меня.
— Если следовать твоей логике: его никто не просит и не ждёт, — фыркнул Нумспа, отправляя в чашку четвёртую ложку мёда и получая ни с чем не сравнимое удовольствие от вида бесстрастно-перекошенной (плохо мальчик умеет притворяться, и рук вон плохо, он бы его подучил, но ведь не станет учиться паршивец…) физиономии чудовища, наблюдающего святотатство, не иначе, над благородным сбором лучших горных трав. — Но я думаю, что его рождение бессмысленно, потому что он просто не выживет. Даже если я не буду вмешиваться. Но я буду, разумеется.
— Меня всегда радует твоя скромность, — ядовитой змеёй укусил Золотой ребёнок. Вот только-только расслабишься и начнёшь получать удовольствие, а тебя раз – и в добродетели носом натычут, в добродетели, как котёнка в лужу. Это что, месть за надругательство над его бесценной травой? — Ты всегда помнишь, что мир не вращается только вокруг тебя.
— У меня хозяин есть, — подсказал Нумспа, если мелкий забыл. Тяжело считать себя всемогущим, когда тебя регулярно вызывают на ковёр для отчётов.
— Ах да, этот, — небрежно отмахнулась главная головная боль демонов за последнюю дюжину лет. — Он мне не интересен.
И если бы Нумспа сейчас кто-то спросил, он бы не смог ответить, что именно испытал: зависть по отношению к тому, кто не интересует это чудовище, а, значит, сохранил здравый рассудок, или чувство превосходства, ведь кому в преисподней нужно душевное здоровье?
— Зато ты ему очень интересен.
— Нет, просто мешаю, — возразило чудовище, тоже не лишённое определённого сорта скромности, забирая из его пальцев ложку со стекающим с неё мёдом, и положило её в собственную чашку. — Что ты так смотришь?
Нумспа не был уверен, что можно считать большей заслугой: заинтересовать его хозяина или начать мешать ему.
— Ты не пьёшь сладкий чай. Нет?
Счастливая улыбка на поллица могла бы ослепить:
— Не думал, что ты запомнишь, — разве это повод так радоваться? — Да, обычно не пью, но ты ведь пьёшь.
Нумспа рассеянно замер и удивлённо посмотрел в безмятежные, искрящиеся беззаботным весельем глаза:
— Не предполагал, что являюсь для тебя примером для подражания.
— Потому что ты им и не являешься, — пацан сделал первый глоток и задумался, на некоторое время потеряв связь с реальностью. — Но мне интересно понять.
— Понимание есть стремление к тождеству, — скучным голосом напомнил ему Нумспа, которому стало от сказанного… неуютно. Неправильно и тревожно. — Не боишься уподобиться?
— Я не ведаю страха, разве ты не знал? — он просто не стал отвечать, это было абсолютно очевидно. Просто проигнорировал вопрос, отделавшись неубедительной отговоркой. Понимание и принятие всегда шли плечом к плечу, как сёстры, держащиеся за руки, два рукава одной реки… О чём чудовище думает?
— Беспокоишься обо мне? — ах да, вот о чём — о том, как бы побольнее укусить.
— О том, как тебя убить. Хозяин ругается, знаешь ли.
— Да, это проблема, — кажется, мальчишка расстроился. Нет, серьёзно что ли? В такие моменты Нумспа особенно ярко вспоминал, как сильно ненавидел он этого ребёнка, как страстно желал уничтожить его. — Наверняка должен быть способ без трапезы какой-нибудь гадостью, верно?
— Именно его я и пытаюсь придумать или найти.
Если бы Нумспа знал, что это может быть, он бы уже завладел этим, и дыхание, бессмысленно охлаждающее сейчас чай, остановилось бы. Справедливость, голубоглазая и безжалостная, покинула бы этот мир.
— Ничто в этом мире не может причинить мне вреда, — напомнил мальчишка.
— Я знаю это лучше тебя.
— Тогда, может, тебе стоит поискать за пределами этого мира? — в его голосе — ленивое, размышляющее любопытство, как будто он разгадывает детскую шараду, а не ищет действенный способ своего убийства. Что-то холодное, не имеющее название сворачивается в пылающих адским жаром внутренностях Нумспа в ответ на этот голос, на зло, озвученное им.
— В моём мире тоже нет ничего подходящего.
Если бы что-то было — он бы давно нашёл. Нет, на самом деле, для него бы нашли другие и отдали ему бы на тарелочке с голубой каёмочкой. Любой демон помог бы, не важно даже, подчиняющийся хозяину или вольный охотник за удачей, или даже его враг — любому мешал этот ребёнок, у которого с самого рождения его предназначением было уничтожено детство. И в этом, иронично, люди оказались так же безжалостны, как демоны. Никто не видел в мальчишке, пытающемся с помощью мёда понять демона, ребёнка — только чудовище. А Нумспа, как и в первую встречу, не видел от него никакого вреда. Сколько лет уже Справедливость в этом мире? Люди не меняются так легко, по одному лишь мановению волшебных рук, пусть даже руки эти — божественные.
— Тогда, может быть, следует поискать в том мире, откуда… пришёл я? — тонкую нить сомнения в голосе Нумспа не смог бы не услышать, даже если бы хотел. Колебания, сомнения — вот те слабости, за которые легче всего ловятся человеческие души. Если нашёл щель в обороне, сколь угодно тонкую, то рано или поздно проникнешь внутрь, не лезвием, так ядом. Но сомнения чудовища были иного толка: он знал только этот мир, и тот, которому со всей отчётливостью принадлежал (будь иначе, Нумспа бы давно убил его, но будь иначе — в этом не было бы никакой нужды), никогда не видел. Вот теперь и сомневается, можно ли говорить именно так.
Можно. Так — можно.
Но разве можно говорить это?
— Мне туда не попасть, — с трудом выдавил Нумспа из себя. Это была идея обладающая определённым потенциалом и ею стоило поделиться с хозяином. Но его начинало мутить при одной только попытке осмыслить то, кто именно подсказал её. Холод внутри пульсировал сильнее и больнее. Нумспа игнорировал его, будто и не было ничего.
— Ты что-нибудь придумаешь, — голосом, полным веры в него, подбодрило чудовище. — Или твой хозяин. Должен же от него быть какой-то толк, верно?
— Верно, — бездумно согласился Нумспа, и только потом понял с чем именно. А впрочем, не всё ли равно, если Хозяин об этом не узнает? Так же, как он не узнал ни об одной из их встреч за эти годы, прошедшие с момента побега мальчишки из его плена. — Нравится чай?
Почему-то сейчас это показалось очень важным. Почти таким же важным, как идея поискать оружие в мире богов и светлых духов.
— Сладкий, — предельно логично отозвалась Справедливость, и Нумспа так и не смог понять было это "да" или "нет". Иногда с детьми так сложно… Ещё сложнее, чем с чудовищами.

— И скажи после этого, что ты не мудак! — Нумспа ворвался в комнату для медитаций голубоглазого монстра, мало заботясь о том, что его визит могут заметить. Сегодня — сейчас — это его вообще не волновало. Даже возможные объяснения с Хозяином меркли на фоне этого… этого…
— Я никогда ничего такого не говорил, — вздохнул "этот" и потушил курильницы с благовониями. Видимо сразу понял, что просить сегодня подождать десять или сколько там, минут — бесполезно. — Пошли отсюда, а то провоняешь.
Мелочная забота в его исполнении выглядела изумительно естественно и так же потрясающе зло.
А ещё он действительно никогда не говорил, что не мудак. Наверное, потому что Нумспа так его никогда и не называл до этого момента. Чудовище протянуло руку, определённо собираясь взять его за ладонь, но остановилось на половине движения. Они не могли коснуться друг друга: в этом и демон, и Золотой ребёнок оставались равны в каждую их встречу. Нумспа почувствовал как злость — обида, но в этом он бы не признался никогда — раздиравшая его изнутри, успокоилась, погасла до привычно тлеющих углей, и пошёл за коридору следом за воплотившимся в смертном божественным чудом, прикрыв глаза, чтобы не видеть изученную наизусть — раздражающую — фигуру, ориентируясь только на звук шагов. Это же храм… древний настолько, что с ума сойти можно, если быть человеком, представляя сколько раз в нём читали отвращающие зло молитвы.
— Почему я могу сюда входить? — так не должно было быть, ему стоило давно об этом задуматься. Не могут вековые молитвы монахов быть настолько бессильны против него, иначе зачем они вообще нужны?
— Потому что я рад тебя видеть, — как что-то само собой разумеющееся ответил мальчишка (разве он уже не вырос? сколько ещё Нумспа будет видеть в нём ребёнка?), заставив подавиться любыми уточняющими вопросами. Это та правда, которую он знать — слышать — не хочет. — Так же как и ты меня.
А этого — тем более.
— Я не хочу тебя видеть.
— И именно поэтому всегда приходишь? – мальчишка улыбался. Для того, чтобы понять это, не нужно было смотреть на него — достаточно было слышаться голос. — Ты сегодня злишься.
Всего лишь констатация очевидного, но Нумспа знал, что это — вопрос.
— Твои монахи украли у меня из-под носа кинжал!
— Это не я, — тут же открестилось от всего чудовище, мгновенно понявшее суть претензии. Кто бы не понял, верно? Нумспа не хотел ему верить. Он бы ему никогда не поверил никому другому, но ложь — та же скверна, что и кровь. Прими Золотой ребёнок её, и Нумспа не понадобился бы даже освящённый кинжал богов, чтобы выполнить задание. — У них нашлись какие-то свои провидцы, которые что-то такое увидали и рассказали им. Вот они и побежали спасать меня от всего плохого в твоём лице. Надо было тебе быть поосторожнее, что ли.
— Поучи меня ещё!
— Легко, — улыбнулся паршивец. — Например, могу поучить тебя хорошим манерам.
— Намекаешь, что я не поздоровался?
Они вышли во двор, где, на удивление, никого не было, и сели на деревянную ступеньку.
— Нет. Я намекаю, что ты за столько лет так ни разу и не представился. Я знаю кто ты такой, но как тебя зовут?
Нумспа застыл каменным изваянием. Сколько лет они знакомы? Сколько лет они уже они ведут свои бессмысленные разговоры? Почему пацана именно теперь заинтересовало его имя?
— Я тоже не знаю твоего.
— Ты знаешь все, какие знаю я.
В этом ответе не было ничего — абсолютно — кроме бесконечного спокойствия и терпения ко всем глупостям этого мира. Они были настолько полными и безбрежными, что Нумспа почувствовал, как в нём просыпается жажда крови: яркая, сильная, почти ослепляющая. Он знал много способов, какими можно было бы убивать монахов, не догадавшихся дать ребёнку имя, оставив его только функцией.
Это не то, что должен был чувствовать демон.
Это не то, что должен чувствовать убийца по отношению к своей жертве.
Это не то, о чём кто-либо — и особенно чудовище — когда-либо должен был узнать. Никогда. И никто. Так для всех будет гораздо лучше.
— Это не нормально для человека.
— Они не считают меня человеком.
Было ли это оправданием или осуждением? Нумспа не знал, несмотря на все годы их общения, он всё ещё не понимал, что думает Справедливость о мире вокруг и людях его окружающих. Они не считали его человеком, да, и были в этом подобны демонам. Единственно, чего Нумспа не знал, были ли они в этом подобны ещё и богам?
— Разве они правы?
— Тебе это важно? — у голубых, почти прозрачных глаз странное, непонятное ему выражение. — Я не знаю.
— Сардо Нумспа.
— Значит, Сардо?
Нумспа хотел бы спросить, как мальчишка выбрал именно ту часть его имени, которым его никто не называл. Он всегда только Нумспа: для хозяина, для подчинённых, для жертв и врагов, даже для себя. И это легко скатывающееся с детских губ "Сардо" ему слышать непривычно и неловко, он хочет запретить, исправить на правильный вариант…
— Да, — определённо, ничто в их общении не было "нормальным", так зачем начинать теперь?
— Здорово. Так что с кинжалом?...
— Аджанти, — вздохнул Нумспа. — Он называется Аджанти, и его украли твои ручные собачки.
Следующий час он, к собственному удивлению, рассказывает Золотому мальчишке о том, как они с хозяином искали доступ в другой мир, какими путями добывали информацию об Аджанти, и каким головокружительным приключением была его добыча. А потом в самом конце случились эти проклятые монахи. Как всегда, не вовремя.
— Даже мне обидно, — вздохнула предполагаемая жертва пропавшего кинжала. — А я ведь только слушал.
Разумеется, разница была только этом. Как обычно, боги, кого вы прислали и уверены ли вы в том, что не промахнулись?
— Лучше вообще молчи, — поморщился Нумспа. — Зачем я сюда пришёл, а? Мне сейчас к разговору с хозяином готовиться надо, а не языком с тобой попусту молоть.
— Тогда тебе действительно лучше пойти к нему поскорее.
— Не хочу, — нахохлился Нумспа, противореча сам себе. — Твои собачки всё испортили, пусть они и идут об этом рассказывать.
Поганец улыбнулся:
— Помолиться о твоём благополучии?
— О, ради всех падших богов, нет! — Нумспа потянулся дать ему подзатыльник, но мальчишка уклонился, не разрушая иллюзии, будто его действительно могли ударить. Деликатный. — Мне для полного счастья только персонально внимания богов и не хватает.
— Как скажешь, — чудовище помолчало несколько секунд. — Приходи через месяц, хорошо?
— Ты в первый раз назначаешь время, — удивился Нумспа. Обычно, он приходил, когда ему в голову взбредало. — И что это значит? Мне не появляться здесь месяц? Или обязательно появиться через месяц, а?
— Придёшь?
Нумпса замолчал, разглядывая застывшего, как натянутая тетива, мальчишку. Кажется, таким напряжённым и отчего-то взволнованным он видел его впервые. И было до боли любопытно, что такое понял или придумал этот подарок богов, но демон знал, что спрашивать бесполезно. Даже если что-то и ответит, это ничего не объяснит. Всегда, когда прозрачное весеннее небо в глазах Золотого дитя превращалось в обманчивую гладь тающего льда — его ответы объясняли столько же, сколько объяснило бы молчание. А, возможно, ещё меньше.
— Хорошо, — согласил Нумспа, и усмехнулся, почувствовав, как расслабилась спина мальчишка, как напряжение покинуло его тело. — Но только в этот раз.
— Да, — кивнуло чудовище, и он услышал не произнесённое "этого будет достаточно". – Спасибо.
Почему-то, на секунду показалось, что он подписал своим согласием приговор. Глупое ощущение.

Спустя месяц в этом, будь он неладен, храме и его окрестностях ничего не изменилось. Нумспа пнул камешек, попавший под ногу, и тот полетел в сторону мальчишки, спокойно сидящего на самом краю обрыва. Не похоже, что за это время произошло что-то важное из-за чего ему стоило явиться сюда именно сегодня. И всё-таки, он, как настоящий дурак, а не демон, сдержал обещание.
— Любуешься рассветом?
— Лесом, — голубые и прозрачные, как лёд, глаза посмотрели на него со всей безмятежностью мира. — Он похож отсюда на мягкий ковёр, да?
Нумспа вздохнул и сел рядом. Невозможно долго злиться на него. И нет, вовсе не потому, что у этого Золотого дитя какие-то особенно умиротворяющие свойства или сокрушительное обаяние, как же, обаяние у этого чудовища абсолютно по-рыбьи спокойными глазами. Просто, чем дольше бесишься в его присутствии, тем больше чувствуешь себя дураком. А это никому не нравится, и тем более демонам.
— Испачкаешься, — чудовище улыбнулось и неопределённо махнуло рукой. Кажется, снова остановился на полпути, вспомнив, что не сможет тронуть его ни за ладонь, ни за плечо.
— Молчи уж, — проворчал демон. — Между прочим, первый со мной разговаривать отказывался, ты знал?
— Следующий тоже откажется, — пообещал нахал и рассмеялся. — Но, я думаю, это не совсем справедливо с их стороны: игнорировать того, кто просто выполняет приказ.
Нумспа почувствовал, как внутри по рёбрам заскреблось раздражение. Привычное, въевшееся не просто под кожу — в кости за эти годы. Он не выносил снисхождения, ему не нужно было оно, тем более с барского плеча пай-мальчика. И тем более ему не нужно было... Нумспа привычно отказывался давать имя тому, что хотел отрицать. Это было удобно. Удобнее, чем смотреть в глаза правде, ненужной демонам.
— Мы враги, — медленно, как камни, уронил Нумспа слова в повисшую между ними тишину. Напомнил то, что им обоим не стоило забывать. Особенно мальчишке. Хотя, казалось бы, какая демону разница? — Это не зависит от приказов.
— Разумеется, — короткая змеиная насмешка скользнула по губам Справедливости. Такое согласие было хуже спора. Нумспа попытался ударить — подзатыльник, ничего особенного — но, конечно, не смог даже коснуться. Они существовали в разных мирах, в разных измерениях, и их совместное пребывание на земле — всего лишь многолетняя иллюзия, в которую только люди и могли верить. Люди вообще неплохо это умеют — верить. — Ты не сможешь меня коснуться пока я не приму в себя твой мир, — кажется, в голосе Справедливости было… сожаление. Снова.
— Кинжал это исправил бы, — то ли проворчал, то ли ответно уколол Нумспа.
— Да, Аджанти может меня коснуться, — рассеянно кивнул мальчишка. — Спасибо, кстати, что не забыл.
Нумспа зло щёлкнул пальцами и откинулся назад, улёгшись на пыльную, остывшую за ночь землю. Он неплохо умел составлять слова в предложения, были виртуозы и получше него, у всех свои таланты, но тем не менее, нельзя сказать, что в искусстве риторики он был плох. Однако, что отвечать на эту благодарность было непонятно. Ему не следовало приходить сюда. Начать с того, что это вообще могла быть ловушка, и кто тогда будет во всём виноват? Правильно, он сам. Но даже если и нет... Бессмысленный разговор, бессмысленная встреча, которая только отнимает время, которое он мог бы потратить на более полезное дело: на поиск кинжала, например, вместо того, чтобы сидеть тут, болтая с мальчишкой, едва разменявшим первые полтора десятилетия. Что ребёнок может знать о мире? Что любой человек может знать? Все они ограничены своими возможностями и недолговечностью, никто из них не может сказать ему что-то новое. И всё-таки он снова здесь, снова разговаривает с этим ребёнком, на которого люди смотрят как на божественное чудо, посланное им для их удобства, но суть которого на самом деле — чудовище. В который раз они разговаривают? Нумспа сбился со счёта несколько лет назад.
— Где твои няньки? — на самом деле ему не интересно. Няньки всегда "где-то" и никогда не мешают их встречам, и не стоит задумываться о талантах Справедливости к дрессировке людей. Бесполезные мысли.
— Меняешь тему? — мальчишка неопределённо махнул рукой. — Молятся. Ждут чудес. Ждут, когда я принесу им справедливость.
— Я слышу в твоём голосе сарказм, — это, пожалуй, впервые. Обычно он говорил о своём предназначении и вере монахов спокойно. Почти равнодушно. Он больше походил на неподвижное озеро, которое не в состоянии потревожить даже взмах хвоста, обитающей в глубинах рыбы.
— А я в твоём — попытку воззвать к моей совести.
Нумспа закрыл глаза и досчитал до пяти. Разве мальчишка позвал его сегодня для этого?
— Я ведь не смогу тебя ударить, да? — в его голосе почти звучит надежда, отнятая у демонов на заре времён.
— Увы, — Золотой ребёнок лёг рядом, так что Нумспа мог почувствовать тепло его тела, как будто большая собака, бесконечно доброжелательная, лежала рядом. Со второй, видимо, куда как более кусачей. — Ты собираешься убить меня?
— Как только достану кинжал, — пообещал Нумспа с той убедительной проникновенностью, с которой отцы обещают свозить малыша на ярмарку.
— Достать его из другого мира оказалось проще, чем найти в этом? – от насмешливого сочувствия в негромком юношеском голосе хотелось отряхнуться, как от воды.
— Это просто вопрос времени, — прищурился Нумспа. — Я найду его, и твоей силы не хватит, чтобы остановить меня. А сил твоих нянек – тем более.
Они оба знали, что чудовище никогда и не пытался его останавливать или как-то мешать. Но что с того? В любой день всё может измениться, верно? Всё должно будет измениться, когда Нумспа получит оружие, которым действительно сможет убить его. Как только из их общения исчезнет безопасность... исчезнет и всё остальное. Наверняка. Правда ведь?
— Пожалуй, — согласился мальчишка, и Нумспа почувствовал, как рядом с ним что-то упало. Он повернул голову, медленно, так медленно, как только это было возможно, потому что внутри, в переплётённых с вечным пламенем внутренностях тугими кольцами свивалась ледяная змея. Как давно она поселилась в нём? Как долго он игнорировал её существование? Но даже самое медленное движение в какой-то момент заканчивается, и Нумспа увидел кинжал. Не какой-нибудь первый попавшийся кинжал, нет, это был Аджанти. Проклятый — благословенный богами — кинжал из другого измерения, которым можно убить даже идеального ребёнка, пришедшего в мир, чтобы сделать жизнь людей лучше. Так считали люди. И демоны.
Нумспа до сих пор было интересно: считали ли боги так же?
— Какого?!... — у Нумспа даже слов не нашлось. — Ты здоров?
Он бы пощупал лоб, чтобы измерить температуру — это должна быть горячка, горячка объяснила бы всё — но не мог коснуться его. Ни чтобы причинить вред, ни для чего ещё.
— Я — справедливость, — не отрывая прозрачный, спокойный до мертвенности взгляд от неба, медленно, почти нараспев проговорил — напомнил то, что Нумспа никогда не забывал — мальчишка, и бровью не поведя в сторону вскочившего демона. — Но справедливость заключается в том, что люди могут и должны сами делать выбор и отвечать за него. Перед собой, перед близкими, перед своим народом и перед небом.
— С твоей смертью из мира исчезнет справедливость, — обхватывая кинжал за рукоять, напомнил Нумспа то, во что верили монахи храма и его хозяин. Месяц… он просил месяц на это?
— Так говорит твой господин? Монахи с ним в этом солидарны, — с коротким смешком озвучил его мысли мальчишка. — Они не правы. В каждом человеке есть справедливость, так же как любовь, добро, сострадание, воля, мечта и умение прощать. Но они не научатся быть самостоятельными, если с ними останусь я. А чтобы стать по-настоящему сильным, нужно научиться опираться на себя. И стать опорой для близких. Согласись, было бы обидно лишить их этого шанса из-за меня. Сардо, ты странно смотришь. Ты обещал меня убить, ты помнишь?
Это было не обещание — мог бы сказать Нумспа. Это была угроза. Это должно было быть именно ею. Но он не спорит. Спорить с мальчишкой сейчас нет ни сил, ни желания. Пусть... ладно, пусть сейчас будет так, как он хочет.
Рукоять покалывала пальцы древней магией, а может это смесь волнения, облегчения и сожаления от того, что он не сам добился поставленной цели. Не от того, что цель достигнута, определённо. Ничего странного.
Ничего.
— Значит, по твоему так правильно?
— Не знаю, — мальчишка снова улыбнулся и теперь всё-таки посмотрел ему в глаза. — Но это будет справедливо: все получат то, что им и должно. Люди — долг отвечать за себя самостоятельно, я — свободу, а ты…
— Награду за выполненное задание.
— Одиночество, — то ли возразило, то ли подтвердило его слова Золотое дитя. — И даже я не могу сказать справедливо это или нет, Сардо.
И Нумспа ударил. Он действительно подписал приговор, когда согласился прийти сюда сегодня. Если бы он знал… чтобы он сделал?
Он метил в сердце — быстро и надёжно — но рука ли, мальчишка ли дёрнулся, и лезвие угодило в живот. Мучительная, ненужно долгая смерть. Ледяная змея внутри отравляет его ядом: состраданием. Холодные, детские пальцы обхватили его за запястье, отбрасывая все остальные чувства в сторону. Это в первый раз, когда мальчишка, чудовище, рождённое смертными и благословлённое богами чудо смогло коснуться его руки.
— Верни кинжал монахам, хорошо? — голос бесцветный от боли, но спокойный и ровный. Как всегда. Необычное дитя: от рождения или воспитания и возложенных на него ожиданий? — Наверняка, он станет какой-нибудь тайной святыней… утешительным призом.
— После того, как оборвал твою жизнь? — Нумспа иногда был бессилен понять человеческую логику. Ему бы в голову не пришло.
— Какая разница? Я его касался, он омыт моей кровью… Хорошая святыня. Кого будет заботить, что он принёс мне смерть? Ты меня слушаешь, Сардо?
С трудом, слишком для этого... злился. Серьёзно, что ли?
— Почему ты можешь меня касаться? Всегда ведь…
Чудовище улыбнулось:
- Я принял в себя предательство, пусть даже оно было справедливо. Ты… принял мою дружбу… тш, не спорь, никогда не спорь с умирающими. Да… И вот мы встретились в мире людей. Всё просто, Сардо, всё всегда так просто…
Нумспа молча, не вырывая руки из ослабевших пальцев, закрыл закатившиеся глаза. Дружба, да?
Свобода?
Он посмотрел на кинжал в своей руке, окровавленный, хищный… грязный. Только люди могли сказать, что кровь очищает что-то, смывает что-то. Он — демон — знал, что она годится только на то, чтобы пачкать собой всё. Что ж, люди говорят, что последнюю просьбу друга нужно исполнять, и Нумспа не жалко. Если мальчишка хотел отомстить им, связавшим его своими желаниями до самой смерти, подсунув как святыню проклятое оружие, способное оборвать жизнь следующего Золотого ребёнка, значит, так тому и быть.
Одиночество… Одиночество — это покой, так что зря мелкий беспокоился. И мог обойтись без прощального подарка. Но так или иначе, Нумспа чувствовал, как светлеют его глаза. Маленькая, ненужная человечеству Справедливость, оставила ему на память свои глаза. Взгляд.
Что ж, будет интересно посмотреть на следующую тысячу поколений и нового Золотого ребёнка его глазами.

---

Выбор сделан давно

Название: Выбор сделан давно
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета:  мадам Вашу Мать,  zabriskie_point
Канон: Дракула
Дисклаймер: все права на мир и персонажей принадлежат их создателям, кем бы они ни были
Размер: миди, (4 528 слов)
Персонажи: Димитру, Мастер Вампир, Влад
Категория: джен
Жанр: повседневность, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: Димитру не хотел

Каждый день не по своим живём законам,
Мы, привязанные к сетке бытия,
Солнце светит и весна наступит скоро,
В этом тоже будет воля не моя.
И, конечно, когда ты не знаешь правил
Той игры, что составляет твой удел,
Не поймёшь и не увидишь: каждый камень —
Это следствие дел, наших собственных дел.
Ясвена — "Сопряжение сфер"

Тьма ощущается бархатом, по которому рассыпаны острые мелкие осколки, врезающиеся в кожу. Тьма пахнет мясом и ландышем, влажной землёй и душными яблоками поздней осени. Тьма — долгая дорога, может быть, к дому, к такому дому, в очаге которого ещё не погас огонь.
Тьма растворяется, исчезает в чужой крови, капающей на его холодные, окаменевшие веки.
— Я не хотел.
Димитру говорит это, не открывая глаз, не смотря на того, кто пришёл к его телу. Он знает, что кровью у смерти забирают её жертв твари, отвергнутые солнцем. Те, кто не станет интересоваться его волей. И всё же, он не хотел. Не желал так. Будь его воля, он бы в жизни и смерти остался человеком.
— Я знаю, — втекает в его уши размеренно ленивый голос. Теперь он знает, как тьма звучит. Кошачье ворчанье, шорох опавшей листвы, беззвучный треск дотлевающих поленьев — симфония на грани жизни и смерти, перерождения и искажённого бессмертия. Димитру открывает глаза и смотрит на латунную фигуру, облитую лунным серебром, гладкую, не зацепишься взглядом, и твёрдую, разбивающую о себя внимание, спокойствие, уверенность.
— Кто я теперь?
— Не вампир, это уж точно, — тьмоголосая тварь улыбается, обнажая тусклые в ночном свете златожемчужные зубы. — Таким, как я или тот мальчик, не станешь.
В Димитру зреет раздражение и тонкая, как запах подснежников, злость. Не в груди — в позвоночнике, вместо гниющего костного мозга. Замена. Что заменит сердце? Что угнездится в черепе? Он хотел бы знать заранее, но боится спросить. Боится, что на этот вопрос тьма колдовского, проклятого древностью голоса, ответит. Будущее, которое лучше не знать, даже если знать надо.
— Я спросил, кто я теперь, а не то, кем я не стану.
— Умертвие, — древнее чудовище наклонилось, и холодные — смертно — пальцы коснулись остывшего лба Димитру. — Восставший мертвец, поднятый моей силой. Ты сохранил своё сознание.
"Жаль", — перекатывается несделанный выдох по губам до синевы выбеленным смертью.
Жаль. Но он молчит, он не произносит. Возможно — вполне, почему бы и нет — это можно исправить. Возможно — вполне, если ему не жалко, но с чего бы — он исправит это, если Димитру произнесёт вслух. Наверняка — без каких-либо сомнений, откуда бы им взяться — ему было бы так легче. Не понимая, не осознавая того, что с ним происходит. Того, что он будет — а как иначе — совершать по приказу крови, растворившей тьму в его, к сожалению, не на вечность закрывшихся глазах.
Ему жаль, но он молчит. Потому что пока его разум ещё жив, пока его воля ещё существует, пусть даже подчинённая, он может — возможно, никто не даст никаких гарантий — на что-то повлиять. Хоть что-нибудь. Стоит ли это ужаса осознания своего нового существования? Димитру не знал.
— Ничего не скажешь? — рука прижимается к его лбу — лёд к металлу, тьма к мёртвой плоти — всей ладонью, и он чувствует тяжесть морских глубин, пронизывающую силу высокогорных ветров, свет колдовских костров.
— Нет, — слова прокатываются по горлу камнями, слова медленно, звук за звуком, собираются над ним в погребальный курган. Других похорон, кроме собственных решений, ему уже не дождаться. Да, князь мой? Достиг ли ты своей цели? — Нет, я подожду.
— Думаешь о нём? — если бы тьма могла смеяться — это был бы смех, но это был лишь шепот, заглушающий все остальные звуки так же, как раславленный воск, затекающий в уши. Димитру молчит. Он даже глаза не может закрыть, это будет — согласие. Смирение с чужим знанием. И даже если его подтверждение не нужно древнему вампиру, даже если его мысли очевидны и доступны, как открытая книга, всё равно. Сказанное — останется сказанным, свяжет его самого. Ослабит защиту ещё больше, хотя куда уже? — Неделя ещё не истекла. У него осталось два дня чтобы справиться… или прийти ко мне. Знаешь, что будет, если он справится?
— Победа.
— Глупости. С взятой им силой победа над этими глупыми солдатиками будет его хоть так, хоть эдак. Нет, — пальцы почти нежно скользнули по рассечённой, спаянной запёкшейся кровью, скуле и щеке в ласке, подобной палаческому милосердию "не волнуйся милок, будет не больно, будет — очень". — Нет, глупый друг человека, ставшего чудовищем до того, как испить крови тьмы. Тогда я вернусь в свою темницу… А ты — последуешь за мной.
— Боишься оставаться в темноте один? — Димитру ждёт… чего-то за свои слова. Боли, например. Но вампир, открывший Владу дороги тьмы, улыбается насмешливо и безмятежно.
— У меня скопился беспорядок в моём… доме, — он не говорит "узилище", по-детски избегает неприятного слова, и это так неожиданно, что Димитру не может удержать ответную, призрачную улыбку на ещё не оживших до конца губах. — Там накопилась много беспорядка. Кто-то должен убрать. Согласись, удобнее использовать тебя для этого.
Он, наконец, закрывает глаза, защищая веками сохнущие — и теперь, вероятно, навечно — глаза, и представляет — вспоминает — эту пещеру, длинную и изогнутую, как турецкая сабля, тёмную, как кровь её хозяина, пустую, как его жизнь.
Убрать, да.
Одиночество? Даже не смешно.

Переступая порог пещеры, Димитру окунается на мгновенье в первозданную тьму, в ту, из которой в первый день бытия родился свет, в ту, что ещё не знала ни блага, ни зла. Недолго она была такой. Лишь мгновенье до того, как ощутилась сила древнего чудовища, пропитавшая здесь всё насквозь. Мелкие камни хрустят под ногами, заранее предвещая хруст костей.
— Нравится? — монстр за его спиной беззвучен, но ощущаем каждое мгновение каким-то новым органом чувств, которого не было у его живого тела. Серебряно-гнилостная дрожь воздуха, тавро противоестественного могущества на облике мира.
Димитру вдыхает воздух, годами не знавший движения (нет другого выхода из этой тюрьмы), чтобы почувствовать запах: влажный камень, горная свежесть, тонкая нота праха в гнилостном смраде. Мир, которому он теперь принадлежит.
— Скучно. Как вас зовут?
— Зови меня Мастером, — мурлычет вампир, и каждый обертон его голоса дважды отражается от стен его… "дома".
Хозяин, значит. Впрочем, всё верно, как его ещё звать?
— Ясно. Мастер.
Он проходит вглубь изогнутой щели в горном массиве, подобной османским саблям. Смотрит на скудное убранство вокруг — камень и кости, да влага, жирно блестящая на округлых каменных боках пещеры — и удивляется тому, что видит без света. Это было невозможно. Так же невозможно, как вернуться в мир после смерти. Как обрести силу в одиночку сокрушать могущественные армии. Это было невозможно и богопротивно, но это — было.
Сколько раз Димитру придётся себе напомнить об этом, прежде, чем он смирится с этой мыслью?
— Осваивайся тут, — не нужно оглядываться в сторону Мастера, чтобы знать, что тот обвёл рукой своё обиталище. — И вообще… осваивайся.
"С собой", — не говорит он, но Димитру слышит.
Скоро, скоро выйдет срок недельного уговора Влада и носителя проклятой тьмы, меньше двух суток осталось до того, как станет известно: окажутся ли они заперты здесь и дальше, или Мастер сможет вырваться на волю. Димитру надеется на то, что печать с пещеры не будет снята никогда, даже если ему придётся остаться здесь навсегда. Надеется и не смеет молиться об этом. Разве есть у него право обращаться к небесам теперь, став тем, чем он стал?
Секунды соскальзывают с нити будущего в озеро прошлого медленно, замирая перед тем, как кануть навсегда на дно истории, но движение их, тем не менее, не останавливается никогда. И всё же, когда Мастер резко встаёт и идёт к выходу из пещеры, сияющей ярким солнечным светом, кажется, что мгновения всё-таки остановились. От понимания того, что сейчас случится. От понимания того, что именно это означает.
Мастер застывает у самой границы света, падающего на каменный пол узилища.
— Люди всегда дадут повод стать полноценным монстром, мальчик. Чтобы ты там не думал о них и своём князе.
Димитру молчит в ответ, потому что всё, что он может сказать, это напомнить, что его монстром сделали не люди. Мастер и сам это знает, и, возможно, даже знает, что на это можно было ответить.
— Чего вы ждёте? — спустя несколько минут спрашивает Димитру, ни на секунду не оторвавший взгляд от застывшей — каменным изваянием, древней гаргулией, переставшей отвращать зло — фигуры на фоне света.
— Жду, чем всё закончится. Куда нам торопиться, верно, мальчик?
Всё заканчивается скоро, для Димитру — шагом мастера на свет, для Влада — предательством и огнём, для Ингераса — сиротством. Каждый получил не то, чего заслуживал, и получил сполна.
— Твой князь решил спасти сына от тех, в ком проросла розданная им — моя — кровь, — в бархатном, как тьма, голосе ни осуждения, ни одобрения — это обычная светская беседа для чудовища, обретшего, наконец, свободу. — Остроумное решение.
— Твоя сила свела их с ума… — вопрос это или утверждение?
— Когда даёшь силу тем, кто жаждет отомстить, а не защитить, не стоит удивляться результату. Впрочем, благие намерения не помогли твоему князю остаться человеком.
Он всегда называет Влада так. "Твой князь". Как будто не может определиться с правильным именем. У Димитру каждый раз, как будто кинжал между рёбрами проворачивается, и от боли он вспоминает, как дышать. Удивительно, раньше всё было с точностью до наоборот.
— Мы идём к нему?
Мастер молчит какое-то время, сминая нетронутую траву шагами.
— Нет. Не сейчас. Он слабее меня, и пусть солнце не сожгло его окончательно, но всё же почти справилось со своей работой. Подождём, пока он не придет в себя. Врачи всегда твердят одно и то же: пациенту нельзя волноваться, лучше находиться в хорошем расположении духа. Вряд ли наш визит его порадует, верно?
Димитру молча кивает в ответ. Правда в том, что он не хочет встречаться с Владом, не хочет объяснять, что с ним случилось. И даже если не нужно будет никаких слов — всё ведь и так понятно — что-то внутри Димитру всё равно вскипает, противясь этой встрече.
Стыд. Это называется именно так.

Время течёт мимо них, почти не касаясь, и они едва ли обращают на него много внимания. Мастер успел освоиться в новом для него времени, кажется, мгновенно. У Димитру создаётся ощущение, что древняя нелюдь просто накинула на плечи эпоху, как плащ, который пришёлся впору.
— Любое время, в которое льётся кровь, подходит нам, — говорит как-то Мастер, наблюдая костёр с еретиками, обвинёнными в колдовстве.
— Среди них есть настоящие колдуны?
— Есть, — улыбается древний. — Один. Среди судей. Смешно, не правда ли?
Димитру не смешно ни разу, но это не имеет никакого значения, и он молча наливает вино в протянутый ему бокал. Он воин, а не паж, не слуга, не оруженосец, но, сказать по правде, рад подавать плащ и подливать вина, а не сражаться за хозяина. Вино в бокале живого мертвеца не принесёт никому никакого вреда, даже слегка обогатит какого-нибудь винодела. Вот и весь расчёт, гасящий гордость. Честью было — сражаться за Влада. Теперь же он выбирал (как будто от его решений зависело хоть что-то, когда он даже оборвать своё нынешнее состояние не мог без разрешения) между сортами позора.
Годы утекали сквозь пальцы так быстро, как раньше мелькали дни, уводя из мира живых одних и приводя в него других. Вечное движение реки человеческих душ не останавливалось ни ради войн, ни ради мира, радость и горе шли рука об руку. Мастер с Димитру пришли к Владу именно в тот день, когда пришло время Ингераса уйти, и воин не знает, что говорило в его хозяине: жестокость, не позволяющая его жертве спокойно оплакать сына, или милосердие, давшее проследить за его жизнью в одиночестве, без его гнетущей тени за плечом.
— Давно не виделись, князь, — мастер смотрит на согнутую болью и усталостью спину и улыбается. За прошедшие годы Димитру успел узнать, что улыбка на этих бледных губах далеко не всегда признак веселья.
— Ты пришёл забрать назад свою кровь? — бесцветно и глухо раздаётся в ответ, Влад даже головы не поворачивает в их сторону, не видит Димитру, и тот боится пошевелиться и обратить на себя внимание. Он хотел бы исчезнуть, не представая перед княжескими глазами в столь жалком качестве. — Забирай, мне всё равно.
— Ну что ты, — а вот теперь улыбка Мастера становится действительно весёлой, как блеск палаческого топора на солнце. — Ты честно заслужил её в оплату моего освобождения, — он делает несколько змеино-скользящих шагов, сокращая расстояние между ними, и кладёт узкую бледную ладонь на плечо, прикрытое одной только тонкой рубашкой. — Отчего же ты не здороваешься с нами, князь?
Влад удивлённо дёргает головой, оглядываясь, чтобы увидеть, кто ещё мог быть здесь, и они встречаются взглядами. Удивление, радость — вспыхнувшая коротко и ярко, — понимание и — последняя, завершающая, добивающая в сердце — жалость. Лучше бы это было равнодушие, злость, презрение. Что угодно другое, что-то заслуженное Димитру куда больше, чем эта боль (за него) и вина (перед ним) затапливающая светлый, как рассвет над горами, взгляд.
"Не надо", — хочет сказать он и молчит, потому что не вытолкнуть из горла ни звука.
"Не стоит из-за меня", — сказал бы он, но дыхание его остановлено дважды: смертью и этим взглядом, вторым надёжнее, чем первой.
"Я рад тебя видеть, Влад. Я скучал. Мне страшно на тебя смотреть", — он не сказал бы этого никогда.
Димитру хочет подойти, хочет опуститься на колени и взять руки своего князя в свои. И не может. Не здесь, не когда бледногубое, прозрачноглазое чудовище с голосом тьмы смотрит на него.
— Так получилось, — вот и всё, что на самом деле может сказать Димитру. И развести руками.
— Да, — соглашается Влад, поднимается с ящиков, на которых сидел, делает три шага ему навстречу и обнимает крепко, до фантомной боли в теле, не способном ничего чувствовать. — Я рад тебе, брат, — едва слышно произносит его князь, так, что Димитру даже не уверен действительно ли услышал это, но придумать он не мог.
Брат, да? Смерть роднит ближе крови.

Май восемнадцатого года нового века пропах черёмухой настолько густо и сладко, что Димитру даже вспомнил каково это, дышать, чтобы пить приторную сладость, разносимую воздухом по немецкому городку.
— Пахнет кровью, чувствуете? — Мастер останавливается, поднимая голову к пасмурному, готовому прорваться коротким весенним дождём, небу.
Влад вопросительно поворачивает в его сторону голову:
— Тут зреет недовольство, да. Оно закончится войной, если власть не будет действовать…
— Какой ты скучный, — скривился Мастер и почти сразу улыбнулся. — Да, скоро здесь щедро польётся кровь полноводной рекой. Мальчик, ты ещё такой маленький… Ничего, со временем ты начнёшь слышать войну в воздухе, как запах свежей выпечки.
Димитру отворачивается от них, чтобы не видеть эту секундную зеркальную схожесть друга и хозяина. В такие мгновения он невольно задавался вопросом, когда Влад посмотрит на него так же, как древний вампир: мимолётно и скучающе. Когда сорвавшееся — единственный раз — слово о братстве окончательно станет не ложью — глупой шуткой.
— Пошли, — махнул ему рукой Мастер. — Сегодня приём, последний перед большой кровью, развеешься.
"Мне не нужно этого", — думает Димитру, делая первый шаг следом за ними обоими (Влад не ждёт его, а, может, просто желает быть как можно дальше от Мастера). Всё, что ему нужно — чего он желает — это одиночество. Хоть сколько-то, чтобы почувствовать себя свободным, чтобы не контролировать лицо и отпустить мысли. Чтобы иметь возможность вообще ни о чём не думать, ничего не чувствовать.
"Лишите меня вашего присутствия, Мастер". Присутствия, проникающего под кожу, как кислота, прошивающего насквозь тонкими серебряными нитями, жгущими изнутри. Присутствия, давящего на разум океанической тяжестью, сдавливающего грудную клетку до боли в омертвевших мышцах, в выхолощенных временем костях.

— Тебе не стоит оставаться одному, — замечает Мастер, сидя у окна, в первый день мира тридцать лет спустя. — Смерть всегда стоит за твоим плечом, как за нашим — тьма.
Димитру понимает без дальнейших пояснений о чём древний. Мысль — неизбывная жажда сходная с их жаждой крови — преследующая его каждый день существования, отлично, как оказывается, известна не только ему.
— Так это забота? — яд и сарказм, сплетаются в его голосе. Он не пытается быть вежлив или сдержан, если Мастер пожелает, он всегда может приказать или позволить ему, наконец, упокоиться навеки. На первое — плевать, второе — было бы неплохо, но не дождёшься, не выпросишь. Димитру уверен, что не вымолить — тоже, но какие-то остатки гордости, представлений о собственном достоинстве, что ещё оставались в его не гниющем трупе не давали встать на колени перед этим существом по доброй воле.
— Экономия, — бледногубый рот трескается узкой улыбкой, подобной расселине, и Мастер лениво машет ладонью, подзывая его к себе. Димитру делает шаг в тот же миг, до того, как древняя — не слишком, если смотреть с точки зрения вечности — колдовская тьма в его теле проснётся, подчиняя его волю. Иллюзия послушания вместо реальности рабства… Точно ли это было лучше? Он не знал, но каждый раз выбирал сон, в котором он мог бы воспротивиться, но не стал. — Я потратил на тебя часть своей крови.
— Действительно, — не меняя интонации, соглашается Димитру. Ему ведь не велели быть почтительнее. — Она очень дорого стоит.
— Твоему князю она стоила души, — щурится Мастер, и бьёт в больное, до сих пор кровоточащее и пульсирующее внутри, вместо сердца. Да, Владу эта кровь обошлась слишком дорого.
Только Димитру её не покупал, она коснулась его своей ледяной силой, как раскалённым тавром, правом хозяйского владения на послушный, безропотный скот. Его выворачивало наизнанку каждый раз, когда он задумывался об этом: даже шанса принять последствие собственного ошибочного выбора Димитру был лишён. Не он выбирал.
— Ты выбирал, — в шелестяще-вкрадчивом голосе ни насмешки, ни высокомерия. — Ты выбрал лавину, чей путь смял тебя, не оставив ни единой целой кости, — пальцы, обтянутые бледной кожей, которой не касалось солнце, под которой, казалось, текло расплавленное, осквернённое злом серебро, коснулись его запястья в лёгкой отвлечённой задумчивости, так воины касаются рукояти меча, женщины — жемчужных нитей, оплетающих их лебединые шеи, поэты — книг, а дети и чудовища — игрушек. — Да, ни единой целой косточки, мальчик. Но лавину ты выбрал сам.
Нет.
Димитру закрывает глаза, прячется в личной тьме черепной коробки, останавливает дыхание, разрывая бесполезную — механическую — связь с окружающим миром, и возвращается, падает в прошлое, как в зимнее, покрытое ледяной коркой озеро. Нет, он не выбирал лавины, что перемелет его в своём движении — лишь того, кто стронет её.
— Сожалеешь? — безразличие в голосе старого вампира плавило издёвку и веселье в жадное любопытство, в жажду прикосновения к чужой жизни. К жизни. Наверное, всё должно быть очень плохо, если даже в стылом подобии существования Димитру жизни было больше, чем в вечном могуществе его хозяина.
— Нет, — вот та вина, за которую Димитру действительно придётся платить, когда настанет время его суда. Он не сожалеет о том, что шёл за Владом даже теперь, вкушая последствия этого. — Не об этом.
В прозрачно-холодных глазах на секунду сверкает злая, мелкая как звезда, искра раздражённого недоумения:
— И этот мальчик того стоил?
Димитру даже теряется, пытаясь взвесить, осознать, чего в этом вопросе больше: сарказма, зависти, желчи или ревности. Великий, бессмертный мастер, способный одарять силой и отбирать жертв у смерти… за вами никто не шёл? Вопрос всё ещё висит в воздухе, ожидая ответа. Мастер смотрит на него, и Димитру уже почти чувствует, как сила, сохраняющая его нынешнее существование, просыпается в нём, готовая скрутить сознание и волю в жгут, запрещающая молчать и удерживать себя от ответа.
Димитру смеётся. Он не мальчишка, он опытный воин, он провёл много лет при дворе князя, он умирал и продолжал влачить своё существование в тени силы двух вампиров. Он умел — возможно, лучше кого-либо из ныне живущих — держать себя в руках, однако с чужой властью над собой ничего не мог поделать, и хозяин получил того, что требовал. Вина ли Димитру, что ничего лучше смеха он предложить ему не смог? Будь у него время, он сказал бы какую-то вежливую ложь. Или, может, короткое, ничего не объясняющее "да". Варианты ответа множились в его сознании, честные и лживые одновременно, а Димитру смеялся, потому что сама возможность такого вопроса казалась ему до нелепого смешной. И ждал, ждал, когда придёт боль — отрезвляющая, карающая, дрессирующая.
Виски сжали нечеловечески сильные, холодные, как горные вершины, пальцы, и разум затопило ледяным покоем, как лесной пожар потоками воды из прорвавшейся плотины.
— Не хочешь принести извинения за своё поведение? — Димитру слышит в голосе вампира эхо собственного веселья и чувствует себя… ограбленным.
— Нет, — предельная честность в разговоре с монстром, который может сделать с тобой и твоим разумом всё, что пожелает — это, пожалуй, самая забавная форма хамства, которую Димитру может себе позволить. — Мне извиниться?
Мастер смеётся, теперь в голос, громко, и от этого звука что-то ломается в груди, растирается до мелкой, дисперсной пыли. Лучше бы он просто извинился. Ещё лучше было бы, сделай он это без напоминания. Идеально — превратиться в подобие мебели в этих прозрачных глазах, перестать забавлять и раздражать. Перестать вызывать эмоции.
Для этого нужно было не так много, всего лишь окончательно отказаться от того, что делало его человеком, стать вещью по-настоящему. Самостоятельно погасить своё сознание, раз этого не сделал хозяин, раз его воля не решает, и, спустя столько лет, это уже не вызывает никаких сомнений. Но как и тогда, в окружении мрачного, пропитанного кровью, страхом и яростью, лесу Димитру не мог. Он всё ещё и в жизни, и в смерти хотел быть человеком. Настолько, насколько хватало его малых сил.

— Я могу отдать тебя твоему князю, — мастер сидел в кресле, прикипев взглядом к багровому, как тлеющие угли, закату, и в отстранённой задумчивости выстукивал ритм какой-то забытой песни. Димитру мимолётно задумался о том, сколько его хозяин помнит такого: ненужного, отжившего своё, забытого. — Хочешь? Он уже достаточно вырос, чтобы поддерживать твоё существование.
Голос умиротворённо-мёртвый, уверенный в своей вечной правоте и всезнании, был повит, как рыцарские копья праздничными лентами, великодушием и милосердием. Ему было легко поверить, легко и приятно, но древнему чудовищу были чужды и щедрость без двойного дна, и доброта, лишённая яда. Он был сыном великого, павшего Рима, сплетавшего в себе прямолинейную и простую отвагу славных легионеров и величайшее мастерство отравителей. Но жалости не ведали не первые, ни вторые.
— И мне придётся быть при нём так же неотступно, как при вас?
Вчера Влад, с каждым годом всё больше и больше напоминающий высохшее, омертвевшее дерево, встретил девушку с глазами, сияющими подобно звёздам, с волосами мягкими, созданными для того, чтобы касаться их ладонью в невинной ласке, с лицом и голосом, подобным Мирене. Девушку, что смотрела на него взглядом женщины, знающей кровь и золото, а не серость нынешнего века. Девушку, что читала тех же поэтов, что и древний, проклятый князь.
— Да, — мастер оборачивается к нему, сверкает самодовольной улыбкой. Димитру знает, о чём думает его хозяин, а тот, знает мысли своей игрушки. За прошедшие века они научились друг друга понимать: один от безысходности, другой от скуки. — Не думаю, что он откажется.
Нет, Влад не откажет. Пусть Димитру уже и сам не знает, осталась ли между ними дружба, не превратилось ли то "братство" в иллюзию, давно забытую его князем, но он всё ещё оставался его господином и сюзереном. И всё ещё нёс за него ответственность. Влад не откажется, это верно, и останется без возможности жить хоть какую-то жизнь ровно в тот момент, когда появился шанс обрести того, кто снова вернёт смысл и суть в прожитые века. И, несмотря на это, Димитру не сомневался, Влад заберёт его, дав возможность спокойно вдохнуть вдали от мастера, если узнает, что такая возможность есть. Его князь слишком добр, что для князя, что для чудовища, но, возможно, это одна из тех причин, по которым Димитру готов был идти за ним куда угодно, умирать за него, жить для него.
— Нет, — гортань сжимается спазмом, вся физическая сущность Димитру, пропитанная усталостью от вечной близости хозяина, сопротивляется тому, что он собирается сказать. — Нет, мастер, я не хотел бы этого.
Димитру хочет — остро, до испепеляющей боли — чтобы Влад снова начал жить, чтобы хоть кто-нибудь из них вновь стал живым, перестав сожалеть о сделанном когда-то выборе. И если для этого Димитру нужно остаться там, где он есть, смятым, подавленным океанической тяжесть, холодом и безжалостностью силы мастера — то не страшно. Димитру уже привык.
— Ладно, — кажется, мастеру всё равно, но в мозгу мелькает короткая, яркая мысль, что в этот раз он действительно проявил милосердие. Не тем, что готов был отпустить Димитру к Владу, нет. Тем, что дал возможность не ломать короткое — не дольше человеческой жизни — счастье друга. Впервые за все века дал выбор.
— Спасибо, — это первый раз, когда Димитру благодарит хозяина сам, по доброй воле и искренне. Склоняется перед ним в поясном поклоне и не чувствует в этот миг унижения.
— Я бы сказал: как мало тебе надо, — древний вампир небрежно отмахнулся от него. — Но это было бы враньём. Ты жаден, верно? Куда более, чем твой князь.
Димитру вскидывает голову, чувствуя, как невольно ощетинивается в ответ. Он не знает, что имеет в виду мастер, не понимает намёка, который тому кажется предельно прозрачным, и заранее готовится к удару.
— Влад никогда не был жаден, — то ли возражение, то ли согласие, Димитру сам не смог бы точно сказать, что именно пытался утвердить своим ответом. "Не приплетай сюда моего князя". Кажется, что древний вампир слышит его мысли (а, может, и не кажется, он до сих пор не знает каковы пределы власти твари над ним и есть ли они вообще) и коротко смеётся.
— Он хотел силы. Всегда. И никогда не боялся крови, которую придётся пролить ради этого, смерти, которую нужно будет принести во имя этого. Потому не долго колебался, перед тем, как придти ко мне.
— Он…
— Хотел безопасности, это ты имеешь в виду? — не стал слушать его мастер. — Безопасность для сына, для жены. Да, жадный мальчик, который хотел слишком много в слишком скупом для него мире. Но куда ему до тебя, с твоей жаждой свободы выбора, когда её были лишены даже великие императоры древности.
— Всем дано право выбирать, — упрямо, зло возразил Димитру. Димитру, наглядное доказательство лживости своих собственных слов. Димитру, лишённый великого права по чужой прихоти. Димитру, который знает, что оставаться человеком хотя бы в мыслях, не становясь бессмысленной, сумасшедшей куклой — его выбор.
Древнее чудовище, дитя тьмы и крови, видевший рассвет и падение великих цивилизаций, познавший всю глубину одиночества и пустоту могущества, смотрит на него, молча и серьёзно, не спеша насмехаться и указывать на реальное положение вещей.
— Вот как.
Димитру чувствует, что разговор окончен, и отходит к дальней стене, прячется в густой вечерней тени, в иллюзии своего одиночества. Внутри что-то скребёт, тоскливо и монотонно, от мысли, что он сам, своей собственной волей отказался от возможности сменить общество на более приятное, но Димитру не сожалеет. О собственных решениях сожалеть поздно и бессмысленно. Всё равно он не захотел бы переиграть, даже вздумай мастер предложить ему этот вариант снова.

Влад почти не появлялся у них, забывая обо всём, встречаясь с этой девочкой, наивной и светлой, никогда не видевшей тьмы. Димитру был рад за него. И не мог отделаться от винной ноты сомнений: в прошлый раз любовь к Мирене привела его князя к войне и тьме. Куда приведёт эта любовь?
— Опять о нём беспокоишься?
— Он мой господин, — Димитру каждый раз, объясняя очевидные вещи, чувствует себя до невозможности глупо.
— Давно уже нет, — качает головой мастер, насмешливо улыбаясь. — Теперь твой господин — я.
Димитру чувствует, как злой смех клубится в груди, и не выпускает его, запирает внутри.
— Вы — мой хозяин, а не господин.
Кажется, об этом они говорят впервые, но Димитру всегда считал, что это очевидная вещь. Кто может перепутать рабство с добровольной службой? Насколько нужно иначе смотреть на мир, чтобы не видеть, не чувствовать разницы?
— Действительно, — прозвучало так задумчиво, как будто мастеру эта мысль вообще впервые в голову пришла. Впрочем, Димитру бы не удивился. В самом деле, с чего бы вообще задумываться о не пригодившейся, но и не мешающей игрушке? — Ты знаешь, в чём отличие умертвия от вампира?
Димитру пожал плечами:
— В чём угодно?
— Чтобы стать таким, как твой князь, нужно не просто получить мою кровь, нужно взять её.
Одно неуловимо-быстрое движение и с бледной, как лунный свет, ладони на пол стекает контрастно-тёмная кровь.
— Всё решает выбор, как ты и любишь, — клокочущий, злой смех бьёт по барабанным перепонкам, как при жизни стучала кровь. — Или его отсутствие. А вовсе не жизнь или смерть, как ты мог подумать. Жизнь и смерть ничего не решают, ничего. Выбор, мальчик, ты же хотел его?..
Димитру смотрит на кровь, вобравшую в себя жестокое могущество, чувствует, как растворённой в ней силе вторит то, что заставляет его тело продолжать существовать, слышит солоновато-металлический, фантомный, как боль в отрезанной конечности, привкус на языке. И знает точно, что сейчас он может взять предложенное, став подобным Владу, может отказаться, оставшись тем, чем есть, или даже — сегодня, только в этот раз — уйти, расстоянием разрывая связь с хозяином, с питающей его проклятие силой и стать обычным мертвецом. Вернуться к тому концу, который и должен венчать человеческую жизнь.
Всего лишь вопрос выбора, который ему нужно сделать прямо сейчас.
Димитру улыбается, легко, свободно, не чувствуя тяжести и ответственности этого мига. Потому что выбор, на самом деле, очевиден и сделан давно.

---

Мы положили деанон, я вернула капитану паспорт, можно выдыхать.
Вообще, весёлая получилась игра. Шла помпонами помахать и МОЖЕТ БЫТЬ что-то принести, внезапно принесла... ну, меньше, чем летом, конечно, но 8 драбблов, 8 мини и 4 миди я всё-таки принёс. Из которых 2 драббла, 1 мини и 1 миди - рейтинг. Как для меня - так ооооооочень хорошо.
Ещё я внезапно оказался командным верстальщиком... ну как... Вобщем, я надеюсь это был последний раз. Не то чтоб всё было очень сложно, но в тот момент, когда что-то ломалось Я СОВЕРШЕННО НЕ ПОНИМАЛА ЧТО ИМЕННО, мне было очень весело, но боюсь команда, в которой будет хоть на 2 человека больше и хоть один незнакомый попыталась бы оторвать мне голову и получила бы клювом в глаз... кому бы стало хорошо?
Знаете, хорошо, когда в команде есть артер, способный случайно принести сотню работ, и не надо думать, что делать делать с визуалом. А заодно и что делать с челленджем тоже не надо, можно попросить его аватарки нарисовать. А когда он ещё и писать начинает... на миди развести не успела, но на мини уже да! Ещё и шапку капитана всучила, ЧТОБЫ НИ ЗА ЧТО НЕ ОТВЕЧАТЬ. (может не отдавать паспорт, а?)
В процессе игры зашиперила много весёлого. Надо не забыть, когда тексты принесу: я отела о некоторы и них поговорить перед шапкой, потому что с кем ещё, как не с самим собой.

---

На этой зимней у меня было две команды, которые котики и меня радовали. В смысле как, одна команда ( WTF Magic First 2019) принесла миди, которое мне сожрало отлично сердце и мозги, надо дойти и посмотреть канон, что ли, и вторая команда ( WTF Law & Order: SVU Barisi 2019), которая принесла вот этот коллаж, которым взорвала мне мозги так радостно, что способность адекватно, без ЛЮБВИ ЗАРАНЕЕ, их выкладки я потеряла. (тоже что ли попробовать канон посмотреть...)
И вот вторые деанониться прямо сейчас не хотят (а первые - не знаю), но зато вот какие милые плюшки есть

---

Кто молодец? Я молодец!
Из всех сроков выкладок догадался проебать сроки выкладки ИМЕННО Внеконкурса? Люблю. Умею. Практикую.

У кого добрый капитан? У меня добрый капитан!

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

 Частый Гость, Здравствуйте!)) Что привело ко мне?

---

Про Магистра. И того Ланя, который в каноничном пейринге.
А правильно ли я понимаю тот момент, что при встрече на охоте и Лань, и Цзян Чэн оба считали, что это главный герой это именно он и есть, но Мо одержим его духом? И правильно ли я понимаю тогда, что когда Лань пытался защитить магистра от хлыста, изгоняющего духов, захвативших тела, (вот как Цзян Чэн по самой этой попытке не прошёлся вообще, а? я б оттопталась ментальными сапогами как смогла, я злая девочка) он этим самым действием своим расписывался в том, что готов отдать этого совсем незнакомого ему человека на "съедение" своей великой любви, лишь бы та оставалась рядом?
Если да, то меня радует как автор в самом начале сбил с героя идеальную непорочность и поставил его на грешную землю, по которой все мы ходим и он с нами.

---

По избраному тихо шуршит скандальчик с Фанфик.ми (может он гремит как настоящий скандал, но не в моём избранном), а я упорно не могу выбросить из головы мысль о количестве по-пиратски скачанных мною книг вопреки воле их авторов. Хотя фанфики, конечно, выкладываются даром, но ассоциации всё равно упорно ассоциируются.

---

Мы были бы счастливы

Название: Мы были бы счастливы
Автор:  Сумасшедший Самолётик
Бета: здесь могла бы быть ваша реклама
Размер: драббл, 273 слова
Канон: Императрица
Пейринг: Му Сюаньцзюэ / Лин Джу
Категория: гет
Рейтинг: G
От автора: нужно успеть написать свой романтичный вариант, пока автор не сказал, что он на самом деле ей ответил

Листья, багряные, как остывающая кровь, падали с небес на землю, укрывая её изящным узором, на который было приятно смотреть долго, падая, проваливаясь в собственные мысли, но Сюаньцзюэ смотрел выше, в прорезь горизонта между вышним и нижним миром, скользя мыслью по острой кромке мягкого, как шёлк и бархат голоса. Голоса, вопрошающего глупые вещи, не имеющие никакого смысла.
— Ваше Величество испытывал ко мне хотя бы толику чувств?
Голоса, требующего ответа, который бы… Интересно, какой ответ облегчил бы сердце и дыхание женщины, не позволяющей себе слабости, способной договориться с хитрой, как старая лиса, и опасной, как взрослый тигр, вдовствующей императрицей?
Сюаньцзюэ чувствовал спиной и затылком её взгляд, не давящий и не режущий, упорный, как молодой родник, впервые прокладывающий себе русло по земле. Вода просачивается рано или поздно сквозь стены и горы, сквозь небесные и земные тверди, вода мягка и податлива, неизбежна и необорима. Он знал, что этот юный ключ не мог одолеть его, и всё же…
Если Лин, выжившая во дворце с ним и без него, хочет ответа теперь — она получит его.
— По правде говоря, мы думаем, что были бы счастливы, полюбив тебя по-настоящему.
Он слышит биение собственного сердца, спокойное и неожиданно громкое. Слышит ветер, играющий с танцующими листьями и свободными тканями одежд. Слышит её голос сквозь все звуки этого мира, льнущий к нему, как лоза к стволу, как яд к крови, голос, огранённый улыбкой, на которую не смотрит император, и наполненный солёного, как кровь, сожаления и понимания.
— Вот как.
Из всех пешек, из всех клинков, что он брал в свои руки за эти годы борьбы за власть и вдовствующей императрицей, Лин была самым прекрасным мечом из всех. Не богатством и причудливостью рукояти — гибкостью и прочностью стали.

---

Императрица

А это не фандом, по крайней мере я про такой не слышала, но оно прекрасно, как тысяча закатов. И настоящее дно ХД
Во-первых, во-вторых и главных: я нашла охуительный гетный пейринг себе. Вот личный сорт героина, давно не встречала, автор продолжай, пожалуйста, в том же духе. Я не знаю, возможно, это стоит считать предупреждением

Дальше хоть и невнятные, но спойлеры и картинки

Отношения, которые начались с предложения отравиться и избавить императорский гарем от себя, которые продолжились... интересно.

Наблюдать было очень забавно иногда, особенно, когда он ей усы рисовал тушью в библиотеке. Ну, и н е так забавно, когда он учил её карать провинившихся слуг. А на последних переведённых главах (41-45) я просто загорелось с тысячей солнц

Ну знаете, прекрасная женщина, которой очень нужна власть императора. Интересный мужчина, которому тоже нужна власть императора, а не только титул. Но им, сука, все верят, что любовь для них превыше всего. ДВА РАЗА ПОДРЯД, они по очереди всех наебали на одной и той же сказке про белого бычка. Нет, не просто всех, одного и того же, конкретного человека, последние 6 лет удерживающего в своих руках власть в империи.
Мне очень интересно, как между ними будет искрить во втором сезоне, когда они частично вскрыли друг перед другом карты. Там просто прикуривать от термоядерных реакций, наверное, можно будет.

Ну и закончат они с вдовствующей имератрицей или та вывернется? Всё ли нам показали про Саю или там (я почти уверена) есть ещё что сказать. Что там будет со снежным королём, и, разумеется, какую роль теперь сыграет императрица?
Вообще, прекрасная ОТПешка (я правда ни в зуб ногой: канонный это пейринг или нет) в которой любой трындец и подстава не напрягают, потому что уруруруруррррр, оба хороши, а теперь ещё и знают друг про друга это наверняка. Но вот отношения Лиин Чжу и Шиньян я надеюсь дальше останутся такими же, какие есть сейчас. Всегда хочется оставить место чему-то доброму и светлому
На самом деле я с одной стороны хочу ОРАТЬ о них без остановки, с другой пока способна только на радостный мат
Красивого вам императора-прохиндея на последок.

Ужасно хочу клип по этому пейрингу на песню Щербакова "Для тех несчастных..."

---

Суть фанфикшина, имхо, в признании любви автора к героям.

---

Ну и про Магистра немного.
Жила была девочка, сама виновата. И вот знаете, ДА!. Причём я не верю, что главного героя убивали за то, что он пошёл по пути тьмы, это он просто повод и отмазку дал окружающим. За характер, добрый, но господи, и особенно за манеру общаться. Гений способный довести до желания уебать его лопатой а 5 минут знакомства. На самом деле мне нравится мастер Вей, но желание уебать его я могу понять тоже. Даже без всех обещанных спойлерами трагедий, о которых мы не будем ас говорить, потому что они спойлер (в смысле мне их спойлерили, а потому рассуждать, не видя в каноне я поостерегусь).

Мой фаворит на данный момент в забеге героев Цзян Чэн. Вот в тот момент, когда он попытался ПОГОВОРИТЬ с главным героем, а тот ему "мне нечего сказать" и чашка, чашкой о стол с психу, я сложилась внутрь пополам и поняла, что я нашла зайку, которую хочу взять на ручки. Потом была история про собак, и зайку на ручках нужно ещё и погладить. Хотя они с ГГ, конечно, тоже оба гении коммуникации, ничего не скажу, бить сковородкой по очереди порой хочется. Но я всё-таки уверена, что ЦЧ этого дятла (скажем честно, дятлом и бараном в этой истории можно обозвать каждого первого, аминь) очень любит, но дятел вообще не помогает. Тем не менее, этот человек, который по убеждению всего мира больше всех ненавидит мастера Вея при разговоре наедине, точно зная, что это действительно он, сначала спрашивает не хочет ли тот ему что-нибудь сказать (на фоне того, что ЦЧ винит его в смерти своей семьи), когда тому нечего сказать психует, потом предлагает сходить сказать что-нибудь тогда на могиле его родителей, если ГГ осмелится (напоминаю, по общепринятой версии, Цзян Чэн должен воспылать желанием размазать ГГ тонким слоем, но ЭТО ЦЧ пытается сделать только, когда героя есть кому защищать), а потом верит наскоро сляпанному вранью своего тринадцатилетнего племяника, которому и за маму, и за папу (степень понимания, когда вам врёт ребёнок, растущий у вас на руках - сильно превышает нормальную) и сваливает, давая возможность ГГ сбежать...
Вобщим. Ты его ненавидишь. Да. Я ВЕРЮ.
А вообще, мой любимый пейринг в этом фандоме "Цзян Чэн, Вей Усян, собачки", и да, звучит как пиздец, но я не про зоофилию.
Ладно, про остальных говорить лень и их вообще мало было.

---

В общем, насчёт Аватара Короля. Кажется, из фикла я узнала больше будущего сюжета, чем из, собственно, доступного мне канона, но.
Е Сю. Всё просто отлично, когда он машется с другими про, но я начинаю летать на потолке и пытаться скипать, когда он сталкивается просто с гильдийским начальством. Мне жалко гильдлидов. Причём пока он творит всю эту вакханалию не вынося им мозги - мне норм. Не подумайте, что я осуждаю его поведение, он так-то не делает чего-то плохого или нечестного, но... знаете... НЕЛОВКО наблюдать, как большой дядя забирает у детей конфеты, хоть и законно. Вот когда он своих бывших согильийцев макает - всё отлично, а с остальными НЕЛОВКО.
Юй Венчжоу. Понимаете... я начала фанонить героя с такими ТТХ ещё до того, как он появился в кадре. Ну и - лучшие мозги всего альянса, фигли, это было предсказуемо, что и всего многообразия форм он окажется моим любимчиком. Просто нельзя было не. Очень странное чувство от чтения фиков, где он пробегает мимо или упоминается, или присуствует, короче, "куда смотрят все эти придурки, что они нашли друг в друге, когда тут есть Венчжоу". Как-то вот так же я смотрю на фикло в котором пробегает Сильвестр
Ван Цзеси. Внезапно в спешлах в самое сердечко. Очень внезапно, потому что я так-то отлично понимаю недовольство той же Ру им, и обычно за такие шутки героев тоже по головке не глажу, но тут что-то зашло. Прозреваю, что купил он меня безжалостностью к себе и такой же бежалостностью к приемнику, ибо нифига не про мальчика он там беспокоился, вот вообще. А к продуманности плана я придираться не буду это не тот тайтл, который я ценю за продуманность сюжета, будем честны, и готова принимать условности автора, пока они меня радуют
Кста, этот их снайпер-модель, гений социальных контактов вызывает просто киллотоны умиления Больше его в кадр не в рекламе, а в живом общении.

---

За последнее время (сколько-то месяцев) я слегка приобщился к двум китайским каноно-фандомам. Тем, которые "Аватар короля" и "Магистр дьявольского культа".
Вообще, очень забавный опыт приобщения к фандому того формата, что у "Аватара короля" я с удовольствием читаю фикло, а Магистра мы славно обсуждаем с Принцессой, накуриваем идеи, и, Господи, счастье какое, Принцесса хочет их писать, просто идеально, я считаю, когда всё удовольстве от прокура ты получаешь, да ещё и фик читаешь

Оба канона по новеллам, в обоих для меня первоисточник манга, АК правда глянула анимешку, на МДК смотрю с сомнением и подозрением, но там мангу переводят регулярно, глава раз в неделю, я так понимаю по мере выхода, в отличии от зависающего в этом смысле АК. Но на фоне того, что фандомы не то что смотрят, фандомы новеллы читают, в сторону которых я даже не пытаюсь ползти... вобщим, фандомы шредингера, я вроде в курсе, но при этом нифига не знаю Очень увлекательно.

---

 Унылый Ленивец, мой капитан, ну ты знаешь, я всегда готова продаться тебе в рабство!